Что не так? Что не так? Что не так?
Понять пытается, где ошиблась, где оступилась, где не дожала. Пытается изо всех сил, испытание в мельчайших деталях в голове воспроизводит, но понять так и не получается. Оля больше не самая экстравагантная, яркая и высокая. Оля самая сломанная, тусклая и маленькая. На Николь смотрит растерянно, испуганно, раздосадовано. Николь отворачивается. Во вселенной Николь, кажется, ничего страшного и не происходит. Во вселенной Николь Кузнецова первая финалистка с наивысшим баллом во всей турнирной таблице, а Оля — неудачница глупая, позорно в шаге от финала ушедшая. Во вселенной Якубович они что-то большее, чем конкуренция пустая, улыбки натянутые и гримёрки по соседству. Во вселенной Николь Оли, кажется, нет. Олю ломает. Олю наизнанку выворачивает и перекручивает больно. Думает только о том, чтобы слёзы сдержать перед камерами, ещё более жалкой не выглядеть, несуразной, побитой. У Оли даже получается. Аплодисменты противные шумом в голове надоедливым, будто смеются, радуются, торжествуют. Разворачивается напоследок. У Николь на губах блеск липкий и «прости» виноватое. Николь ладонью половину сердца ей показывает, плечами жмёт глупо, взгляд опускает в пол. Вторую половину только что из груди вырвала, с собой забрала, под подол платья спрятала. Слёзы сдерживать больше не получается. — Надо было больше стараться, — говорит первое, что в голову приходит, слёзы лицо жгут, кожу разъедают, до костей ведь дойдут, шрамами останутся глубокими. Чтобы Оля помнила, что надо больше стараться, больше конфликтовать, на жалость давить, на камеру работать. Чтобы наивная Оля поняла наконец, что по справедливости в этом мире жестоком не бывает ничего. Чтобы наивная Оля до чёрствой, озлобленной и жестокой Ольги к сорока годам доросла наконец. Оля прямо в окошко гримёрки пустой и просторной курит, дым сигаретный вместе со слезами глотает, чувствует, что макияж идеальный куда-то вниз стекает, а воротник платья кожаного душит будто, доступ кислорода перекрывает, вокруг шеи кольцом плотным сжимается. Оле плевать. Больше не нужно быть самой красивой, самой благородной, самой тактичной. Ведь красоту, благородство и тактичность не любит никто, не ценит, выше тридцати одного балла не оценивает. Якубович кажется вдруг, что если бы не форточка приоткрытая, она бы задохнулась совсем, по стене вниз сползла, и тонкое бездыханное тело нашли бы в лучшем случае через несколько часов. Оля швыряет сигарету в подтаявший грязный сугроб и тянется к оконной ручке. От стука в дверь острожного дёргается машинально, но не оборачивается даже. Стук интенсивнее становится, не прекращается. — Настойчивая, — всхлипывает Оля по слогам, ком колючий куда-то в горло проталкивая. — Оленька, — даже тише обычного, будто бы «Оленька» теперь что-то стыдное, позорное, заставляющее краснеть густо. — Впусти. Идеальный мир Ольги Якубович рушится, ведь Николь по-прежнему рядом, за тонкой деревянной дверью, но что-то ужасное всё-таки случается. Всхлипывает громко, колючий ком ниже ползёт, в узлы морские связки голосовые вяжет. Забавно. С Николь теперь, кажется, ещё больше общего. — Впусти меня, — уже со злостью и стуком новым раздаётся. — Пожалуйста. Блять, ну как ребёнок маленький. Ком в горле, будто опухоль раковая, разрастается стремительно, дышать мешает. Обида зверем диковинным на спину прыгает, когтями острыми в плечи впивается и в самое ухо шепчет: «Не открывай». Оля зверя от себя отшвыривает, на пол бросает, дыхание восстанавливает и всё-таки к двери подходит и к ручке дрожащими пальцами тянется. — Почему ребёнок? — наверное, тот вопрос, который в данной ситуации могла бы задать только Ольга Якубович. Кузнецова от шока замирает тут же, театрально рот приоткрывает, ручку отпускает, будто та раскалённая, но прямо в глаза заплаканные продолжает смотреть. Взгляд не отведёт. Смелая ведь. Бесстрашная. — Инфантильная, — выдаёт Николь вымотано. — И несдержанная. Оля теряется. Из-под подошвы не самых устойчивых туфель всякая опора пропадает будто, о косяк опираться приходится, чтобы в ноги Николь не упасть. Николь, кстати, в ботинках. Николь не за красоту в ущерб удобству, а за комфорт собственный. Оля завидует. Оля так не умеет. Оля ещё в старшей школе себе внушила, что ей нравится в пять утра вставать, спать на бигудях