Недостижимое пленяет

Нечаев протяжно кашлянул в сторону, затянувшись отрадно горькой сигаретой. Вечер, наступающий на пятки, пока товарищ майор кружил на месте как нож-бабочка в руках неумелого вымогателя, топил небо над головой в холодной синеве, вплоть до маленькой звезды на шпиле Предприятия. Толстая подошва ботинок месила и так уже чистый, стараниями Вовчиков и ротороботов, асфальт под ногами. Нечаев поглядывал на уплывающее солнце и изредка выдыхал глубже, чем обычно, выпуская на свободу сигаретные облака, которые впоследствии, хотелось верить, присоединялись к своим сородичам на небе. Знакомый силуэт у мутнеющих дверей замаячил на выходе — шеф, кажется, с кем-то коротко прощается. Идёт быстрее, чем обычно, наверное, в нетерпении. Сергей запыхивается горючим привкусом табачного яда, стараясь добить сигару прежде чем академик начнёт ускорять шаг на середине ступеней, но в конечном счёте лишь скоропостижно выжимает из неё соки носком ботинка. Дмитрий Сергеевич прячется в длинном, по сугубо личному Сережиному мнению, до катастрофического тонком пальто, разжигающего в выборочно немых обрывках души товарища майора то ли желание согреть учёного в теплой ванне, то ли обнажить его, содрав с пленительно отчётливых контуров тела ненужную тряпку, с особенно трепетной опаской дотронуться, послушно встать на колени… Молиться, может даже. Запрещённую всеми инстанциями бесполезную религию можно было с лёгкой руки выставить в нужном тебе, исключительно эгоистичном свете, и не грешно ведь было разок-другой обожествить Дмитрия Сергеевича, правда? Уповать на острый ум, на властительный по праву голос, будоражащий, увы, все самые блудные и низменные порывы; на даровитые руки нового Господа, сдувать с них пылинки и охранять на грани обострения всех чувств, в готовности по мановению её отдать бразды правления собой. Последние пару недель Нечаев, как гордый садовод в третьем колене, выращивал у себя под глазами фиолетовые ягоды хронического недосыпа. Ворочался ночами как уж на маслянистой сковородке, то ли желая выжать больше из своего перегруженного работой мозга, то ли умоляя его наконец дать Сергею хоть немного отдохнуть. И ни хрена. Белый флаг, вывешенный им в качестве постиранных занавесок в неуютную пыльную спальню, собственным внезапно окотившимся сознанием игнорировался полностью, или даже читался как призыв быть ещё нахальнее. Почему окотившимся? Да потому что в самую блядскую середину марта угодливо подсунувшего Сергею в сны то, о чём он позволял себе лишь изредка думать особенно безлюдными вечерами спальни под колючим одеялом. И этот вот подарок, право, в десятки раз усложнял его и так не слишком расхлябанную жизнь — любой Штокхаузен позавидует изобретательности собственного мозга. Эврика, фантастика, кидайся с головой на амбразуру — теперь и на работе в скучный день от «поспать» одно название. Да даже и от хлипенького «покимарить» Нечаеву, увы, не доставалось. Мы делили апельсин, много нас, Сергей один… И ему, в кои-то веки, остро захотелось взять хотя-бы захудалый отпуск, хоть на неделю, чтобы оправиться от этого мартовского безумия. Потому что еженочно отдаваться дорогому шефу в самых разнообразных позах, образах и непотребстве звукового сопровождения Сергею не то, чтобы не нравилось… Просто жить без сна практически месяц он не мог даже под наплывом запойной дрёмы. Знаем, проверяли. Что уж говорить про такие вот условия? Проснуться в разгар рабочего дня на обеденном перерыве с явно очерченным стояком через плотную ткань спецформы — было бы, мягко говоря, бесповоротно удручающе, хоть и не такое приходилось претерпевать. Подозванный коротким жестом Шмель бесшумно парирует над головами, ероша безупречную укладку Дмитрия Сергеевича, которую тот подправлял маленьким гребешком на пути к машине. Сергей, смущённый такими фривольностями глупо машет рукой в воздухе, отсылая железяку к божьей матери чтоб занималась положенными ей делами. Комфортабельный салон Турбины распахивает двери перед академиком Сеченовым силами Сёрежиной галантности, вовсе несуществующей для всех, кроме шефа. Бывший агент невольно играет в советского джентльмена, чем обескураживает и себя, и не подающего вида попутчика. Академик переводит взгляд на Сергея, приятно улыбаясь и краем глаза ковыряя, как руки майора щадяще терзают руль: — Извини за эту небольшую задержку, мальчик мой. Меня