Парадокс близнецов

Антон отправляется в путешествие. Под мышкой у него гермошлем, а на тело надет скафандр, и это странно. Арсений дрожит и ежится, когда руки незнакомо-неповоротливо его обнимают. — Прощаемся? — шепчет ему в ухо Антон. Слова ощущаются на коже непослушным подпрыгиванием прядки у виска. Антон сдувает ее на положенное место, устраивающее его одного, трется носом о кожу, ластится, как мартовский кот, и это первый раз, когда Арсений может простить ему это, когда плевать на то, что рядом, буквально за прозрачным стеклом этой комнаты, учтиво отвернувшиеся люди, что Антон слишком близко и близко недостаточно. — И кто решил, что если ты под два метра ростом, то тебе и лететь к Солнцу? Антон отодвигается, чтобы посмотреть в глаза. — Бу-бу-бу, — фырчит он с легкой полуулыбкой, — узнаю своего Арсения. — Эй! Арсений толкает Антона в плечо, и они молотят друг друга по рукам и спине, будто гораздо легче коснуться так, чем сказать: «Я буду скучать». Но они колотят не игриво, не взбалмошно, а так, чтобы не отлипать друг от друга, чтобы вжаться еще сильнее, схватить за запястья и переплестись многозначительными взглядами, словно невидимой ниточкой. — Антон Андреевич, — сипит Арсений, кусая губу, чтобы не разрыдаться, — обещай думать обо мне. Антон поднимает палец в воздух, палец дрожит, а улыбка словно из мира «Алисы в Стране чудес», кривая и изломанная. Он не говорит Арсению: «Я буду сильным за нас двоих», — но Арсений все равно его слышит. — Раз в час обещаю думать о тебе мыслю. И шутка эта глупая, не смешная вовсе, ласкает его, проникает в самое сердце, устраивается там, отыскивает себе плед и горячий чай, и, как сахар на дне кружки, оседает. Арсений делает глубокий вдох, и он выходит шумным, голос дрожит, и он закатывает глаза на собственную слабость. Антон кусает Арсения за нос. И Арсений морщится, и Арсений смеется. *** Он думает, что будет кружить Антона, что запрыгнет на него, руками-ногами заосьминожит, но, когда видит, замирает. Дышит едва-едва, и Антон сам подбегает, хватает его, прижимает к себе и раскачивает, мелко-мелко, убаюкивая в колыбели угловатых, но бережных конечностей. Арсений везет его на машине домой и еще не понимает, какой он, — Антон. — Как там, в небе? Антон улыбается, он растекается в кресле, органично вписываясь в мелодию арсеньевской жизни, будто ни на миг не пропадал. Ему дается это с легкостью, он привычно прогибает под себя пространство, делая его целиком и полностью своим. Арсений оглядывается украдкой, и все жалеет, что только на светофоре и может смотреть в родные глаза. — Красиво, — почти пропевает Антон, — словно во сне, все парит и кружится. Он пробует заново, нескладно начинает разговор, тут же словами задыхаясь, потому что слов так много, что он не знает, за какое схватиться и тянуть. Арсений тарабанит пальцами по рулю, злится на себя за робость, а Антон кладет руку на плечо, и все вмиг становится знакомым до боли, домашним, и спрашивает: — Как ты тут без меня, кот? И тысячи вещей, которые Арсений прожил и пережил, кажутся неважными. Он собирал гербарий, потому что каждый год его собирал Антон. Смотрел перед сном скучные лекции пожилых профессоров, совершенно не понимая, где Андромеда и как ее в загазованном московском небе увидеть. Но раньше этот голос слушал Антон, и Арсения медлительный спокойный доцент убаюкивал. Все эти тысячи вещей, за которые он хватался, которыми мечтал поделиться с Антоном, теперь всего лишь предлог держаться без него. Мир был сухим и блеклым, но сейчас он прозрел: краски перед ним, — в его улыбке эта краска живет и переливается. — Уже с тобой. Они идут домой, и Арсению тревожно, он не может в глаза Антону посмотреть, только видит плечо, куртку разношенную, на полтора размера больше, руки, — не руки, лапы, — до боли знакомые, длинные пальцы без колец еще, и улыбка от уха до уха. Ключи вставляет в дверь, все оглядываясь: здесь ли, не снится ли. Связка звонко падает, и он наклоняется, чтобы поднять-открыть, чтобы быстрее-быстрее. Дверь поддается, но и дома Арсений начинает бегать из угла в угол. Он, как гагарка, наливает чай, достает все любимые Антоновы сладости, но вдруг его ловят в самую уютную в мире клетку — из объятий — и тормозят. Антон тащит его на кровать посреди дня, — едва