Чулки и рыбы

знаешь, - набирает он Гинтоки уже такой поздней ночью, что она больше похожа на утро, - повстречал про тебя картинку. да ну, - тон Гинтоки даже сквозь буквы исходится подозрительным недоверием. Такасуги ухмыляется - ничего не может с собой поделать - и нажимает "Отправить". В диалоге повисает заминка; Такасуги считает секунды с предвкушением настоящего праздника. Это смешно - то, как Гинтоки дуется и как реагирует, хотя Такасуги ни разу не сказал, что Паако во всём её розовом великолепии ему не по нраву. ах ты сука, - пишет Гинтоки, и Такасуги как наяву слышит бешеный стук по экрану. - больше с собой не возьму! А вот эта угроза уже посерьёзнее. Такасуги, усилием воли стерев улыбку, звонит Гинтоки по видео. Тот в конуре, которую они гордо зовут "гримёркой": завал старых шмоток, косое заляпанное зеркало у дивана, на котором явно много трахались, а кто-то и умер. Гинтоки, оттянув вниз веко и высунув наружу язык, водит салфеткой по глазу, якобы убирая косметику, но на деле создавая эффект фингала. В камеру он не смотрит так выразительно, что Такасуги безуспешно маскирует смех кашлем. - Ну же, Гинтоки, - зовёт он с ехидцей. - Но ведь правда похоже! Тёмная помада стёрлась по центру пухлой нижней губы; та кажется бледной и нежной. Контраст заразителен: его хочется то ли сравнять, размазав остатки помады пальцем, то стереть всё к чёрту. Гинтоки упрямо моргает густо накрашенными ресницами и молчит, обиженный на судьбу и на безмозглого, невыносимого лучшего друга, который шлёт ему картинки с рыбой в чулках в сетку. Чулке. Чёрт. Всё это Такасуги слушает бесконечным потоком, едва Гинтоки надоедает молчать - спустя пять секунд показательной тишины. - Разве у тебя самого таких чулок нет? - спрашивает Такасуги самым невинным тоном, которым возможно. Он перерыл на досуге весь интернет: всё, что пропустил за годы метаний между космосом, землёй, пиратами и группировками, торговцами, аманто, убийцами и поставщиками оружия. Ах да, и за те годы, что он для всех, и даже для себя, был всё-таки мёртв. Сайты и кинки, секс-шопы и сценки, прогрессивные новомодные сериалы и суровое, непримиримое с реальностью авторское кино. Он нашёл даже совместное выступление Гинтоки и Зуры в недрах ютуба: мутная съёмка, дрожащая камера, плохой свет и звук. Белые вееры в их руках и тихая ругань - ему даже слышать не нужно было, только смотреть на их косые кислые взгляды. Зура выглядел так, словно рождён был для сцены и женских нарядов, Гинтоки же... Гинтоки выглядел, как мечта совсем другого порядка: что-то запретное и недоброе, поправшее все устои. Такасуги приметил это ещё в первый раз, когда Гинтоки, упорно глядя мимо, пригласил его зайти вечером в какой-то заштатный клуб. - Только, если ты пообещаешь не удивляться, - предупредил он, скрестив руки; мышцы напряглись, и вены проступили под кожей. - Вообще ничему. - Гинтоки, - позвал Такасуги, смягчая слова, а затем подпустил в голос не лишённую оскорбления жалость. - Я знаю тебя почти всю свою жизнь. Нет ничего, чем бы ты мог меня удивить. С этим он немного поторопился. Гинтоки представлял собой неверное зрелище и уж точно смог удивить: хвостики и помада; кривая подводка - на одном веке жирнее, чем на другом; яркие тени; тёмная полоска нижнего кимоно. Мощная шея, только оттенённая слоями розовой ткани, серебристые завитки на затылке. - Как тебе? - спросил Гинтоки, покрутившись в проходе. Широкий пояс, плотно обнявший талию, интригующая складка ткани на бёдрах. Такасуги медленно закурил, затем оглядел Гинтоки с головы до ног и обратно, восхищаясь