уже ждут, так что поторопиться будет не лишним. Сергей зеркалит вежливость, смотрит на Дмитрия Сергеевича как бы и случайно, словно невзначай. Его костюм выглажен и гладок, аромат одеколона академика медленно и соблазнительно заполняет салон. Вот и как здесь потом можно было оставаться и не циклиться на всякой непотребщине на протяжении последующих часов… — Понял, Дмитрий Сергеевич. Обдающий холодом «Чайку» Шмель взмывает в воздух вместе со своей ношей, отводя её с площадки Челомея. Приказы отданы, Сергей не понял. Решительно не знал даже, как избавиться от чувства дежавю от нахлынувших на щёки воспоминаний об их с Дмитрием Сергеевичем подлунной стычке. О хриплом «мальчик мой» в заласканную гортань, о поджатых губах и бёдрах, хлипко держащим Сергея на весу, пока тот, заставляя себя продолжать двигаться вверх-вниз, вульгарно скулил слишком хорошо известное ему имя. Самую любимую молитву. Сокровенную. Сергей нервно барабанил кончиками пальцев по колену, измученно вперив взгляд в умывающуюся закатом платформу комплекса. Дмитрий Сергеевич, вальяжно усевшись на пассажирском, внимательным взглядом осматривал наземную часть зданий Предприятия, и дыхание его, запыхавшееся и чуть взволнованное, металлической пластиной отпечатывалось в сознании расписной гравюрой. Нечаев уже вполне мог себе представить, какие сны сегодня прилягут к нему рядом на подушку. С этим одеколоном, с этими руками в кожаных перчатках, с этой улыбкой на недосягаемых губах. У Сергея чесались стенки горла, зудели навязчивыми и беспардонными вопросами, которые майор, как рвотные позывы, с частотой раз в три минуты усердно подавлял. Шмель пикировал в привычной для себя манере, не обременяя нуждой поторопиться и ублажить товарища Сеченова послушанием; вилял из стороны в сторону, как уморившийся в песочнице ребёнок. Театр находился сравнительно недалеко, особенно, если всю работу за тебя делает насекомообразный летающий грузоподъемник. Путь был не содержательным, а слова красноречивого молчания Дмитрия Сергеевича были для Нечаева не слишком информативны. По правде говоря, он вообще слабо понимал, почему шеф продолжает из раза в раз таскать его с собой ради слоя тринадцатиминутной тишины, начинки в виде часа самозанятости Сергея в амплуа охранника, и горькой радости за в кои-то веки счастливого Дмитрия Сергеевича. Всё в той же тишине, всё те же измеренные тринадцать минут обратно в Челомей становились кислой червивой вишней на обезображенном торте. И самое обидное — несмотря на все свои старания, Сергей не мог добиться того, чтобы быть одной из причин этого самого счастья. Шмель умело «присел» наземь, и машина, им перевозимая, глухо стукнула о мост перед Театром. По правде говоря, чем дольше длились такие вот их путешествия, тем меньше Сергей ощущал надобность своего присутствия. Что, впрочем, нисколько не мешало ему желать этой надобности острее, чем когда-либо ещё. Дверь распахнулась, и с коротким удовлетворённым кивком Сеченов вышел из машины, не проронив ни слова. Сергей оглянулся на исчезающую вдалеке фигуру Дмитрия Сергеевича и постарался задержать в лёгких терпкий аромат его одеколона как можно дольше. Если академику так нравилось быть с теми, кто, поклоняясь ему, разбивались о буйные скалы, сточенные непослушными волнами под сверкающие в Луне колья под самые рёбра, то Сергей, по закономерному обыкновению, всегда был здесь. А если Дмитрию Сергеевичу прельщало укрощать свои же творения, Сергей опять же, всегда был здесь. Чем он был хуже птичек-балерин, которые так нравились Дмитрию Сергеевичу? Может, много чем. Зато птички-балерины не готовы были жертвовать пёрышками во славу и честь гениального академика, а Сергей, будете смеяться, всегда был здесь. Ему решительно не пролезала в голову отрешённая болтовня Штокхаузена с шефом утром, его холеный и лощёный голос, присыпанный добела вычурными комплиментами-ужимками, просто потому что Нечаев сейчас старался не развалить салон Турбины, как карточный домик. «Сегодня такой театгх, Дмитгхий Сегхеевич! Пойдёмте, пойдёмте… Вам обязательно понгхавится!» Всё внимание Сергеем воспринималось так, будто таинственный рукоплещущий зритель из зала восхвалял его почище, чем газеты писали о Сеченове самом. Большее удовлетворение, он, вероятно, получал от обыкновенной крошки похвалы, чем Дмитрий Сергеевич от вида бесчисленных желтух, кричащих заголовками