руки вымыв! — в уличной одежде и с дороги. Он тащит мимо холодильника, а на холодильнике магнитом пришпилены листья гербария: округлый, тепло-коричневого оттенка — дуба, и соседствующий кроваво-красный — клена. Словно объятия шипящего бойкого Арса и мягкого уютного Антона. Они проходят мимо стола: там подарок, там много подарков. Мелочи, которые Арсений находил для Антона, которые должны были значить: я помню о тебе. Там кольца, дешевые и не очень, из серебра и пластиковые, из киндера. Там блокнот, в котором мысли, о нем, каждый день хоть одна, чтобы и самому помнить и верить: вернется. Антон давит на плечи мягко, командует: — Ляг. И сам ложится рядом. За руку берет, пальцами обводит контур лица и смотрит. Арсений и сам оторваться не может, кудри вьются, но они впервые за год так близко, что можно рассмотреть, ладонью провести, что они отпрыгивать будут мягко, непослушно изгибаясь под касанием. Антон тянет его руку к себе, носом ведет по венам, вдоль запястья и шепчет: — Домом пахнет. А Арсений вспоминает: не пахло. Что те редкие объятия, в которых он был, не те были. Пахло сандалом, ментолом, розой и цитрусами, а Антоном — нет. И что можно потянуться к макушке, уткнуться в нее, зарыться носом, и понять — всё. Ждать больше не надо. Он впечатывается, робко подбирается руками под свитер, скользит ладонями по ребрам, просовывает ногу промеж чужих, и Антон смеется: — Нетерпеливый. А Арсений смотрит на него снизу вверх, брови сводит, морщится и бурчит: — Я-то! Но Антон гладит его по спине, зарывается пятерней, тянет и жмется губами, сладко, будто сахарной пудрой губы обсыпал, а ведь это его, арсеньевская гигиеничка, этим котом слизывается, липнет, мажется, остается на щеках и в уголках губ. Она ощущается его, антоновской, будто только его касания такими приторными могут быть. Антон глядит на него, улыбается, а морщинки у глаз солнцем оставленные, как лучики, и Арсений провожает их путь пальцем, чтобы подушечками эти паутинки в себя впитать, чтобы они реальностью на нем осели. — Не веришь?.. — Антон видит его насквозь, лукавый, мягкий, податливый. — Не верю, — он мотает головой и снова жмется губами. Жмется к скуле, к щеке, к носу, — щетина щекочет. Он трется об нее, чтобы всему красным стать; чтобы щеки как с мороза; чтобы, куда бы он завтра ни шел, каждый видел — вот он, Арсений, человек несвободный. Антон смеется, чувствует арсеньевское счастье, впитывает, как губка, его ненасытное желание рассмотреть и увериться. А Арсению мало. Он пальцами пробегается вдоль позвоночника и царапается, чтобы Антон рядом с ним свистел. Чтобы шипел, чтобы фыркал, чтобы задыхался от того, как его много в объятиях. И всего год понадобился, чтобы Арсений забыл: будет так, как решил Антон. — Медленней. Бархат его голоса отзывается дрожью в теле, Арсений толкается бедрами, но Антон обнимает его лицо ладонями, обрамляет касанием и оставляет между ними чудовищные сантиметры воздуха. — Мой, — заявляет Антон и кусает за кончик уха, наваливается, лишь бы погрести под собой, чтобы не мог шевелиться, чтобы не перечил и слушал мелодию Антонова решения, — чувствуй. Не торопись. Арсений кивает, мелко-мелко, и Антон отодвигается, чтобы потянуть за полы толстовки и снять. Воздух, проникающий сквозь открытое окно — свежий, но по-весеннему холодный, освобождающий, хоть и все еще с шепотом зимы на языке. Арсению безбожно мало тепла, он дрожит, он хочет ближе и он подчиняется, позволяя Антону исследовать каждый изгиб своего тела. — Расскажи мне, как ты скучал, — Антон целует его в ключицу и останавливается, смотрит вверх шкодливо, вглядывается. — Сильно, — Арсений задыхается, — сильно скучал, — скулит он, пока Антон водит носом по ребрам, дует, трется макушкой и щекочет, — думал о том, как все это разделю с тобой, когда ты приедешь, — он теряется, пытаясь сформулировать, но Антон кусается, и Арсений продолжает, — а когда ты тут, мне не нужно делить прошлое. Делю настоящее. Антон выдыхает, дрожит, поднимается и целует, втягивает нижнюю губу, мучает и ласкает. — Убьешь меня, Арс, — он прижимается к мягкому местечку на шее, присасывается, больно, чтобы до красных пятен, и Арсений проглатывает свое «наконец-то», думая о том, сколько следов на нем будет завтра, — голодный. Мой голодный