тем, как ярко тот начал краснеть. - Тебе очень идёт, - сказал честно, но в прищуре Гинтоки увидел лишь недоверие, вызов, желание переспросить, доказать, что на самом деле не так. - Пошёл ты, - ответил Гинтоки и промаршировал прочь - к столику с дедком, натиравшим блестящую лысину. Манеры Гинтоки - уверенное кокетство, показушная, доведённая до абсурда манерная женственность, - представляли собой гремучую смесь. Дедок таял и плавился, превращаясь в желе - не каждый мог выдержать такой напор безобразного флирта, замашек уличной шпаны и гротеска, с которым Гинтоки, никогда не имевший особого успеха у женщин, умудрялся изображать их повадки. Такасуги успел только выбить и забить заново трубку, а Гинтоки уже умудрился совершенно мужским жестом потереть подбородок, забывшись, и размазать помаду на половину щеки; так похлопать ресницами, что дедок впал в странный транс; засмеяться - столь низко и чувственно, что к нему обернулись все клиенты вокруг. Тряхнуть головой - один хвостик сполз, второй покосился, а дедок, как завороженный, пялился, забывая моргать и дышать. Такасуги курил, вертя в пальцах бокал - Гинтоки тотчас сказал бы "пижонский" - и любовался этим, как любуются шоу. Каждое движение и каждое слово казались росчерком на холсте, скольжением смычка по скрипичным струнам. То, как Гинтоки скрещивал руки, забывая про бутафорскую грудь; то, как у него дёргалась бровь, когда дедок, хватая прекрасную деву за широченные запястья, пытался покрыть поцелуями покрытые шрамами пальцы. То, как Гинтоки, словно вдруг вспоминая роль, смотрел из-под ресниц с характерным прищуром, улыбался тонко и знающе, склонялся ближе, маня обещанием и обдавая ароматом дешёвых пудрово-сладких духов, так хорошо раскрывшихся на его коже. Это было восхитительно; это было невыносимо; это было ночным кошмаром и ожившей мечтой. - Иди ты нахрен, - гудит Гинтоки с обидой, но Такасуги ведь не слепой - он видит и яркий румянец, и то, что чулки у него не одни. - Принимаю за "да". Покажешь потом. - Обойдёшься! Гинтоки похож на нахохлившуюся хищную птицу; особенно когда разбирает по частям образ Паако: отстёгивает хвосты - Такасуги тут же по ним скучает, - кое-как снимает прочь пояс. Полы кимоно расходятся, являя миру покрытую шрамами грудь и боксеры в клубничку. - Как же долго, - бухтит Гинтоки. - Одевайся, раздевайся. - Стань большой звездой, - советует Такасуги ехидно. - Получишь целую команду тех, кто разденет, оденет, накрасит. Гинтоки меланхолично чешет живот; редкая активность, которую вызывает в нём только ощутимый шелест купюр под ухом, успела померкнуть, сменившись приступом хандры и лени. Если бы мог, он свернулся бы прямо на горе ветхих шмоток в углу и дрых бы там до полудня, как кот. - Хочешь, - начинает Такасуги медленно, и Гинтоки тут же косится в экран с ожиданием, - я тебя заберу? Первое желание Гинтоки - ответить "да", это заметно: выглядит он уставшим, хотя, может, всё дело в тенях и потёкшей туши, придающих ему своеобразный, немного потасканный вид. Такасуги легко представляет: низкий рокот мотора, мерцание огоньков и подсветок, тихие треки. Гинтоки, скрючившегося на сидении, чтобы смотреть, как по стеклу сбегают потоки воды, совсем уже сонного. Сползший с плеча рукав, завернувшийся ворот чёрной рубашки. Вихры, примятые хвостиками, катышки помады в уголках губ, сейчас блестящие - потому что Гинтоки, как в детстве, умудряется подпустить в полудрёме слюны. Свои руки на руле - и только на руле, - шорох дворников и пустые дороги. Но Гинтоки, позволив себе долю секунды слабины, уже качает