о чудесах его инженерной мысли. Только вот почему-то за своё старание Нечаев из раза в раз подбирал со сцены облезлый жухлый мак, пока заменщицы на вторых ролях утопали за кулисами в роскошных, пышных букетах, задыхаясь слащавым флёром потраченных на них денег, внимания, которые дорогим коллегам любезно преподносил Сережин единственный и драгоценный покровитель. От этого вскипала кожа и полимерные составы внутри, вероятно, разом с ней. Сергей целиком и полностью становился весь какой-то чересчур горячий, ещё хмурее чем обычно, ещё преданнее, чем кто-либо; даже Дмитрий Сергеевич навряд ли мог себе представить. Дело было не в деньгах. Дело во внимании, в пресловутости самого факта подаренного букета. Ведь если дарят, значит за что-то заслужил? Крошки были жадно собраны со стола, одна к одной, и растянуты на неопределенно терпеливый промежуток времени, Нечаев не отрицает. Не отрицает, но ещё, право, не перестаёт от этого чувствовать себя истощенным, брошенным на произвол судьбы едва ли дышащим псом. Он чувствовал, как обезображенный театр пропускают через кривое зеркало: теперь он ползал на разбитых до суставной поверхности коленях перед полной Луной, гильотиной со сцены роняющей на бедолагу мертвенную тень. И Сергей не верил жёлтой прессе, не мог себя заставить прочитать и слова той газетёнки, которую ему сегодня в руки презрительно швырнул Штокхаузен. Мол там «фсё, товагхищч майогх, фсё написано, фы только посмотгхите!». Со злорадством таким колюченьким, с премерзким терпким привкусом желчной слюны чопорного немца в кружке подостывшего кофе. «Дмитгхий Сегхеевич обещал лично пгхоконтгхллигховать пгхоцесс адаптации гхоботоф балегхин в театгхе Плисецкой! Для ценителей искусства это большая удача, встгхетить в театгхе такую важную фигугху в жизни советского гхажданина… Пусть даже и не напгхямую». Да, Штокхаузена Сергей, мягко говоря, недолюбливал. Сучью глотку хотелось порвать ногтями, вытягивать жалостливые вопли и с замиранием сердца слушать болезненные стенания удивительно обыденного, без истошно фамильярного акцента, голоса. Или можно было просто не вчитываться в первую строку, и сразу в путь закрывающейся за Штоком двери швырнуть свежую многотиражку-распустёнку в мусорное ведро. Хотя второй вариант, безусловно, не гарантировал избежания повторного инцидента. Не мог заставить себя прекратить представлять, как Дмитрий Сергеевич, вероятно, проводит блаженные часы с одной из балерин, живых или роботизированных, ещё сообрази что хуже. Или не с одной. С двумя сразу, тремя… Нечаеву казалось, для него в этом не было вообще ничего невозможного. Не зря же он сам частенько засматривался на изящные пальцы, тонкие движения в указательном направлении, плыл под чувством абсолютно чудотворной ласки волос в уголке лба. Засматривались, он полагал, и распушённые балетные девчонки в пышных пачках на стальных, окаменевших пальцах ног, в обязательном порядке. Просто не могли не. И Сергей, удивительно взбудораженный этими мыслями, не мог не подметить для себя, что вновь постыдно изнывает. Изнывает без внимания, от взаимоотношений «начальник-подчиненный», от постоянно занятого Дмитрия Сергеевича, всё реже зовущего к себе в кабинет, хоть бы и на пару слов. Щелчком отключенный кондиционер жалобно сдулся, и ладонь безвольно легла на бедро в плотно обтянутых штанах, живя своей жизнью. Изнывает от удушающей обиды — Штокхаузен, чёрт его дери, в последнее время получал всё больше и больше, потому что выслужился, потому что предложил идею с Театром и повертел хвостом у начальства на ковре, состроил из себя королеву шахматной доски. Зачем и перед кем тогда красовался сам Сергей? Сжатые до нервного покалывания пальцы на пряжке ремня скользнули выше, к тугим лямкам кожаных подтяжек, которые утром надел невесть зачем и чувствовал себя от этого крайне идиотски. Во-первых, в какой это момент его начало волновать соответствие внешнего вида современным модным тенденциям? Во-вторых… Дмитрий Сергеевич, кажется, даже не обратил внимания. Достаточно было бы и во-первых. Гладкая лямка сползла с плеча, а Нечаев со спинки водительского кресла. Набухшие, чувствительные соски, после уменьшения давления кожаных ремней на них, как назло, не собирались становиться менее твёрдыми. Сергей дотронулся и обомлел, поерзав и коротко скрипнув кожаным сиденьем. Чувствительность груди, и так в обычном