trois phrases

Они были вовсе не удивлены, когда на шестнадцатое день рождения Олега на смуглой коже его запястья мелким Серёжином почерком вывелось лаконичное: «вау, он крутой». Волков тогда только посмеялся над смущенным Серёжей и стиснул в крепкие объятия, полные радости и счастья. Они догадывались, что то, как их тянет друг к другу, на обычные дружеские отношения не походит, однако в глубины души каждого был некогда поселен страх, который разрастался с приближением дня рождения Олега — он достигает шестнадцатилетия первым, — и опутывал своими колючими цепями, обездвиживая и вырывая кислород из лёгких. Так изъяснялся Серёжа, Олег же ласково называл его королевой драмы. И, казалось бы, остаётся только ждать дня рождения Разумовского и после уже полностью быть уверенными в своём столь нестабильном и непонятном будущем; можно наконец порадоваться свободе своих отношений — теперь не надо выслушивать сетования и глупые вопросы больно наглых «А если вы не родственные души? Что делать будете?». А вот и ответ: наслаждаться друг другом всю жизнь. Но новое покалывание, наступившее буквально спустя пару мгновений после первого, решило абсолютно поменять их планы. Сергей непонимающе выгибает бровь, когда Олег дёргается, затем вновь смотрит на запястье; сердце успело пробежать два марафона, в голове проскакало сотни эмоций, в основном отблесков страха и паники — а вдруг что-то поменялось? Почерк, грубее, чем у Серёжи, высокие и строгие буквы выставляли новую фразу: «Ебать, он пафосный». Ребята переглядываются, в глубоких глазах вечно уверенного Олега неожиданно мелькает растерянность и удивление. Серёжа же заливается смехом, потому что ситуация до жути абсурдная. — Это вообще нормально? — нервно сглатывает Олег. Серёжа пожимает плечами и льнёт ближе, оставляя лёгкий поцелуй на виске. — Нормально и мы — параллельные прямые на плоскости, — вздыхает Разумовский и мечтательно смотрит в сторону. — Интересно, что же ты такого сделал (сделаешь?), что вызовешь такую реакцию? Олег заметно расслабляется, и из его уст тоже вырывается смешок.

***

— С днём рождения тебя-я, с днём рождения тебя-я-я. С днём рождения, Серёжа. С днём рождения тебя, — шёпотом напевает Олег прямо в ухо, опаляя то жарким дыханием. Разумовский недовольно мычит; он снова не выспался, проигнорировав замечания Олега о вреде недосыпа, а вместе с тем совершенно позабыл о наступившем дне рождения. — Оле-е-ег, отстань, — Сергей фыркает и переворачивается на другой бок, зарываясь в лес из толстых тёплых одеял. Волков закатывает глаза и резко цепляется за голую щиколотку, из-за чего Сергей дёргается и шипит на колючий холод. Олег не слушает и нагло тянет на себя, выпутывая из-под защиты одеял. — Иначе не получишь подарок, вредина, — мурлычет Олег и наваливается сверху. — Надеюсь, он стоит всех моих страданий, — ворчит Серёжа и гордо поднимает подбородок. — Лучше покажи запястье. Серёжа как ошпаренный подскакивает, случайно задевая подбородок Олега, и судорожно закатывает длинный рукав пижамы. На бледной коже аккуратно выведенные, длинные и тонкие буквы, собирающиеся во фразу: «Вот это волосы». — Ты серьёзно? — усмехается Сергей и глядит насмешливо, но незлобно. Олег пожимает плечами, а Серёжа хохочет и тычется лбом в чужую грудь, расслабленно выдыхая. — А вторая? Серёжа тянет руку выше, чтобы подставить её свету и любопытному взору Олега. «Не миллиардер, а задрот какой-то. Или он только миллионер? Или это смотря в чём считать?». — Я буду миллиардером? — удивляется Серёжа. — Или миллионером, — смеётся Олег. — Это смотря в чём считать, — мягко улыбается Серёжа и потирает большим пальцем надписи нежно-нежно. Они будто покалывают в ответ (либо Серёже надо больше спать), и это отзывается в груди чем-то сильно трепещущим и очень родным.