головой в явном отказе. - Уверен? - спрашивает Такасуги и, подтолкнув створку окна, вытягивает руку с телефоном наружу, показывая шуршащую за энгавой стену дождя. На лице у Гинтоки то странное выражение, которое Такасуги про себя обозначает как "между", словно в его воображении борются две величины. Сейчас - привычное для него желание урвать халявы и желание не встречаться; потому что даже теперь, полгода спустя после его возвращения, Гинтоки порой смотрит на него так же, как во все те последние годы - мрачно и с ожиданием. Нет, хуже, он смотрит на него так, будто Такасуги - это мираж, который всё равно исчезнет к утру. Особенно в такие моменты - когда он разморенный и уставший, - и им обоим так легко упасть в ту рутину, которая была ещё на войне. Когда так легко на секунду представить, что ничего не было; только салон машины, бормотание радио, только этот проклятый дождь. - Хорошо, - говорит Такасуги. Сожаление - тонкий намёк - он не скрывает, да и зачем. Это Гинтоки. Тот хмурится, отводит глаза. Моргает лениво, кривит тёмные губы. - Помаду сотри, - советует Такасуги. Усмехается, глядя на то, как легко сменяются на лице Гинтоки эмоции: изумление, раздражение, тонна обиды. - И рыбу эту я тебе ещё не раз припомню, - говорит тот на прощание, насупившись посуровее, будто это способно хоть кого-либо напугать. - Припомни, - разрешает Такасуги, - я буду ждать, Гинтоки. То, как Гинтоки дёргается от его голоса, небрежно и привычно роняющего его имя… Ощущение, словно кто-то развёл в стороны рёбра, и внутри свистит запущенный ветер. й' дв гда н знал жв ты ли умр, - цитирует Гинтоки по памяти. Без прелюдий и без предупреждений; три часа назад он, полный энтузиазма, ушёл в еженедельный загул с Хиджикатой, в первый же час прислав десятка два фотографий: вот Хиджиката скалится, увидев сунутый в лицо объектив, синие глаза сияют, обещая лишить Гинтоки многострадальных яиц. Вот по забору с роскошной грацией перебирает лапами кот - пушистые бочка свисают, создавая идеальный баланс. Вот старик ловко нарезает им прозрачные дольки сашими. Вот мутное, засвеченное изображение ТВ у самого потолка - там танцует, что-то крича в микрофон, та самая талантливая девчонка Бансая; Такасуги привычно салютует фотографии полупустой чашкой чая. Вот пепельница, в которой скопилась горка окурков - такими темпами Хиджиката не дотянет и до пятидесяти. Это Такасуги сразу же пишет, на что ему приходит десяток гневных смайлов и столько же - стикеров. Хиджиката наверняка отобрал у ржущего Гинтоки его телефон. Вот лицо Гинтоки - щека сплющена о предплечье; он лежит на согнутом локте, растёкшись по барной стойке. Вихры торчат во все стороны, на скуле румянец, губы растянуты в ленивой полуулыбке - та только ярче в глазах. И выражение такое лукавое "Посмотрим, понравится тебе или нет". хочешь, чтобы я сказал, что ты красивый, даже когда у тебя половина лица в гармошку? - пишет Такасуги, почти не глядя на буквы. Потом, ухмыльнувшись, досылает голосовое, беззастенчиво пользуясь слабостями противника: "А, Гинтоки?". Гинтоки в ответ присылает кружок. какая же ты скотина, Такасуги-кун, - говорит он, фыркая и щурясь; был бы хвост, бил бы себя по бокам. хватит обтирать собой стойки, Гинтоки, - пишет в ответ. Пишет: да, ты всё равно красивый. любой. и придурок. Стирает, не отправляя. Гинтоки присылает ему набор веселящихся смайлов и стикер с котом, показывающим пушистую жопу - с Гинтоки одно лицо. Такасуги наговаривает это голосовым и уходит курить наружу, бросив телефон на подушках. Ветер холодит горячую кожу - под