состоянии высокая, теперь же отдавала тёплой дрожью в бёдрах и боках с немыслимой ранее ясностью, била по дрожащим губам нервным дыханием. Оформленные и порозовевшие ореолы горели приторной тоской по человеческим прикосновениям и даже откликались на злорадную фрикцию белоснежной рубашки. Нечаев огляделся вокруг с боязливой стыдобой, хоть в этом и не было смысла. Зеленеющая площадка перед театром разгоняла на себе ветряные порывы и молчала, переваривая происходящее под ней каменным желудком в четыре этажа глубиной. С коротким отчаянным выдохом он откинулся обратно на спинку, и та клацнула малоприятным молебным скрипом. Левая рука на ощупь придавила рычажок в узком каньоне между сидением и дверью, и Сергей, нечаянно зажав пальцы в особо труднодоступном месте, одернул руку ещё резче, чем планировал. Теперь он мог беспрепятственно пялиться в потолок следующий час, или больше. Никогда не меньше. Если раньше ему было стыдно в этом признаваться, то сейчас, когда фантазия бурлила на переломе в реальность и стучала по вискам, Сергей, с протяжным мычанием, всё-таки смог. Он красовался исключительно перед Дмитрием Сергеевичем. Более того, нельзя было игнорировать его намеренно расстегнутые пуговицы, облегающую по форме груди рубашку, поверх которой покоилась пленительная клетка удавки-портупеи… Нечаев застонал, зажав покрасневший сосок между напряжённых фаланг пальцев, и постарался вытянуть шею, чтобы завтра она не тянула болючей рыхлостью в затылке. В общем, на отсутствие удобства приходилось закрыть глаза. Да и пусть, так он только чётче представлял себе безупречное тело Дмитрия Сергеевича, к которому, смешно признаться, даже в фантазии побаивался прикоснуться. А ему и не надо было. Разумеется, Нечаев ни в коем случае не отказал бы, вот только воображаемый Дмитрий Сергеевич уже свёл ему запястья за поясницей, прижав живот к капоту Турбины, честь которой беззаботно марали Серёжины слюни и всхлипы. Дрочка в машине на фантазии с шефом? Да пожалуйста. Бессознательная часть мозга охотно принимала в этом участие, а сознательная была слишком сонной, чтобы воспрепятствовать. Нечаев раздвинул бёдра шире, и постарался извлечь из замаячившей на горизонте возможности максимум удовольствия, как мог. Смотря в другую сторону и делая вид, что восхищается красотами родной страны, Сергей прошёлся возбуждённой головкой по натянутой ткани, надо признать, катастрофически красивых брюк… И что только академика могло прельщать в балетных пачках?.. По правде говоря, майор во что угодно был одеться, лишь бы схлопотать от Дмитрия Сергеевича панегирик ступенькой выше стандартного «сынок», при отзвуке которого на плечи скатывался валун заковыристой вины. Разумеется, вперемешку с самораскопками, так ведь веселее! Бинго на наличие сексуальной травмы в детстве, нездоровых поведенческих отклонений, боязни вечно голодающего одиночества… И упиралась эта лопата, как неудивительно, в одну простую истину — не существовало на планете человека, которого Сергей способен был любить сильнее. Вовремя притормозив и в прямом, и в переносном смысле, он всполошенно прекратил отрывистые движения бёдрами. Сделал, что называется, пит-стоп! Или как там бля у них… Не хватало ещё запачкать костюм естественной смазкой. Хотя, если бы это был приказ Дмитрия Сергеевича… Ноги соскользнули с педалей заглушенной Турбины, комплектующие в виде Шмеля которой, вероятно, сейчас отдыхало в своём механическом улье, или паслось где, опыляляя цветочки. Не волновало. Суть от Сергея ускользала, как хвост недовольной ласками дворовой кошки, и в отместку Нечаев почти обиженно взгромоздил ступни на край сиденья, упираясь коленями в бока руля. Дмитрий Сергеевич из его фантазии филигранно толкался бёдрами в узких брюках, мучительно долго связывал руки галстуком, вероятно, намеренно. В глухой попытке откусить больше, чем сможет проглотить, по скромному мнению самого воображаемого Сеченова, разумеется, мальчонка совершенно нахально тёрся бёдрами о его пах, нетерпеливо дышал через рот, прислонившись щекой к ледяному капоту. Нечаеву, по крайней мере, нравилось представлять, что Дмитрию Сергеевичу приятно было уповать на него такого, обезоруженного и беспомощного, преданного до мозга костей, пока академик брал его сзади. Разумеется, он не мог знать наверняка, но в подпространстве головы разрешал себе пить из чаши бреда сколько душе