***

Игорь не очень-то и верил в соулмейтов. Он термина такого не знал до уроков биологии в классе седьмом. В обиходе, который вокруг ему создавали отец, дядя Федя и тётя Лена, не использовали такие странные, иноземные словечки. Коротко и ясно: родственная душа, свой человек, тот самый или та самая. И ещё огромное количество синонимов. Эта тема вовсе не табуирована в его семье; взрослые с удовольствием были готовы поделиться общими знаниями и личным опытом. Игорь сторонился всего, что связано с судьбой, и оправдывался (именно оправдывался) скукой, глупостью, безразличием. Но в глубине души просто-напросто… боялся. А вот чего конкретно понять сложно. А вдруг не примет? Или сам человек окажется странным, плохим, а вдруг убийца или вор какой-нибудь? В Игоре с детства заложили сильную нужду в справедливости и добре, потому, каждый раз, когда он становился слушателем историй про сложные судьбы тех, чью родственные души имеют проблемы с законом, его с ног сбивала волна настоящей паники. А потом умер отец, и к изначальным страхам прибавился новый: его жизнь полна опасности, возможно, с самого детства, он уверен, что никакой дороги, кроме той, что идёт вслед за его отцом, у него по жизни нет и Игорь продолжит его дело, как минимум из чувства долга. А следовательно опасность будет крутится не только вокруг него, но и вокруг его близких. Ещё одну смерть он вряд ли переживёт. Это и есть причины его бессонницы за пару часов до шестнадцатилетия. В прямом смысле. Игорь откопал точнейшее время своего рождения, какое только было, и сейчас сидит на старых, помятых жизнью качелях, противно скрипящих на каждом коротком движении. Но Игорь этого не слышит, он полностью погружён в мысли. Они огромной, не щадящей лавиной упали на него, не давая прийти в себя. Но вот ирония — ни за одну зацепиться невозможно. Всё крутится вокруг и крутится, но сконцентрироваться сложно. Единственное, что сейчас отчётливо чувствуется, — усиливающийся с каждой минутой зуд на левом запястье. Покрасневшая кожа прямо-таки кричит о приближающемся неминуемом, которое давно уготовано самой судьбой. Бустер бы сказал, что он сильно преувеличивает. — Игорь! — кричит знакомый обеспокоенный голос. Тётя Лена, которая, судя по тону, готова откусить ему голову за побег в столь поздний час. — Марш домой! — Да иду я, иду, — ворчит Игорь и лениво поднимается с только потеплевшего места. — Чего кричать-то.

***

— Почему грустный такой, Игорёк? День рождения же. Фёдор Иванович довольно улыбается, всерьёз совершенно не понимая чужого хмурого настроя. Игорь нервно дёргает плечами; не знает, что ответить. Запястье вновь напоминает о себе, в этот раз довольно болезненно. Гром шипит и чешет руку, перевязанную бинтом. Несмотря на старания спрятать руку под стол и не напоминать о ней лишний раз, оба Прокопенко замечают движения. — Опаньки! — хлопает в ладоши Фёдор. — А вот и будущая невестка! Или жених… Лена смотрит на часы, что-то прикидывает и кивает: — Должно было уже появится. Ты зачем замотал всё? Опять по гаражам прыгал?! — Да чего вы… — Показывай, давай, показывай, — махает рукой Фёдор. Игорь ёжится под настойчивыми и решительными взглядами и наконец сдаётся, протягивая им руку. Сам не смотрит, жмурится, когда тётя Лена освобождает его руку от тугого бинта. На несколько секунд воцаряется тишина. Игорь забыл, как дышать. Не выдерживает и приоткрывает один глаз, оглядывая старших. Те застыли, словно статуи, и с глазами в пять рублей смотрят на его руку. Оба одинаково хмурятся и губы закусывают (вот что значит — родственные души!), и Игорь думает, что умрёт. Причём буквально. Спасибо тебе, тот самый человек. — А так вообще бывает? — Фёдор растерянно хлопает ресницами. — Ну… я слышала, что всякое бывает, — задумчиво чешет затылок Лена. — Вы вообще о чём? Игорь с силой дёргает руку к себе, хотя Лена и не сопротивляется, и нервно сглатывает. Их две. Две разные фразы. Разными почерками: мелковатый и неровный, высокий и строгий. «Что за дурацкая кепка?» «Ещё один. Боже, когда же эти менты успокоятся». — Ну, зато мы теперь знаем, что ты точно пойдёшь в полицию… — Федь! Игорь хочет раскрутиться на тех качелях так сильно, чтобы улететь в космос и больше никогда сюда не возвращаться.