воротом и отросшими волосами. По позвоночнику бежит истома и дрожь; кажется, что ещё немного - и закружится голова, но это всё ерунда. А когда он возвращается, то там этот пьяный, полный ошибок бред, присланный минуту назад. Я два года не знал жив ты или умер Такасуги хорошо помнит и свои слова, и свою бездумную злость, и свою запылённую, припорошённую пеплом и землёй застарелую нежность. Он почти ненавидел его в этот момент; так, как не мог никогда. Он был так рад его видеть. Это так глупо - вспоминать. Но Такасуги понимает, что Гинтоки хочет сказать сейчас. извини, - пишет он. - я сам не знал Этот диалог цикличен и повторяется в разных вариантах все эти месяцы, потому что они никогда не доводят его до конца. Иногда Такасуги и жаль, что они оба давно уже устали набивать друг другу лицо; в драке можно было разрешить всё без остатка. Но сейчас эта тема между ними стынет и тлеет, чтобы порой вспыхнуть парой колючих искр, потому что никого из них не тянет одним жестом разворошить угли. зню, - присылает Гинтоки в ответ, и Такасуги как наяву слышит, как тот вздыхает. - прост. н мгу ингд дмаю и стрнн да, - соглашается с ним Такасуги. - я тоже не планировал такого конца. Он был уверен, что его конец однозначен: улыбка, закрывающееся веко, последняя картинка, которую он хотел видеть - Гинтоки, хоть немного счастливый; и, как удар под дых, этот короткий момент, пойманный сквозь ресницы - сгорбленные под тяжестью плечи, такой невыносимый, неправильный. И тёплая влага, упавшая на щёку. И эта чудовищная невозможность: снова открыть глаза и наподдать Гинтоки, чтобы не смог больше лить над ним слёзы. Или его обнять. Когда раздаётся звонок, Такасуги знает, что именно он услышит. Сперва - щелчок зажигалки, затем - глубокий затяг и треск табака прямо в динамик. - Дотащил его домой, - говорит Хиджиката; гласные слегка смазаны, но, судя по тому, как жадно он дышит, ночная прохлада уже успела прочистить ему мозги. - Выдать тебе медаль? - интересуется Такасуги с той искренностью, которую Хиджиката умудряется каждый раз принимать за издёвку. - В жопу себе засунь свою медаль, - советует тот от всего сердца, но не слишком внятно - явно зажал в зубах сигарету. - Поговори уже с ним. Такасуги улыбается, глядя на потолок: тени от зажжённых свечей кружатся неровными пятнами, которые догоняют всполохи света. - Мы разговариваем, Хиджиката. Не ожидал от тебя такой заботы. Что это? Первый предвестник нашей с тобой крепкой дружбы? - В твоих мечтах, самодовольный ты ублюдок, - фыркает Хиджиката раздражённо и сбрасывает звонок. Такасуги смеётся; нет, Зура был прав - они с Гинтоки действительно так похожи. как твоя голова, герой? - пишет Такасуги после обеда. Гинтоки в ответ присылает свою помятую рожу, мрачную и смурную. кто-то познаёт все прелести похмелья, - зубоскалит Такасуги, даже того не скрывая. На щеке у Гинтоки царапина и след от подушки, как свежий розовый шрам. а ты чего радуешься? - желчно интересуется тот, явно недовольный всем миром. Такасуги присылает ему фото: пруд и карпы, содзу, спрятанный повыше - в листве, полупрозрачной от солнца. сегодня хороший день, Гинтоки Гинтоки присылает ему стикерную жопу кота. Что ж, и это тоже вполне предсказуемо. День становится ещё лучше этим же вечером. на, смотри, - пишет ему Гинтоки. Судя по тону, его недовольство миром успело померкнуть, сменившись на привычную вредность. На фото, которое он присылает, на руке Гинтоки висит две пары чулок: крупная чёрная сетка и совсем мелкая розовая. какие лучше? Такасуги смеётся. На войне он видел такой эффект: когда