котенок, — рычит Антон, вжимаясь в него бедрами, и раскачивается, а Арсений пищит на высокой ноте, — я теперь голодный с тобой. Он скулит, руками находит ягодицы и притягивает крепче, потому что можно, потому что вмиг стало разрешено. — Разденься, — Антон приказывает и скатывается, вынуждая Арсения отцепиться, грудь на секунду сковывает от потери, — это ненадолго, кот, — Антон вцеловывает слова в плечо и расстегивает молнию, пока Арсений разбирается со своими джинсами. Он не дает Антону снять их ни с себя, ни с него до конца — достаточно спущенного белья! — закидывает ногу и пытается кожей втереться, чтобы слиться в одно, чтобы смыть это маленькое расставание. Антон стонет, запрокидывает голову, чтобы руками забраться подмышки и потянуть на себя, как куколку легко и невесомо. Его распластывает от такого Антона, — который так ярко хочет и который выбирает хотеть Арсения. Член у него теплый, и Арсению жаль, что он не может разглядеть, какой он, зажатый телами. Он успел за год подзабыть и цвет, и текстуру, и запах: все это время разум рисовал смазанный силуэт, который прямо сейчас горячее, тверже и ярче. — Хочу отпечатать в памяти, — Арсений слова теряет, не может намиловаться вдоволь, губами все проверяет, здесь ли, и слоги пропадают то в изгибе шеи, то в скуле, пока Антон трется бедрами, даже сейчас более устойчивый, задавая темп, — а память, сука, забывает все даже спустя недели. Антон эти буквы чувствует, приглушенные, хриплые, ловит и сбивается, уже не целует, лижется, словно пес, словно забывать стал, каково это, человеком быть. — Я напомню, — выдыхает Антон и тянет за волосы, желание в нем слепит, оно чересчур, доводит и Арсения до скулежа и вырывает стоны, — правильно, мой хороший, не молчи. И почему-то это «не молчи» тянет его за грань, он год злился, чтобы не страдать, год собирал себя по кусочкам, чтобы сейчас вмиг оказаться цельным в его руках. Арсений шумный, звонкий. Посторгазменными неторопливыми движениями бедер он размазывает сперму между ними, склеивает их к чертям собачим, не может удержаться, чтобы запах свой не втереть, чтобы по-сучьи не пометить, не обозначить всеми возможными способами: «Мой». Антон ощущается ожившей мечтой, со сбившимся дыханием и бисеринками пота на лбу, и Арсений делает глубокий вдох и любуется. Со спущенными штанами, задранным свитером, с засосами на шее, с пятнами спермы на животе — дело рук его, — и не жалеет ни секунды. Антон целует его в ухо, в нос, тянет уже руку вниз, чтобы додрочить и себе, но Арсений прерывает его: — Я сам, — и ладонь наконец-то оказывается на своем месте. Антон истекает смазкой, толкается бедрами, вцепляется пальцами в плечи. А Арсений только и может, что предвкушать, что вот такие они с ним и будут, что он теперь все может и все сможет, что рассмотрит каждую венку и родинку, что распробует его на вкус, вспомнит каждое особое местечко, которое отзывается дрожью тела и громким стоном. И что больше не надо фантазий, что Антон тут, рядом, под боком, что можно прожить и прочувствовать, а не промечтать. — Давай, родной, — Арсений мурчит, засматриваясь глубиной черных глаз, движет рукой плавно, не сбиваясь, — как же тебя не хватало. Он заворожен, как Антон теряется, жмурясь, как рот округляется. Его стон высокий, нежный, ранимый, и каждая морщинка и черточка расслабляются. Антон становится ангелом в его руках, юным и святым. Арсений вытирает сперму о чужой свитер, тянется губами и лениво целует. Щурится, лыбится, счастье под ребрами свербит, готовое вырваться в любой момент, смех оседает прямо под ребрами, и диафрагма уже сжимается, — хорошо и много. Много и хорошо. Антон моргает медленно, подставляется и хрипит: — Я надумал о тебе восемь тысяч мыслей. — Я девять, — бормочет Арсений, не переставая тереться щеками о плечи, неспособный насытиться. Антон булькает, смеется этой детской перепалке, радуется, подхватывает: — У тебя было больше времени. Из-за парадокса близнецов. Антон ему часто свои космические штуки рассказывает. Выводит созвездия на коже, пока он отличить не сможет, Орион ли, Близнецы ли. Арсений отодвигается, щурится, пальцем тычет в грудь: — Врешь ведь, — но губы выдают, гнутся счастливым луком, потому что Антон снова домой дом приносит. — Вру. И кто кого целует — не разобрать.