угодно. Сергей, лёжа горячей грудью на металлической поверхности вздрогнул, когда Сеченов приспустил его брюки, бесперебойно скуля только лишь «пожалуйста, Дмитрий Сергеевич». Додумайте, что называется, самостоятельно. Ограниченное зрение, ввиду неповоротливого положения, только усугубляло ситуацию, и майор несдержанно вертелся во все стороны, силясь посмотреть на шефа хоть так, краем глаза, и то не слишком долго. Он показательно скулил, брыкался, отрывистым тихим рыком не приглашал — умолял притронуться, насытиться, взять сполна. В этом они со своим клоном из фантазии мало чем отличались. Ладонь исчезла под резинкой трусов, раздвигая ноги шире, почти в упор вгоняя пятки в кожаную обивку горячо любимой Дмитрием Сергеевичем машины. Может, потом товарищ майор будет дочиста вылизывать тут все поверхности, если снова захлестнёт волна вины за учиненный беспорядок. Не слишком тщательно увлажнённая рука двигалась не так плавно, как, возможно, хотелось бы Сергею… Или стоило начать с того, что он куда охотней возжелал бы там руку шефа? Фантазия продолжалась за закрытыми глазами. Со знанием дела Дмитрий Сергеевич временно оставил своего мальчика и обогнул Турбину чинно, почти что прогулочным шагом, будто бы ситуация забавляла его не больше, чем игра в лото по выходным на перегретой даче. Перегнувшись через пассажирское сиденье, искушая, жестоко пытая Сергея чудовищным изгибом сексуальных бёдер щёлкнул открывшейся дверцей бардачка, и достал небольшую баночку со смазкой. Блять. Нечаев, как ошпаренный, разлепил мутные глаза и взглядом сунулся туда же — в бардачок, надавив на налитую головку кончиком большого пальца. Бесполезно было что-то там искать, хоть он и знал наверняка, даже видел краем глаза однажды, но очевидно, не позволил себе спрашивать. Всё-таки, наверное, когда намеренно идёшь в бордель, глупо завешанный тряпкой почитания искусства, нужно быть готовым принимать это самое «искусство» в пищу. Теперь уже не только умственную. Под правильным соусом. С отчаянным выдохом Сергей вернулся в прежнее положение, улёгся поудобнее и постарался особенно осторожно сжать левую грудь, лаская основание соска указательным пальцем. Плевать он хотел на балерин, на Ласточкина и Штока, и плевать хотел на Театр, в котором Дмитрий Сергеевич трахал не его. В голове всё было приятнее. В голове Сергей поймал на себе развратный взгляд академика с другой стороны лобового стекла, пока тот распределял по утонченным, чуть ли не аристократически изогнутым пальцам капли густой смазки. Вернувшись, коротко поцеловал в затылок, задел набухшие соски свободолюбием движения по широкой грудной клетке. Льнул губами и языком к шейным позвонкам, а ладонями к обнаженным теперь ягодицам. Скатанное нижнее бельё задержалось у колен, и у Сергея из реальности возникли с этим некоторые проблемы. Во-первых, антураж машины, насквозь пропахший Сеченовым, для комфортной дрочки был не шибко и пригоден, хоть и возбуждал крепко и отменно. Не на водительском так точно. Во-вторых, одежда в районе бёдер и колен сжимала кожу, натягивалась, впивалась в отчаянно напряжённые мышцы, и приятного, безусловно, в этом было мало. Но он приспособится. Дмитрий Сергеевич, чуть медля, неспеша, массирует меж ягодиц, изредка толкается внутрь фалангой пальца. Дразнит, выматывает и вытягивает из Сергея отчаянные всхлипы нитью сквозь запутанный клубок, поощряет мальчика звучанием развратно хлюпающей смазки. — Пожалуйста… Дмитрий Сергеевич… Вторит себе воображаемому вполне себе реальный Нечаев, оттянув покрасневший от утомительных ласк сосок, и обхватив основание члена в кулак. Вместо него инициативу любезно перехватывает шеф, наконец, входя по-человечески — осторожным толчком с обилием смазки, скользящий внутри почти без капли дискомфорта. Была бы вот с собой смазка… А так приходится ограничивать себя в полноразмерном удовольствии. Ну ничего, он ещё ночью от эротики проснётся. Сергей надавил на основание, разгоняя кровь в рельеф тонких вен и горячей плоти, усиленно представляя вместо своей ладони более изящную, с короткими аккуратными ногтями и фиолетовым рукавом. Удовольствие с двух сторон — самому с собой так поиграть, безусловно, приятно, но от Дмитрия Сергеевича Нечаев, если вдруг что, не отлипал бы днями и ночами, лёжа или сидя на краю стола или ковре под ним, вымогая для себя лакомства и лахардик, да желательно