От оргазма до оргазма

      У них не любовь. Любовь с ними нереальна, они не знают про нее. Не слышали в песнях, не видели в фильмах, не чувствовали ее на коже, она никогда не отпечатывалась в костях. Влюбленность? Да, было. Смело — было. Но не любовь. Она отличалась.       У них не любовь. Любовь с ними нереальна, они для нее слишком рослые, слишком друг для друга чуждые, слишком далекие. Но почему-то острые скулы Паши в темноте кажутся болезненными, пустые глаза — больными. Почему-то он всегда сжимает тонкие губы, почему-то хмыкает на едкую шутку. Почему-то позволяет касаться этих губ и касаться ими. Кому позволяет — непонятно. Сергей не был уверен, что ему. Может быть чему-то внутри короткостриженной башки.       У них не любовь. Нет, нет… Но Сергей знает, как ощущается щетина на пальцах, на губах, как отросшие волосы на чужом затылке впиваются в пальцы, как ощущается мятный выдох на губах утром. С рассветом. Он сам не может спать после восхода, какая-то глупая давняя привычка. А Пашка не хочет — смотрит на него этими пустыми глазами и пьет кофе. Без молока и с сахаром. Тремя ложками сахара. И Сережа отводит взгляд.       Он не знает, как они докатились. Почему? Когда? Костенко смутно помнил квартиру. Побитую, советскую, со странным купе шкафом и сейфом. Он сидит там, на низкой кровати с белым покрывалом, смотрит на открытую дверь и пустой сейф. На пыль. На старую люстру под потолком, кажется бумажную. Он не помнил. Может это дурная старая голова пытается заполнить пробелы памяти, может он совсем сошел с ума.       Паша сидит рядом. У них не вышло. У него ничего не вышло и мальчишка сидит рядом. Упирается локтями в тощие коленки, пусто смотрит на шкаф, на сухие руки и побитые костяшки. Под ребрам все еще переливается красками синяк. Хотя прошло двадцать шесть лет… Подумать только. Двадцать шесть лет. И у него все равно ничего не вышло.       — Пойдем.       — Куда? — У Паши тогда ломался голос. В горле точно стояли слезы. Сережа неопределенно пожал плечами и они, почему, поехали к нему. Пить.       Паше было все равно. Он уезжал, приезжал, пил, и только потом в его глазах появлялся странный, потайной огонек. Сначала Сергей пытался его понять. Избегал алкоголя, спрашивал, давил — Паша молчал. Вот просто. Потом Костенко сдался и оказалось, что он тоже не был живым, его руки в чужой крови и он, наконец-то, понял этот странный огонек в чужих глазах. Почувствовал.       Он тогда впервые разлился по кончикам пальцев, по тяжелым костям, по ребрам, окутал туманом — ласковым, нежным, страстным. Страстным… Он долго смотрел на Пашу. Потом потянулся через стол.       Тогда Паша впервые остался у него. И Костенко узнал, что он совсем тощий, совсем мальчишка со слишком взрослыми мыслями, переживаниями и слишком побитым лицом. И Вершинин мало говорил. И в этом была прелесть. У него были теплые губы, сухие и тонкие, холодные ноги и горячие, как кипяток руки. Он смотрел на него холодно, но касался тепло, как будто и не его вовсе.       А теперь оказывается, что они празднуют. Ну… отмечают годовщину смерти. Маленьких детей. Таких же. Будь у Костенко чуть больше совести — он бы сходил в полицию и сдался сам. Будь у Паши чуть больше желания — он бы убил его. На пока что хватало сил жить от одного разбивающего на мутные кусочки оргазма до другого. Раз, два, сквозь стиснутые зубы, потом ждать. Потом смотреть в окна, ковырять простую советскую уху и дальше пить. От оргазма до оргазма. Такая вот жизнь.       И Костенко потихоньку ее разделял. По ночам. А днем держался, сдержанно улыбался коллегам и пытался понять, что они вообще тут делают. Почему он спокойно оставил Пашу в своей квартире в сотый раз, почему знает, что Вершинин по инерции и с дикой скуки что-то там жарит и смотрит на водку на верхней полке холодильника. Почему-то помнит, что нужно съездить в квартиру Пашки — почему Пашка? — и договориться о новой аренде. На что-то жить надо. Мальчишка сам предложил.       