поджигаешь шнур и смотришь, как крохотный огонёк движется к бочке с порохом, чтобы сделать решительный "бум". Свет дрожит, рассеянный и невесомый, лампу у перекладины густо облепили мотыли. Ветер треплет полы кимоно, а на небо высыпали первые звёзды. а какие ты хочешь? - печатает он, затянувшись. Дым тает, отрываясь от чашечки трубки, и прогорает табак. выбери ты наденешь другие в следующий раз? не выберешь сейчас - не узнаешь - Упрямишься, значит, - шепчет Такасуги себе под нос. Раскрывает вновь не слишком чёткое фото и выбирает почти наугад, потому что хочет-то оба. розовые. чёрные оставь на потом Ему интересно - правда - как поступит Гинтоки. Наденет розовые, чтобы поиздеваться, наденет чёрные, решив побыть вредным. пришли фото, - отправляет вдогонку, и Гинтоки почему-то не медлит. Фото почти на бегу: фон смазался, горизонт завален. Мелкая розовая сетка плотно обнимает лодыжки, и сквозь неё видны светлые волосы. И ладонь Гинтоки под коленом, пальцы придерживают смятый подол. вау, Гинтоки, - пишет он, - тебе очень идёт. И он не лукавит, ему правда нравится, нравятся все мелкие штрихи и детали. Розово-фиолетовые следы на костяшках - опять с кем-то подрался, - шрамы на коже, твёрдые мышцы, серебро волосков. То, как коже Гинтоки идут все эти оттенки. ты всегда так говоришь, - отвечает Гинтоки, и не понять, то ли доволен он, то ли наоборот. "Ты против?" - отправляет он голосом. Гинтоки долго молчит. "Нет" - тоже голосом; на фоне шум ночного Кабуки, грохот и смех. покажешь ещё? - пишет он, переслушав двухсекундный ответ раз пятнадцать и не найдя ничего - просто слово, не дольше, чем выдох. ты же всё равно не отстанешь, - отвечает Гинтоки и в следующий раз пишет только под утро. задолбался, - присылает совсем поздно - или же рано. Воздух из черноты наливается густой синевой, в которой не видно ни зги. Такасуги, небрежно набросив юкату, выходит курить наружу. Всё вокруг, словно бархат, мягкая неопасная тьма. Он нажимает кнопку видеозвонка, ни на что не рассчитывая, но Гинтоки ему отвечает. Тот лежит в своей же спальне, так и не стянув с себя кимоно. Один хвостик отвалился - валяется на подушке грустным клубочком меха, второй торчит, но подспав; макияж размазался так, что сразу понятно - Гинтоки и не пытался его стереть. - Хей, - зовёт Такасуги. У него в зубах сигарета - тонкая, тёмная, и ночь теперь пахнет прохладой, шоколадом и вишней. Гинтоки лениво приоткрывает глаза. Тушь осыпалась на нижнее веко, помада - на подбородке, щеке, вокруг губ. И очень тёмная полоска по самому краю. Из света - только ночник, который Такасуги недавно ему купил, имитация камина, отбрасывающая на стены оранжево-золотистые тени. Гинтоки спит с ним каждую ночь, как пугливый ребёнок, и гордо рассказывает Тацуме про трещание угольков и туц-туц. - Устал, - отвечает Гинтоки. Сдвигает вторую подушку, чтобы опереть на неё телефон, трёт глаз кулаком. - Хоть бы разделся, - советует Такасуги. - Твоя мадам сожрёт тебя живьём, жалуясь на то, какой ты жилистый и невкусный. Мирная жизнь ничуть не изменила Гинтоки. Он всё такой же, жёсткий даже на вид, не потерявший ни формы, ни силы; ткань трещит на плечах, когда он вздыхает. Безрадостно, но согласно. Укатывается из кадра, кое-как поднимается на четвереньки. Он - как кукла, у которой обрезали нити, пыхтит, выпутываясь из пояса и слоёв. Ключицы блестят от испарины; хвостик падает, когда он неловко трясёт головой. Гинтоки трёт щёку тыльной стороной запястья, а потом долго смотрит на расцветший на ней тёмно-фиолетовый след. - Ложись давай, - тихо смеётся