На языке стали

— Вставай. Ледяная женщина рвёт его на части ледяным мечом. Трещат сухожилия — Блэйд нашёл бы этот треск расходящейся плоти отвратительным, если бы только у него была возможность об этом задуматься. Вспышка боли, ослепляющая и отупляющая, прошибает тело, и каждая клеточка вопит о ней. А потом всё заканчивается. Повисает блаженная тишина и пустота; последнее, что успевает увидеть Блэйд, — холодное строгое лицо, налитые кровью глаза. Обагрённое остриё. — Вставай. И Блэйд встаёт — не потому, что согласен подчиниться, а потому, что не выходит иначе. Трещат сухожилия, срастаясь заново, тянутся друг к другу нервы — и каждый из них вопит от боли снова, когда клинок входит в его солнечное сплетение, как нож в масло, едва ли не по самую рукоять. Она машет этим мечом, словно пушинкой, вяло думает Блэйд, ощущая холод и тяжесть металла у себя под рёбрами. Это всё, о чём ему удаётся подумать, прежде чем: — Вставай. Хочется огрызнуться, сбежать, лечь костьми в землю навсегда — что угодно, только бы не… — Вставай. Вставай, Блэйдик. Рука Кафки ледяная на его взмокшем лбу. — Что такое, — пересохший язык едва ворочается во рту, — я опять кричал во сне? Кафка кивает — чуть менее лощёная, чем обычно, с небрежно рассыпавшимися по плечам волосами. Блэйд спал, и она предпочла бы спать, но она всегда рядом, когда Блэйд в ней нуждается. Блэйд морщится. С тем, насколько он бывает жалок порой, смириться сложно. И со снами. Хорошего в них ничего, но это полбеды; хуже, что сновидения приносят с собой забытые лица, города, сражения, обстоятельства. Что растревоженная Мара ненасытным зверем сжирает эту подачку и набрасывается с новой силой. В памяти мутно, словно в тумане, всплывает лицо ледяной женщины. Жалкий, говорит она, и Блэйд с ней соглашается. Что сказал бы, увидев его таким, Да… Дань- Блэйд не позволяет себе додумать эту мысль. — Ну всё, тише, тише, — голос Кафки — патока в уши. Её сила паутиной льётся от внимательных глаз до плеча вниз, от плеча до ладони, от ладони Блейду прямо в пульсирующее болью нутро, обволакивает мягким дурманом. Блэйд сглатывает проступившую на языке горечь и закрывает глаза. На кромке сознания бьётся ничем не подкреплённая надежда на то, что в этот раз он, может быть, больше никогда их не откроет.

* * *

Ледяная женщина приходит снова, снова делает свою работу — и делает её хорошо: каждый раз Блэйд захлёбывается кровью раньше, чем успевает спросить «зачем?». Может быть даже, «почему». Может быть, Блэйд сильно перешёл ей дорогу, убил или обесчестил кого-то дорогого ей — в том, что её саму Блэйд и пальцем тронуть бы не смог, у него никаких сомнений нет. Может быть… Он просыпается раньше, чем успевает закричать. Сердце заполошно колотится, руки дрожат, грудь неровно поднимается, когда Блэйд хватает ртом воздух, — целая. К счастью, целая, потому что Блэйд хотел бы оказаться мёртвым, а не выпотрошенным — в его случае это не одно и то же. Все повреждения случаются лишь в его голове. Воспоминания прорастают в сером веществе вечнозелёными почками и лопаются. Дань Фэн — короткое имя, грозное и нежное одновременно, касается его мягкой кошачьей лапкой изнутри. Блэйд не знает о нём ничего и не хочет знать, чтобы не пришлось тревожить Кафку в третьем часу ночи. Но необъяснимым образом осознаёт: он чувствовал к этому Дань Фэну что-то. Что-то отличное от кусающего себя за хвост желания умереть.

* * *

Блэйд понимает гораздо больше, когда блокирует своим мечом древко чужого копья, когда видит этот точно выверенный хват, эти глаза, эти движения — стремительный росчерк крыла бабочки — и ему так больно, горько и смешно, что хочется рассмеяться. Блэйд смеётся, не отказывая себе в этом, Дань Хэн — нет. На его месте Блэйду тоже было бы не до веселья. Блэйд сам не уверен, что хочет с ним сделать больше всего: заставить биться в предсмертной агонии или взять за руку. Попросить напомнить, каково это — чувствовать что-то кроме пустоты, горя и бесконечной усталости. Блэйд держал его за руку раньше, в какой-то далёкой забытой жизни, в этом он тоже отчего-то уверен — как и в том, что они о многом могли бы поговорить. В этой жизни Блэйд совсем не сентиментален и умеет разговаривать только на языке стали, но ему почти грустно, когда он позволяет Дань Хэну уйти. Однажды, Блэйд всё-таки убьёт его, но не здесь, не сегодня. Сегодня он смотрит в удаляющуюся спину Дань Хэна — куцый, истощённый огрызок Дань Фэна. Всё, что Блэйду осталось. Что сказал бы Дань Фэн, увидев бы их обоих такими? Наверное, тоже опечалился бы, но не подал бы виду. Попытался бы отшутиться и сменить тему. Вот, что он сказал бы: Блэйд? И фыркнул бы. Серьёзно? Не мог выбрать не настолько банальное имя? Потом он усмехнулся бы, и Блэйд увидел бы ямочки на его щеках. Только сейчас Блэйд готов признать, что ему грустно. Что он скорбит. Что этой ночью, наверное, придётся поднять на ноги Кафку. — Мы встретимся с ними снова, — обманчиво небрежно бросает Кафка. — Так желает Элио. Блэйд ничего на это не отвечает. — А чего желаешь ты? — поворачивает к нему голову Кафка с неожиданным вопросом. — Смерти, — не задумываясь отвечает Блэйд. Кафка кивает: — И чего же ты хотел бы от смерти? Этот вопрос заставляет Блэйда немного подумать — пару мгновений. — Тишины и покоя. Кафка кивает снова. Блэйд знает её достаточно хорошо, чтобы понять: она ему не поверила и правильно сделала. Блэйд хотел бы от смерти новой жизни. Однажды ледяная женщина не придёт. Не придёт и Кафка. Не придёт никто. Блэйд закроет глаза и забудется мирным сном без сновидений — а потом новая жизнь развернётся чистым листом. Блэйд не видьядхара, но умирал уже столько раз, что эту жизнь заслужил сполна. В ней не будет ни прошлого, ни памяти, ни страхов, ни сожалений. Только Блэйд и Дань Фэн — Дань Хэн — кто угодно. Только они — друг у друга. Смотри, скажет Блэйд — Инсин — кто угодно. Я умею теперь разговаривать не только на языке стали. И возьмёт Дань Хэна за руку. И Дань Хэну больше не нужно будет от него убегать. И Блэйд — стыдное сокровенное желание — увидит ямочки на щеках от улыбки. Блэйд знает: в этой жизни одно из самых сильных, самых сокровенных желаний Дань Хэна — никогда больше Блэйда не встречать.