1. Она — моя
И весной каждый день мог стать последним, но как же хотелось снова влюбиться… Влюбиться, и, возможно, на следующий день сразу совершить самоубийство, так сказать, на вершине этого чувства. С неё если спрыгнуть, точно разобьёшься о водную гладь. Но влюбиться было необходимо.
Я прожил короткую и насыщенную жизнь, я красовался и принижал себя; я был сплошным противоречием, ища смысл своей жизни, но, кажется, сильнее всего ощутил единение с другим человеком именно тогда.
Эта женщина была на мне, лёгкая, будто пушинка, стройная; между моих пальцев подпрыгивали её чёрные локоны при каждом движении её бёдер. Я впервые посмотрел на неё и подумал: «Она — моя». От кончиков длинных пальцев, впившихся мне в плечи, до пят. Мои ногти оставляли на белой коже над краями чулок красные следы, пока она объезжала меня, как коня. Я переложил её руку себе на горло, где уже виднелись следы её прошлых попыток меня задушить. Пальцы её снова сдавили мою глотку так, что я вздрогнул от прилива наслаждения. Может, сейчас я всё-таки погибну?
2. Вот так и мы должны любить
Материя находится в постоянном движении и развивается засчёт единства и борьбы противоположностей, всё верно. Мы тоже были едины и при этом противоположны. Хаос между нами же возник внезапно, но был отчего-то ожидаем.
Усмешка Феодоры, пока я, пьяный и разгорячённый, еле ворочал языком, объясняясь, раззадоривала меня сильнее. Конечно, она не поверила, что я обратился к ней лишь потому, что случайно увидел её в коридоре отеля, где она снимала комнату. Ну и ладно. Я же не мог пройти мимо женщины, которая подстрелила меня месяц назад в грязном переулке.
— Красотка, — сказал я уверенно и подмигнул. — Ещё и опасная, — она взглянула мне в глаза и беззвучно рассмеялась. Красивая крыса.
И дальше она не поверила мне, когда я рассказывал ей с уверенностью самого большого лжеца на свете о некоем эспере, что заставлял людей чувствовать нестерпимое сексуальное желание. Конечно, страсть эту нужно тут же удовлетворить, иначе можно погибнуть. Моя соперница шла к двери своего номера, а я преследовал её решительными шагами. Феодора повернулась ко мне, открывая дверь.
— Фантазёр, — она вошла внутрь, и я за ней следом. Она совсем не сопротивлялась мне, наоборот — развалилась на кровати. Эти худые бледные ноги под шёлковым халатом… Я был готов сойти с ума.
— Без ушанки лучше, — заметил я, хватая её за колени, и руки мои скользнули вверх. Она посмотрела на меня так, что я охладил пыл, просто трогая её тело и не пытаясь навалиться на неё сверху.
Позже, ночью, я уже трясся в сладкой агонии из-за её рук вокруг моей шеи. Мы забыли и о борьбе, и об организациях, и даже об её соседях по отелю, когда я, сдавленно простонав, кончил себе в брюки. Асфиксия, никакой больше стимуляции. Это был рай. Я стянул её худые руки со своей шеи и резким движением опрокинул её на спину. Да, я понимал, что она не захочет проникновения, поэтому лишь осыпал шею поцелуями, пока трогал её сквозь кружевные тёмные трусы.
— Грех, — прошептал я, продолжая целовать её шею. — Самый сладострастный.
Я мог её трогать, поскольку знал, что она не убьёт меня своей загадочной способностью. Да я бы не боялся, даже если бы не был нейтрализатором. Смерть и любовь всегда держались вместе, но никогда не заставляли меня выбирать кого-то одного и тем более не пугали. Моя рука сжала её ладонь, меньшую, чем моя. Феодора вздрогнула, но не попыталась оттолкнуть меня. Наконец-то я довёл её до оргазма, который чувствовался так, будто был у неё первым за долгое время. Да. Я всегда чувствовал голод в хищных женщинах.
3. Безумство плоти без предела
Конечно, я мог выбраться из веревок, если бы хотел. Но я не хотел.
— Поцелуй меня, — с придыханием сказал я, не отрываясь от лиловых глаз Феодоры. — Или зачем я позволяю тебе связывать свои запястья?