Такасуги. Этот Гинтоки - подвисающий, рассеянный, измотанный - такое знакомое зрелище. Таким он заползал в их палатку после особо долгих боёв, и приходилось уговаривать его: поднять руку, стянуть повязку, опустить руку и стащить сапоги. Иногда, когда терпения не хватало, Такасуги сам сдёргивал то одно, то другое, а потом толкал Гинтоки на спальник и заматывал в одеяло так, чтобы и лица не найти. Гинтоки, судя по всему, вспоминает что-то похожее. Хмыкает вяло, ведёт плечом. По лопатке змеится изогнутый шрам, движется, когда напрягаются мышцы. Гинтоки поворачивается, подползая ближе к камере, и плюхается на задницу. Жмётся к согнутому колену щекой и призывно шевелит пальцами на вытянутой ноге. - Ну чего, - спрашивает сонно, но с любопытством. - Всё ещё нравятся? Чулки в полумраке смотрятся темнее и ярче. Плотно обнимают мускулистое бедро и крепкие икры; волоски искрятся, проглядывая сквозь сетку. Такасуги согласно выдыхает, выпуская дым через нос, и Гинтоки беззвучно хохочет. Прячет лицо, упираясь коленом в лоб, стучит по постели ладонью. Край резинки уходит под завернувшиеся трусы, и Такасуги салютует клубничкам на них, как давним друзьям. Этот контраст: чулок, застиранных старых боксеров, дурацких клубничек и того, что должно было казаться исключительно пошлым, а выглядит не то красивым, не то бесконечно горячим. Этот контраст - в нём и есть весь Гинтоки. Гинтоки поднимает на него тёмные, неразличимые в полумраке глаза, и на ресницах мерцают проступившие от хохота слёзы. - Это так тупо, - жалуется он, чешет бедро над резинкой. - Твои мешковатые штаны - вот что было тупо. - Ничего ты не понимаешь в одежде, - оскорбляется Гинтоки, вспыхивая разом, как спичка, и столь быстро же гаснет. Зевает, едва не ломая челюсть, и бормочет, растекаясь по постели и неловко подгребая стопой край одеяла: - На себя посмотри. Ходишь полураздетый. Такасуги фыркает, сжав сигарету покрепче. Губы слегка припекает; как обещание. - Мне есть, что показать миру, Гинтоки. Тот морщится, потом улыбается - так, словно во сне. - Пкзушнк, - выдыхает, зарываясь носом в подушку. - Ничуть, - отвечает Такасуги, хоть и знает, что засопевший Гинтоки его и не слышит. Просто мне нравится, как об этот вид до сих пор спотыкаются взглядом. Например, ты. я с тобой не выспался, - начинает нудеть Гинтоки немногим после полудня. Такасуги ухмыляется и снимает кружок. - Жаждешь сатисфакции, а, Гинтоки? Жду тебя. И кидает адрес. Расторопная и молчаливая официантка тут же оказывается рядом, протягивает ему меню. Он заказывает половину страницы десертов, монструозного вида горячий шоколад с тонной взбитых сливок, зефирок, фигурных печенек, россыпь тарталеток с кремом и клубничками и просто всё, на что падает взгляд. Сегодня тепло, почти жарко; он растягивается на подушках веранды, сунув в зубы мундштук. Смотрит на небо: даже годы спустя ему по-прежнему странно от того, насколько же цельной вновь стала картинка. Облака плывут мимо, пушистые и равнодушные, складываются в целую цирковую группу; будь тут Зура, он бы уже начал спорить с Тацумой: нет, Тацума, в цирк не берут бобров но Зура, это же чистый бобр не бобр, а Зура… Кацура!!! Он смеётся, вдыхая дым. Тень ложится поперёк: Гинтоки, склонив голову к плечу, разглядывает его - без любопытства и интереса, так, словно не видит вообще. - Гинтоки, - здоровается Такасуги. Гинтоки всё ещё сонный, кое-как напяливший шмотки, с перекрутившимся ремнем. Такой придурок, что и смотреть больно. - И чего звал? - бормочет недружелюбно. - Простите, данна, - тихо зовёт официантка из-за его