побольше. Почему-то в голове эвольвентой плясала безграничная уверенность, что ему бы понравилось. И в фантазии своей ему, судя по учащенному сердцебиению и стекающей с бритого виска капле пота, очень нравилось. Сергей ускорил движения, и Дмитрий Сергеевич в его голове тоже. Ускорил и разгорячённые толчки, и пленящую моторику на истекающем члене. Смазка двух видов, и искусственная, и натуральная, которой у Нечаева было в избытке, плелась по внешней стороне бедра, капала с уздечки на край блестящего капота. — Не исключается возможность проведения генеральной уборки, а, Серёж? Дмитрий Сергеевич прохрипел на ухо, вцепился в бёдра с тем удовольствием, которое Сергей ощущал даже в своём мало мобильном положении тела на водительском. Простонал в ответ, приложил всё усилия, чтобы Дмитрий Сергеевич толкался чуть резче — Нечаев не то, чтобы считал себя неженкой. — Побольше, а, мальчик мой? Быстрее, говоришь? Шеф читал мысли, потому что всё было хорошей постановкой Серёжиного воображения, но в момент исступлённого экстаза он об этом почему-то не задумывался. Двигал бёдрами в такт собственной руке, но думал абсолютно о другом, слышал в голове другое. Дмитрий Сергеевич властно прогнул его в пояснице, как пластилиновую фигурку, нежно очертил штрих-пунктир любимых мест на карте родинок, маленьких шрамов и спаянного перекрещенного на ноге, который добрый доктор латал в своё время своими собственными руками. — Хороший мальчик… Мой хороший мальчик. Сеченов хвалил и слова его были ласковыми, как если бы он закручивал длинные полосы из лести и повязывал их смешными бантиками Сергею на шею. — Да, да… Хороший… Ваш… Быстрее, пожалуйста… Разомлевший и запыхавшийся, он считал толчки и свои вдохи отдельно отведенным для этого участком коры головного мозга, но перебиваемый мыслями о безграничной любви каждый раз сбивался. Горячечная одышка заполняла пространство перед носом, намешивала клейстер парной плёночки и лепила на лобовое стекло изнутри. С обрывистым выдохом Сергей кончил себе в кулак, обессиленно мыча и прижимая ладонью солнечное сплетение дрожащей грудной клетки. Колени, упёртые в руль, находились в опасной близости от гудка, и измученный майор лениво свёл ноги вместе, стараясь унять остаточный жар в паху. Атмосфера стояла такая, как-будто Нечаева в самом деле оттрахали в гребаной Турбине, а не только в его отчаянных влажных фантазиях. Жаль. Не сумевший сдержать слёз позора рычажок сиденья хрякнул тугой спайкой, и галантно съехал с темы, схлопывая тело товарища майора на манер прямого угла. — Ебучие…! Да чтоб тебя! Сергей взбрехнулся, ловя в полете остановившееся сердце. Осмотрел себя красавца, в зеркало заднего вида, чистой рукой протёр глаза и взмокший лоб. Выглядел, мягко говоря, неважно. Растрёпанный, полуголый и сонливый — и это хвалёный майор Нечаев? Скорее то, что от него осталось. Сергей сдул с глазницы длинную влажную прядку и потянулся к бардачку, осторожно виляя ладонью между вещей, оставленным Дмитрием Сергеевичем случайно или намеренно. Нащупал пачку влажных салфеток. И бутылек смазки. Выругался. А как, блять, по-другому?! Остыл. Принял. Первые четыре стадии под гневным гнётом пропустил. Застегнул ширинку, вытер руки и второй салфеткой промокнул вспотевший лоб, щелчком включил кондиционер, который тут же неприятно прилепил обсушенную плёночку, похожую на слизь улитки, к лицу. Выкарабкался из пресловутой шайтан-машины и еле-еле подавил в себе желание шлепнуться лицом в траву, которая, судя по капелькам на ботинках, успела искупаться в освежающей росе. Всегда так было — после чего-то очень хорошего, хлебни-ка ты ушат плохого в обязательном порядке. И у Сергея этим плохим были часы напролёт, траченные на пресловутые самораскопки, да-да. Нечаев размял затёкшие ноги, несколько раз повертел шеей и ещё раз убедился в практически пустынной местности вокруг театра. Или сегодня у вышестоящих лиц было какое-то пиршество, или большая их часть решила окончательно переехать к лакомым, невинным девочкам-балеринам. Двадцать минут отстояв на улице с прискорбно перекошенным ртом, Сергей увидел вдалеке фигуру Дмитрия Сергеевича. Аккуратную и вальяжно плывущую по округлой, припухшей в темноте лужайке, спрятавшую холодеющие руки в карманы. Из-за плохо освещенной поверхности перед театром создавалось ощущение, что академик был пьян или разнежен, но и первое и второе было строжайше