В такие моменты наши «сессии» превращались в противостояние, практически драку. И Феодора склонялась надо мной, целовала мои губы, кусая их до крови. Тогда я хотел освободиться. Я заводился, бросал её на кровать, сжимая её запястья, будто в клещах, вдавливал её в несчастные простыни, уже смятые и даже запачканные, из-за того, что Феодора заливала мне вино прямо в рот пару минут назад. Только благодаря исключительной способности контролировать и держать себя в руках Феодора не издавала ни звука, хотя я пытался заставить её стонать. Чёрные волосы разметались по подушке, а худое тело извивалось подо мной, чувствуя приближение оргазма. Когда он наступил, я расслабился.
— Я больше не пущу тебя к себе, — сказала она холодно, но я лишь усмехнулся.
— Мы оба знаем, что это неправда.
Беспомощно вздохнув, Феодора взглянула куда-то в сторону, но я упал рядом, прикрыв глаза и не позволяя ей отвернуться. Я притянул её ближе и, целуя её тонкую шею, вдохнул аромат кожи. Феодора сначала никак не отреагировала, мне это даже нравилось. Да, в то время я действительно наслаждался обществом женщины, которая точно не стала бы «иметь мозги», как часто говорят мужчины, и Феодора об этом знала. И всё же спросила.
— Почему именно я?
— Неважно.
Мы были обречены на роковой антагонизм, но, честно говоря, я начал чувствовал к нему равнодушие, растущее с течением времени. Я стал лекарством от скуки для Феодоры. Иногда не видно было ни чёрного, ни белого, только моральная серость, которую я раскрашивал. Мы оба были на условно противоположных сторонах баррикад, но в постели лежали вместе, иногда даже не прикасаясь друг к другу; эта тишина была нашим спасением и отдыхом. Казалось, мозг Феодоры успокаивался на какое-то время, но я понимал: ей было всё сложнее контролировать свои чувства. И мои тоже.
Она знала, что рано или поздно всё закончится.
4. Здесь, на земле, любить нам надо
Страдание очищает человека. Сострадание делает человека человеком. Это именно те мысли, что я вынул из головы Феодоры, а затем испачкал ими бумагу, потому что без них её образ был бы неполноценным. Правда, сострадать нам вместе приходилось нечасто. После одного из таких случаев я пришёл к ней, не ожидавшей меня увидеть снова. Кажется, этот день я бы не смог забыть, даже если бы захотел.
Я был настойчивым и резким: решил не терять времени на разговоры. Пока я прижимал Феодору всем телом к матрасу, мои пальцы двигались внутри неё. И она постанывала, дрожа и пытаясь поймать мой взгляд; я знал об этом, но всё же смотрел куда-то мимо, будто действуя механически. Губы Феодоры приоткрылись в экстазе, тут же втянутые в новый страстный поцелуй, и я принялся массировать её клитор быстрее. Я чувствовал ткань кружевного пеньюара, случайно задевая его; Феодора была такой лёгкой, почти невесомой, но вызывающей животное желание. Она издала сладкий стон и кончила, выдохнув шумно и давая мне понять это, будто хотела, чтобы я успокоился. Я остановился и лёг на спину, когда она потянулась за бокалом вина.
— Дай мне тоже, пожалуйста, — на удивление вежливо для себя самого попросил я. Феодора налила мне вина во второй бокал, который не использовала прежде, и отдала прямо в руки. До того она, как я уже упоминал, заливала вино мне в горло, не церемонясь. Я присел и почти осушил бокал. Феодора поморщилась. — Ещё дай.
Получив бокал с вином снова, я быстро опустошил и его. Глаза Феодоры следили за мной, не отрываясь. Никогда раньше она не была такой настойчивой и открытой, даже откровенной.
— Это письмо… — тихо начала она, но я сразу схватил её за запястье и притянул к себе. Феодора смотрела мне прямо в глаза, будто ожидая чего-то. Я просто уложил её на себя, поглаживая по спине нежно, чувствуя выпирающие позвонки сквозь полупрозрачную ткань пеньюара. Она попыталась отпрянуть, но не смогла. Мои руки обвились вокруг неё.