спины; Гинтоки оглядывается через плечо - и глаза распахиваются на пол-лица. Вживую монстр выглядит скорее как суп: громадная плошка, башня из сливок колышется туда-сюда, зефирки дрожат. Гинтоки падает на подушки с таким видом, будто узрел Господа, и в глазах пляшут попеременно сердца и звёзды. - За этим и звал, - добавляет в эту красоту каплю яда, но мечтательное выражение не спадает с лица Гинтоки, не колеблется ни на мгновение. Такасуги наливает себе новую порцию чая, поворачивается полубоком, подложив под спину больше подушек, и готовится внимать шоу. Полчаса спустя Гинтоки с тяжёлым вздохом откидывается назад: вид у него такой, будто он одержал победу в неравном бою с превосходящим по силе противником. И как будто он пережил взрыв на фабрике Вилли Вонка: крошки печенья в чёлке, след от шоколада на скуле, пятно крема, гордо увенчавшее нос. - Нужно было не драться с тобой все эти годы, - беззлобно поддевает его Такасуги. - А заваливать тебя кучей десертов. - Я был бы самым счастливым человеком на Земле, - урчит тот. Щурится на солнце, облизывается и вздыхает - томно, мечтательно, совершенно довольно. - А потом всё равно бы набил тебе морду. - Кому бы ты смог её сейчас набить. Тебя только толкни - ты покатишься, а в процессе уснёшь. Гинтоки поворачивается к нему; в радужке тают алые искры. Ветер треплет его волосы - по бокам они всё ещё примяты после прошлой ночи и хвостиков - и рукав юкаты. На той ни пятнышка - то ли мистика, то ли фантастика; даже крошек не видно. - Ну попробуй, толкни, - предлагает Гинтоки. Улыбка у него провоцирующая, недобрая, и глаза полны странного обещания. Такасуги улыбается в ответ, как отражение. Откладывает трубку - Гинтоки напрягается, - но он всё равно быстрее: и, привстав, с толком и расстановкой пихает его на подушки. Гинтоки оказывается на спине с таким звуком, будто кто-то выпустил из шарика воздух, и тот, замерев на секунду, по неровной траектории улетел в небеса. - Это подло, козёл ты, - бурчит Гинтоки, потирая живот. - А я говорил - покатишься, - самодовольно напоминает Такасуги. Стучит по лбу Гинтоки опустевшей остывшей трубкой, прямо между сведённых бровей. - Не хмурься так, будешь как Хиджиката. Гинтоки фыркает, потом вздыхает. Вполне мирно, и не скажешь даже, что минуту назад он сверкал тут глазами и обещал хорошую драку. Такасуги откладывает трубку, вновь тянется через стол, в три шага стирая всё - и крошки, и шоколад, и крем. Палец он, не чинясь, вытирает о приоткрытые губы Гинтоки, на что-то тот только оскорблённо мычит. - Вкусно было, - оправдывается с обидой. Клацает зубами, хотя Такасуги уже отнял руку, смотрит с прищуром, повернув голову. Такасуги смотрит в ответ, оперевшись подбородком на подставленную ладонь. - С двумя глазами тебе лучше, - говорит вдруг Гинтоки, и в его голосе - вдруг - нет совсем ничего. Такасуги чувствует фантомную боль - через диафрагму, насквозь - и усмехается в ответ. - Мне тоже нравится не видеть постоянно одно и то же твоё лицо. - Эй! - снова оскорбляется Гинтоки, переключаясь между настроениями, как расстроенный инструмент. - Да на моё лицо честь пялиться хоть каждый день! Такасуги проводит мундштуком по губам, словно раздумывает, и взгляд Гинтоки следует за ним неотрывно. - Правда, - соглашается Такасуги. - На такую рожу посмотришь и сразу поймёшь, что у тебя-то вообще нет проблем. - Слышь, ты! - подрывается Гинтоки, но Такасуги, перемахнув через столик, уже давит на плечи, пригвождая обратно к полу. - Слышу, - говорит он и улыбается мягко, пальцами до боли сжав его подбородок. Гинтоки