исключено из возможных вариантов происходящего. Скорее приятно удовлетворён, расслаблен, и от этих мыслей Сергею становилось лишь сквернее. Он тоже, в каком-то смысле был удовлетворён, но совсем не так, как ему этого хотелось бы. Увы и ах, мечты сбываются… И не сбываются. — Театр сегодня удался, Сергей. Дмитрий Сергеевич чёткими, расплавленными шагами на лёгкой поступи подкрался к дверце машины, окинул её предовольным проницательным взглядом. Сергей снова стоял с сигаретой, но теперь она только втупую дымилась в пальцах, имевших слишком терпкий и слащавый запах отдушки влажных салфеток. — Это очень хорошо, Дмитрий Сергеевич. Нечаев вымолил у лицевых мышц вежливую улыбку, после которой ему едва не свело язык от горчичной обиды. Только на кого вот… Было решительно неясно. На губах Дмитрия Сергеевича виднелось лёгкое недомогание и свойственное всезнание, очевидное отсутствие усилия в том, чтобы прочитать Сергея. Его облаченная в кожаную перчатку рука скользнула между пальцев озорным ужиком речных вод, заботливо забрала сигарету, потянув едва ли за её кончик. Розовеющие губы, чуть блестящие в свете Луны и одинокого фонаря над Турбиной припали к рыжему фильтру, и Сергей на секунду пожалел, что ни разу до этого не закурил. — Не хочешь в следующий раз составить компанию, мой мальчик? Забитые пеленой похоти глаза Дмитрия Сергеевича танцевали в блёклом белом огоньке, капающем с тусклого фонаря, и Сергей почувствовал, как кровь в его сердце свернулась. Предательски тянуло на любое безрассудство, пара удивлённых глаз елозила обожанием по коже открытой шеи, на которой какая-то из балерин оставила след губной помады. По застегнутым невпопад, как выбитым клавишам на рояле пуговицам, по нечёткому следу влипчивых дорогих духов на узлу излюбленного галстука, можно было составить карту поцелуев. Не Серёжиных, увы. Кольнуло. Дмитрий Сергеевич выдохнул дым из ноздрей, сигарету теребил рукав отливающего фиолетовым пальто, зрительно уменьшенного дрёмой потускневших небес. И Нечаев охотно, сквозь разряд шокового экстаза с упоением проглотил каждый из десяти маковых плодолистиков, которые ему скармливали белоснежные пальцы с одним лишь рельефом благородных трещин кракелюра на костях. Его мальчик. Его мальчик, разумеется, его личный, его, только его, самый-самый его. Тёплое Серёжино дыхание массирует скучающее эго, и в порыве благодарности Дмитрий Сергеевич мелочно треплет по мягким волосам, закинув голову назад с сигаретой меж зубов в затяжку. Сергей склоняется, ось вращения головы вместе с ним налево, сопровождаемая щелчком съехавшей челюсти. Тяжело не думать о том, как собственный шершавый язык терпеливо, с энтузиазмом мог бы зализать оставленную губной помадой рану, а ладони, повязанные за спиной, трещат, моля улечься академику на плечи. Покорный праведник промарширует за Господом сквозь девять кругов вглубь по винтовой лестнице прямиком в бездонную яму. Раболепный и смиренный же расстелит из своей кожи шитый спелыми нитями граната ковёр, чтобы товарищ бог не замарал о грешников свои мраморные ступни. А потом омоет. И поцелует смотря в упор умалишённо, по-щенячьи, коль за своевольности не лишится буйной головы. Открытая дверь, галантно усаженный на пассажирское сиденье Сеченов. Сергей слышит в стенах салона запах собственного пота и спермы, но не подаёт виду. Потирает кончиками пальцев раскрасневшиеся костяшки, и пытается спрятать в темноте такого же цвета щёки. Академик, невзначай, выключает кондиционер. Суетливый Шмель, всё тот же, кажется, через пару мгновений взмывает в ночную синеву вместе с машиной, которую держит на весу, как пушинку. Сергей казался Сеченову отрешённым, и на лице его мальчика читались явные контуры длительной бессонницы. Пока он вполуха предавался прослушиванию завывания Радио Будущего, Дмитрий Сергеевич, сложив руки на груди, давал себе самому клятву. Каялся, обещал, мысленно бил челом. Однажды он признается, что в машине всё это время была включена крошечная камера видеонаблюдения, исключительно из соображений безопасности. Включена была из раза в раз. И что в Театре на коленях перед ним стояли балерины, пачкали коленки и пушистые подъюбники, а перед глазами маячила только картинка Серёжиного блаженного удовольствия прямой трансляцией из Турбины, как спусковой крючок наваждения очередной цикличной идеи. Нескрываемые звуки, ловкие мозолистые