— Дазай, — выдохнула она снова, прикусив губу, когда я заставил её наклониться и поцеловал. Мы редко целовались до этого момента, потому что поцелуй — это слишком интимно для подобных отношений. Феодора дрожала, будто не была одной из самых опасных эсперок в мире, но ответила на нежный поцелуй меня, ещё держащего её за руку. Вторая моя ладонь опустилась на её ягодицы, затем под бедро, и я приподнял её. Феодора вздохнула глубоко, упираясь в мою грудь руками. Я знал, что творилось у неё в голове, потому что видел по лицу, — редкий случай, когда она не могла или не хотела скрыть своих чувств. «Одиночество, — наверняка думала она, когда оказалась сидящей верхом на мне, — одиночество — это лучшее, что может случиться со мной. Нет, нет, так нельзя, нет…»
Однако, губы её отвечали на мои горячие поцелуи. Я приподнял свой таз под ней так, будто мы уже занимались любовью. В мои губы Феодора издала тихий стон, её кружева подрагивали, когда я катал её на себе. Я поймал её ошеломленный взгляд, когда отодвинул ткань пеньюара, глядя на нежную кожу между её узких бёдер. Нас обоих сковала сладкая безнадёжность, когда я потянул шёлковые лямки пеньюара вниз, оголяя бледную кожу её груди. Мои ладони скользнули по ней, пальцы погладили нежно-розовые соски; я прислушивался к сладострастным вздохам — реакции на свои действия. Глаза мои не отрывались от неё ни на секунду, когда я резко схватил её за бёдра и приподнял снова. Тела наши, горевшие желанием, наконец-то соединились, но я не остановился, поэтому Феодора помогала мне, опираясь на мою грудь. Я знал: теперь она — моя. Феодора лепетала моё имя с такой безнадёжностью, что я не мог устоять, и пальцы мои надавливали на её кожу, оставляя синяки. Я толкался внутрь неё, стонал, как животное, но ей не казалось это чем-то пошлым или грязным.
Как же хорошо. Она идеальна. Я ощутил вкус жизни, так похожий на вкус её сладких уст и аромат её плоти.
Феодора закончила, поглаживая меня по груди, чего не делала прежде. Она точно никогда раньше не чувствовала себя настолько близко к другому человеку. Возможно, и я тоже. Оттолкнувшись от дна, можно вынырнуть, чтобы сделать необходимый глоток воздуха.
Я излился себе на живот, правда, случайно запачкал простыни, но присевшую рядом Феодору это не волновало. Кажется, она была выжата, будто лимон. Я вытер семя краешком простыни и отбросил его, притянув к себе Феодору снова. Лицо её уткнулось мне в плечо, будто она пыталась вдохнуть аромат меня, живого. Она прикрыла глаза и расслабилась, а я… Я бы мог убить её прямо сейчас, но просто не хотел. И сам ведь только вырвался из пут безнадёжности и смерти.
Мы молчали, потому что танец наших душ под прекрасную мелодию страсти уже закончился. Феодора положила голову мне на грудь, прямо над краем бинта, будто слушая дыхание моё, врага, которого ей сейчас не хотелось вредить, а наоборот, — ласкать. Я снова заметил, что её кожа казалась ещё бледнее из-за контраста с моей, песочной, потому усмехнулся и поцеловал её лоб.
— Хочешь ещё вина? — я покачал головой, погладив её по щеке большим пальцем. Голос её, обычно тихий, нежный и кроткий, дрожал. — Мы больше не встретимся?
— Почему же? — я нахмурился. — Наоборот. И плевать: может, мы убьём друг друга завтра. Я хочу тебя ещё. Снова и снова.
— Да, — Феодора вздохнула, она точно хотела что-то мне сказать, но не могла собраться с мыслями. Выражение чувств к другому человеку ошеломляло её, как и меня. — Я прочла то письмо и…
— Ш-ш-ш, я знаю.
5. Но здесь нам надо торопиться…
А что за письмо? Обрывистое, но искреннее.
Письмо моей заклятой подруге.
Я, честно говоря, хотел начать долгий рассказ о психологии самоубийцы, но передумал. Зачем? Ты знаешь всё сама. А может и правда, что самоубийца сам не понимает, почему совершает самоубийство.
Кажется, я всю жизнь думал о смерти — с тех пор как мог вообще думать. Недавно я решил, что настала пора умереть. Да, это абсолютно бесчеловечно и мерзко, Феодора, как делает меня мерзким и бесчеловечным это бесконечное и звенящее одиночество. Ты понимаешь, о чём я говорю. Даже если бы я не решил написать тебе это письмо и ты бы услышала о моём свершившемся самоубийстве, ты бы всё поняла. Ты самый мой близкий враг. И сейчас я пишу только правду, возможно, впервые в жизни. Ты же знаешь, какой я лжец.