У мальчишки через полторы недели день рождения. Двадцать два. Надо бы что-то придумать. И Костенко не понимает, зачем перебирает в голове сотни вариантов подарков и рассуждает, нужна ли ему психотерапия или стоит начать с психолога. Почему-то ему хочется вытащить эту глыбу. Хотя эта глыба удобна и привычна. Эта глыба давно потеряла интерес и находила его лишь в одном, лишь в физическом. И ей, как и Костенко, слишком удобно. И она уже не убеждала себя в том, что не алкоголик.       — Да, меня там дома ждут, — Костенко неопределенно хмыкает, пожимает плечами и покрепче сжимает черный руль. Высаживает коллегу перед домом и едет дальше, к себе. К ним. По пути на рынок, закончились огурцы. Малосольные. Это Пашка их солил — и классно, кстати, получалось — и всегда грыз с картошкой и водкой.       Мужчина набирает номер, слушает гудки. Спокойный голос, размеренное дыхание.       — Серый?       — Ало, Паш. У тебя там чеснок-укроп есть?       — А, для огурцов? — Единственная причина, почему они вдвоем отметают всевозможные депрессии — это умение Вершинина схватывать на лету, читать мысли. Другие бы сказали, что это любовь, связь. А они так… — Сейчас посмотрю.       Грохает на фоне дверца старого холодильника, что-то шебуршит, мальчишка тяжко вздыхает в трубку. Почему-то Сергею кажется, что он смотрит на водку. И у обоих рот наполняется горькой, ядовитой слюной. А глаза каким-то возбужденными, фальшивыми слезами. Предвкушением.       — Не-а, чеснок закончился. Купи. И хлеб возьми.       — Торт будешь?       — Есть у меня уже сладкое, — в голосе Вершинина тонкая, глумливая улыбка. Еле слышная. Но уже лучше, чем раньше.       — Ха, — другие бы сказали, что это флирт. А они так… — Челюсть разомни.       — Это у тебя клинит. Наполеон возьми.       — Тогда ставь греться.       — Давно. — На том конце трубки гудки, с ним не прощаются. У других пар не так. А они так… Не пара. В этом своя прелесть.       И в машине внезапно тихо. Костенко в этой тишине доезжает до магазина, в этой же тишине едет домой, поднимается с шуршащими пакетами до пятого этажа. Дверь как всегда открыта. Его не встречают. Он относит пакеты, на кухню, растрепывает ежик Пашки, без слов здоровается. По нему безмолвно скользят взглядом. Тем же, пустым. От него никогда не становилось тошно.       Он стоит под холодным душем, он натягивает домашние штаны, он курит на балконе. Он знает, что пропитан табаком. На вкус и цвет, запах впитался в кожу и выходил со слезами, мочой и потом. Он состоял из табака процентов на пятьдесят точно. И Пашку это совсем не смущало.       Он выходит на балкон, разворачивает к себе и облизывает губы напротив, вытягивает из пальцев сигарету.       — Чмырь, нет бы что-то дешевое курил. Со вкусом травишь.       Паша давно разрушил границы. И ему не нужен был алкоголь. Больше не нужен был. Сергей затягивает с его рук, выдыхает ему в губы дым. И его целуют. Им обоим снова хотелось почувствовать себя чуть живее и Пашка подается вперед, целует мягко и нежно. Без доли похабства, просто. Потом чему-то своему улыбается, затягивается. У него это получается по-чмошски красиво. Он сжимает фильтр большим и указательным, прикусывает, затягивается долго, почти смачно. Дым для него вкусен, сродни конфеты. Он вдаряет в голову, каждый раз как в первый, с третьей-четвертой глубокой тяжки. И стоит ему вдарить — сигарету возвращают Серому. Паша прислоняется к чужому плечу, лбом в кость, долго размеренно дышит. Потом просто смотрит на то, как Костенко травит себя сизым дымом.       — Картошку будешь, да?       — Буду. И водку буду.       — Кто ж сомневался.       Серый тихо смеется. Вжимает бумажку в хрусталь пепельницы и выходит на кухню, запирает за собой дверь. Падает на стул и наблюдает за тем, как Паша накрывает на стол. В этом нет ничего привлекательного, но почему-то это успокаивает.       Вершинин, его тощая тень в огромных черных спортивках и висящей растянутой майке с каким-то тупым, потертым рисунком атомной станции, не носится по кухне. Не спешит, не пытается быстрее-быстрее-быстрее накрыть, не мельтешит. Он накладывает картошку в тарелки, режет в миску хлеб и достает из пластикового контейнера огурцы. Режет, достает стаканы и водку. Долго смотрит на чайник и так и ничего не решает. Но наполняет его и ставит на плиту. Торт оставляет в холодильнике.       — Думаешь мы потом захотим? — Это “мы” выходит очень просто, просто слетает с языка.       — Ты планируешь долго? — Сергей отвечает встречным вопросом. Паша закатывает глаза.       — Нет. Я хочу спокойно тебе отсосать, получить твой кулак и пойти спать.       — Ты что сегодня ел?       — Блины доел, как ты ушел.       — Тогда торт поедим и спать.       — Ты завтра работаешь? — Для Паши это все одна логическая цепочка. И Костенко ее видит. Видит эту вполне осознанную заботу. Просто так. Без задней мысли.       — Да.       — Тогда доедай и пошли.       Костенко смеется. Пашка забавный. Почти. Он все еще пустой, в его словах все еще ирония или ничего, он все еще безумно устает и все еще живет от оргазма до оргазма. И заводится, почему-то, слишком быстро. Но он все еще забавный в безалаберном искреннем похуизме. Блять, да он просто смешной. Сережа качает головой, усмехается и опрокидывает в себя рюмку. Больно, жестоко, так, что хочется задохнуться. Его передергивает, но он терпит. Прикрывает глаза, руку к горящему носу и хочется залить водой все горящие пазухи и все першащее от боли горло.       — Нормально, — хрипит Пашка. И тоже тихо смеется. Может он сам себя убедил в том, что может жить только под алкоголем. Серый не знал.       Они сидят не долго. Костенко рассказывает про очередного сноба, про агентство, ехидного коллегу. Они рассуждают насчет квартиры. Вновь закидываются, вновь тошно, вновь больно. Еще раз. И потом становится проще.       Они уходят в комнату. Паша долго рассматривает лицо Костенко в полутьме, ведет пальцами по щекам, смотрит в глаза, голову на бок. Он как та дохлая собака с Зоны. В нем тоже что-то чуждое, опасное и хищное.       — Почему мне так нравится тебя целовать? — Вопрос глухой, риторический. Он подается вперед, толкает на разложенный диван — импровизированную двуспальную кровать — и устраивается меж разведенных колен. Упирается ногой в диван, скользит пальцами по лысому затылку, по скулам, по шраму на правой щеке. И жалеет, что Серый лысый, иначе он бы сжал волосы в кулаке.       Ему нравится целовать. Скользить губами, кусать, за что-то свое мстит, давить на плечи, на грудь, на грани боли сжимать руки. Он отдавался всем дьяволам в голове, давал себе полный зеленый свет, спускал курок. И опускался на колени, с ухмылкой стягивая домашние штаны.       Скользит рукой по стволу через ткань белья, прижимается губами, прикрывает глаза. Бубнит:       — Сил нет тебе сосать.       — Иди сюда, — Серый тянет его наверх за шиворот, как больного котенка, и ловко расправляется с затянутыми штанами. — Сука, может тебе нормальные купить? А не эти парашюты.       — Ебало завали, Серый, и кулак доставай, — в таком состоянии Пашка всегда шепчет. Судорожно, с надломом, сквозь слезящиеся от чего-то глаза. С ним ничего не делают, но так выходят все эмоции. Так он ломается на тысячи, сотни тысяч маленьких осколков и собирает себя заново в один комок в течении дня. С восходом солнца.       Теплая ладонь сжимается на стволе. Вершинин выдыхает что-то тихое, судорожное, сжимает чужую майку, падает на подставленную грудь. Ладонь у Костенко большая, а ощущение чужого члена не смущает. Пережили уже. Бывало и похабнее, пошлее. Рука на сухую скользит по головкам, сжимает, по стволу и время схлопывается. Только ритм, только сердце под кончиками пальцев, только тяжелое дыхание под ухом. В голове пьяный туман, в голове ничего, только пульс и тупое наслаждение. Странное, почти неосязаемое, слишком ценное. Оно нарастает толчками, разливается по клеткам. Что-то обжигает пах теплом, потом по пальцам пробегает импульс, ток, и Пашка знает, что они оба закончили. Он утыкается лицом в чужую майку, теряет голову, ловит блаженную пустоту и почти хныкает. По лицу стекает одинокая слеза.       А Костенко терпеливо ждет, пока перестает пульсировать оргазм. Паше нужно больше времени. А у Костенко его достаточно, чтобы не отбирать. Потом будет торт и спать. Вдвоем, под разными одеялами и на одном побитом жизнью диваном. Просто потому что так проще и теплее. И кому-то из них почти не страшно. И кто-то из них не сходит с ума.