пальцы и самое лучшее место для Дмитрия Сергеевича, прямо в первом ряду. Товарищ почитатель рукоплещет прима-балерине даже тогда, когда та отлинявшей змеёй сбрасывает с себя балетную пачку в неуютной гримёрке, оставаясь совершенно нагой в глазах так преданно её любившего. Прикоснуться хочется, до изодранных от навязчивых мыслей висков, обглоданных жирными вшами экзальтации волосяных луковиц и кожи головы. Но нельзя. Нужно же ведь иметь внутри хоть какой росток рациональности, верно? Балерина перестанет танцевать, если до неё дотронуться, если в гримёрной подойти к ней со спины и провести по позвонкам лепестками красных маков, которые хотел торжественно вручить любимице. Если к Серёже такому вот, растрёпанному и съеденному горем прикоснуться, потом из-под его исключительно искренне любовных чар будет невозможно выбраться. И Сеченов страшился, что ему и не захочется. Отчаянно пульсировала под шеей пухлая артерия, сумасшедше гоняла кровь по телу, на несколько моментов сошедшего в уму непостижимую животную примитивность. Марафон и спортивное ориентирование для зрачков, пересохшие от бесконечно занятого ими языка губы, и даже руки у академика Сеченова неумолимо содрогались в такт Серёжиному скулежу, в ритме плавного движения его напряжённых колен, вид на которые открывался просто безупречный, лучше, право, чем пейзаж из своего кабинета. Мольбы, стоны, всхлипы и ультиматум удовольствия, отчаянное и хриплое «Дмитрий Сергеевич», будоражащее больше, чем все вместе взятые танцовщицы… Очередной тест доработанного прототипа «Мысли», надо же, и какой удачный. А если сочетать с рукотворными особенностями строения Серёжиного мозга… В голове мальчишки можно было ковыряться без рамок дня и ночи, погоды и времени — никогда наверняка не знаешь, что мнительная старушка могла хранить в подозрительно искусно расписанной шкатулке, пока не откроешь её, как ящик Пандоры. Может, пару заговоренных прядей волос, а может свёрнутые в маленький бордовый платок тусклые иконки. Но это какие-то старушки, так ведь? С Серёжей было куда волнительнее, трепетнее и сокровеннее. Он ведь не хотел ранить своего любимого мальчика, конечно же нет. Поэтому ко всем трюкам и манипуляциям с сознанием всячески приходилось подталкивать, мягко, ненавязчиво вести Нечаева с завязанными глазами за кончики пальцев, в которые сам Сергей вцеплялся покорно, без капли предосторожности. Держался из последних сил за Дмитрия Сергеевича, который никогда не разжимал ладонь, не оставлял в одиночестве посреди натянутого из точки А в точку Б каната замешательства. Присоединялся к некоторым мозговым процессам у него в голове, с невыразимым чувством перестраивал и перекраивал, иногда просто наблюдал со стороны. Иногда участвовал… Из научного интереса. Иногда он мог заключаться в вопросе октавы ноты «ре» излюбленой Сергеем лихорадки по имени-отчеству, пока Дмитрий Сергеевич эгоистично терзал дразнящими прикосновениями перевозбужденную грудь. Иногда в мягкости Сережиных бёдер под ладонями на, судя по всему, одинокой и довольно узкой кровати самого Нечаева, часто мелькающей в его ночных фантазиях, которые частенько делили на двоих. И бессонницу тоже. Иногда он заключался в результате полного отсутствия сопротивления связанного, прижатого к капоту Турбины Сергея, всем телом просящего нежности, утешения, присутствия рядом, даже необязательно ответной любви… Правда навряд ли он будет упоминать об этом своём успехе в квартальном отчёте. Пришлось бы вдогонку вписать Серёжу в качестве регулярного подопытного, а гениальный академик упорно отказывался видеть оного в своём чудесном, преданном до мозга костей и модуля «Восход» мальчике. Было бы глупо предположить, что Дмитрий Сергеевич не любил его сильнее всех остальных, несколько бы унизительно для него самого это не звучало. Тяжесть сантиментов расписным бантом на щиколотках тянула прямиком под илистое дно грязной реки, в которой академик барахтался уже вот сколько лет. «Не можешь победить — возглавь» — Дмитрий Сергеевич слабо улыбнулся, наслаждаясь тишиной и исчезающей в темноте картинкой зелёной площадки. Мысли Сергея кочевали в собственную голову и барахтались на песке, бились об него ослеплёнными без света рыбками. И конечно же, Дмитрий Сергеевич клялся себе, что не добавит в коллекцию любимых фильмов с Серёжей в главной роли и этот вполне занимательный экземпляр.