Я продумал место, в котором умру — железнодорожные пути. Такого я ещё не пробовал. Лягу, закрою глаза и буду ждать. Это плохо, согласен, я не должен мешать другим людям, но я так устал… Ха-ха, как задрожала рука! Надеюсь, машинист поезда не будет меня проклинать.
Наследство? Свою квартиру я отписал коллеге уже давно, но он об этом не знает. А тебе останутся воспоминания и это письмо. Я был откровенен лишь с тобой в последние часы своей жизни.
Я испытываю животный страх перед смертью, как и все люди, но мне плевать на него уже давно. Но наваливается чувство безнадёжности, когда думаю о том, что так и не понял, как это — быть полноценным человеком. Вот оно, ещё одно моё признание. Прошу тебя о нескольких вещах: никому не рассказывай об этом письме, по крайней мере, ближайшие пару лет. И ещё: мы, люди, такие жалкие существа, ну и что с того? Я тоже жалок, но вспомни обо мне и какими горящими глазами ты смотрела на меня в последний раз, на жалкого дурака, одного из тех, кого ты презирала.
Goodbye.
Дазай Осаму.
Написав письмо, я положил его в голубой конверт, отправился в отель и отдал его администратору. Конечно же, я щедро наградил его: отдал чуть ли не все деньги и оставил себе только на сигареты, которые купил перед походом к железнодорожным путям. Воздух был чистым — я выбрал хорошее место, к которому пробрался по тропинке среди деревьев. Мне было не жаль своих светлых штанов и плаща, когда я медленно улёгся на пути и прикрыл глаза. Да, наверное, некрасиво умру, но сейчас мне стало плевать на чистоту самоубийства. Наконец я должен сделать это: я должен освободиться. Я лишь пожалел, что не написал Феодоре о том, что считаю: я сделал вполне достаточно в этой жизни, чтобы обрести покой. Да. Я даже любил когда-то и желал, занимался любовью с женщинами и мужчинами…
Феодора. Я сглотнул комок в горле, вспоминая о своих ассоциациях с ней: чёрные волосы, которые она всегда мыла перед нашими встречами, длинные ноги, тонкие бледные пальцы, лиловые глаза, мягкие губы, между которых мог скользнуть её указательный палец, когда она задумывалась. Тут я с досадой тряхнул головой. Мысли отправились не в том направлении, в каком должны были. Вспомнил её редкий поцелуй, руку на моём плече, ноги обвитые вокруг моей талии… Здесь уже начались фантазии, а не реальность. Я ведь ни разу с ней не занимался сексом в привычном смысле слова. Хотя бы подумаю об этом перед смертью. Я тяжело вздохнул, тело невольно шевельнулось так, словно Феодора уже была на мне, а руки мои поднялись, будто трогая её бёдра. Я тихо застонал: фантазия оказалась слишком реалистичной. Одна из рук скользнула к пуговице на брюках, я с удивлением заметил это, но даже не помнил, как расстегнул её. Мастурбация, да, конечно, — то, чего не хватало перед смертью. С каждой секундой голова кружилась сильнее, пока я быстро двигал ладонью, обхватившей скользкий от возбуждения член, вверх и вниз. Я застонал, опять прикрыв глаза. Если бы меня переехал поезд именно в тот момент, я бы ничего не заметил.
Она же могла убить меня, уязвимого и возбуждённого, жаждущего асфиксии, каждый раз, когда мы встречались. По крайней мере, я бы умер счастливым. Не как сегодня. Я посмотрел на небо, не останавливаясь и истекая предэякулятом.
Наверное, быть в ней так хорошо… Теряясь в своих фантазиях, я продолжал мастурбировать. Самоубийство могло и подождать, было важно получить удовольствие, пока мог; нечасто «дрочка» приносила такое наслаждение. Мне одновременно захотелось выругаться и прикрыть томно глаза, что я и сделал, после того, как надавил на головку пальцами и продолжил двигаться вверх-вниз. Представляя, как хрупкое тело Феодоры бы дрожало подо мной, пока руки её поглаживали бы мои плечи, я кончил на землю, но несколько капель попало и на рельсы. Я выдохнул и почувствовал какую-то внезапную решимость, потому поправил одежду и поднялся с лёгкостью в душе. Не задумываясь, я пошёл обратно по тропинке, затем — в направлении отеля. Когда я уходил от путей, вдалеке уже слышался шум приближающегося поезда.