ещё не злится, но начинает закипать. Вокруг них взлетают и опадают занавеси: плотнее - у перегородок между кабинками, тоньше - что ведут в сад. Ветер пахнет солью и свежей травой, солнцем и летом. - Мне по душе разнообразие, знаешь ли, - поясняет он очень спокойно. Большой палец самопроизвольно выводит круги на напряжённой щеке. - Твоё лицо вот таким, изгвазданным в десертах, потому что ты порой ешь, как свинья. Сонным и пьяным, весёлым, тупым или злым, да хоть никаким вовсе. Когда ты накрашен как Паако, когда напропалую флиртуешь со стрёмными мужиками, хлопаешь ресницами, улыбаешься, как порнозвезда. Когда забываешь смыть тушь и похож на панду в запое. Даже когда смотришь на меня так, как сейчас - словно жалеешь о том, сколько раз в прошлой жизни ты мне не врезал. - Как ты угадал, - цедит Гинтоки сквозь зубы. Переворачивает их одним слитным движением - и Такасуги ему не противится. На бёдрах оказывается по всем дракам знакомая тяжесть; одна рука оказывается прижатой к подушкам, вторая - сползшая с подбородка Гинтоки ему на грудь, так и остаётся там. В ладонь отдаётся биение сердца, а Гинтоки наклоняется ближе, невыразительный, почти отстранённый. Ладонь поднимается выше - на горло, на шею, давит на загривок, сближая их лица. - А дыхание всё такое же сладкое. И кожа чуть влажная - жарко, сейчас и вовсе, будто кто-то развёл рядом с ними костёр. Такасуги проводит кончиками ногтей по затылку, медленно, но с нажимом; Гинтоки сводит лопатки и жмурится. Такасуги тянет его к себе, и Гинтоки сопротивляется - по привычке - лишь на секунду, прежде чем растечься по нему выброшенной на берег медузой. Они соприкасаются лбами и застывают в бездумном недвижимом лимбе. - Пойдёшь со мной в пятницу? - спрашивает Гинтоки, толкая носом в щёку. - На Зуру посмотришь, там такая красотка. - Опять будете танцевать? Палец Гинтоки чертит круги на его раскрытой ладони. - А то. Патроны требуют повторение вееров. - Мечтаю увидеть вживую. - И как я флиртую со стрёмными мужиками, как порнозвезда. - Звезда? - изумляется Такасуги. - Я оговорился. Как порнопровал. Гинтоки больно щипает запястье. - Как порнозвезда, - поправляет занудно. - Придурок. - Сам придурок, - возвращает Такасуги с усмешкой. - Не я ношусь с Зурой по сцене в женских шмотках. Учти, я буду снимать. И не думай, что я забыл про чулки. Гинтоки улыбается - медленно и лениво, - приподнимается, заглядывая в глаза. - Ещё чуть-чуть и я подумаю, что ты на них дрочишь. - А кто сказал, что я нет? - издевательски начинает Такасуги, не теряя ни единой секунды. - И на то, как ты размазываешь макияж, забываясь, и на твои бутафорские сиськи. - Не трожь мои сиськи! Ты знаешь, как сложно их набивать? - Жду мастер-класс от настоящего эксперта по сиськам. Ах да, ты их и вживую не видел. - Какой же ты козёл, - заводится Гинтоки с пол-оборота, - и чего ты из могилы вылез, зомбисуги, лежал бы себе клочком пыли. И видел я сиськи, слышишь? Тебе столько и не снилось. Такасуги ведёт пальцами вниз вдоль его позвоночника, с нажимом проводит ногтями между лопаток, и Гинтоки превращается в урчащий кисель. - Врёшь ты по-прежнему отвратительно, - сообщает Такасуги ему на ухо. Гинтоки что-то недовольно гудит, спрятавшись лицом у него в шее, но слов не разобрать. Они переплетают пальцы, одновременно; и совпадают даже ритмом дыхания. Сквозь прорехи в настиле видны клочки неба. Такасуги на пробу прикрывает левый глаз, но видит в нём только калейдоскоп: тысяча лиц Гинтоки, тысяча выражений, но ни одного из них - от которого захотелось бы снова уничтожить прогнивший мир.