колючих и жёстких, у зеркала в ванной стоять по сорок минут, а ещё в середине января в капроновых колготках не холодно вовсе, и уши без шапки не мёрзнут. — Хорошо, — хмыкает, понимает вдруг, что Кузнецова — единственный человек, который её за слёзы жалеть не будет и обнимать не кинется. — Буду сдержанной и взрослой. — Не будешь, — головой качает медленно, шаг вперёд делает осторожно, но Оля тут же назад шагает рефлекторно, будто Николь — пятнадцатилетний мальчик из параллели, и они сейчас выпускной вальс репетируют. Кузнецова губу закусывает нервно, волнуется, глазами жрёт по-прежнему, в лицо бледное всматривается, ответы ищет. — Не впустишь? — мягко совсем, беззлобно, будто на корточки присесть хочет, чтобы Оля опасности не чувствовала. — Нет, — настолько уверенно, что Николь понять не может, откуда столько силы в теле хрупком. — Я не в ресурсе пока. — Ты в соплях, — поправляет осторожно, улыбается нервно и несуразно. — Это тоже, — улыбку с губ пухлых на свои перетягивает. Николь, осмелившись будто, шаг ближе всё-таки делает, взглядом строгим любые попытки к сопротивлению пресекает, ещё ближе подходит. На носочки встаёт, ладони осторожно вперёд вытягивает и кончиками пальцев слёзы вместе с тушью осыпавшейся и тенями смытыми стирает. Оля улыбается. Воротник по-прежнему удушающе узкий, ком в горле больной и колючий, но дышится почему-то легче. — Я жду, милая, — отходит осторожно, в замедленной съёмке будто, движений лишних себе не позволяет, боится хуже сделать. Оля сглатывает шумно и глазами хлопает растерянно: — Меня? — Ресурса, — кивает, не говорит ничего больше, в коридор удаляется медленно. Оля дверью гримёрной громко хлопает, палец не успевает убрать и ноготь длинный ломает у самого основания. Оля в глубине души радуется по-детски и искренне, потому что у слёз горьких теперь повод весомый есть. Такие, как Якубович, и должны плакать из-за ногтей сломанных, а не поражений обидных, обесценивания полного и несправедливостей жизненных. Оля на изнанку сейчас вывернута, выпотрошена, варварски вспорота. Оля сейчас руками трясущимися колени дрожащие обнимает, себя ненавидит и мечтает время назад отмотать, чтобы на дополнительную проверку всё-таки согласиться. Ради результата ебашить готова, гордость мнимую в себя запихать поглубже, проглотить смиренно. Слёзы разъедают лицо кукольное, гримасу боли обнажая всё-таки, веки воспалённые щипят, губы опухшие ранят. Оля теряет времени счёт и надежды остатки. Оля в загоревшийся экран телефона смотрит с удивлением. Единственная, на которую уведомления в «директе» включены. Единственная, кто публикации лайкает, каждую историю смотрит, каждый вечер звонит, но не подписывается принципиально. Гордая ведь. Оле бы поучиться. «Ты как?»«В груди тяжёлое что-то».
«И растёт».
«Дыши глубоко». «Оля?» «Дышишь?»«Дышу. Ты уехала?»
«Хуйни не неси». «В машине тебя жду».«Я сейчас».
*** Оля следы помады розовой оставляет на сигарете очередной, пустым и мутным взглядом в чистое, чуть опущенное стекло машины смотрит, пепел на улицу стряхивает. Ноябрьская ночь чувством страха таинственного и безысходности полной окутывает. Николь не возмущается даже, на улицу курить не выгоняет, ждёт смиренно. Николь не выгоняет и ждёт. Удивительно. — Надо было тебе на испытание соглашаться, — Николь нос морщит смешно и кончиками пальцев по рулю постукивает нервно. И запах сладкой мускусной «Баккары» с запахом дыма табачного перемешивается, рецепторы Кузнецовой убивая напрочь. Николь всё ещё смиренно ждёт. — Не тебе меня учить, — губы надувает обиженно. — Радуйся, белая фея. На одну красивую конкурентку меньше. Николь голову поворачивает на источник звука, до десяти считает мысленно, чтобы не сорваться, не верит, что Оля в самом деле не понимает ничего. Женщина, тернистый жизненный путь прошедшая, не считает вовсе, что тот, кто плачет, тот и прав. Не считает, но Якубович подыгрывает. — Не могу, Оль, — выдыхает обречённо, вымученно, устало. — Не могу радоваться. — Не красивая? — улыбку беззаботную натягивает уже привычно на лицо заплаканное, усталое, живое. Не вяжется теперь. По швам трещит. — Не конкурентка, — поправляет Николь осторожно, ладонь раскрытую протягивает, пальцы сплетает. Сломанный ноготь на пальце среднем замечает, конечно, но решает, что это не самая серьёзная травма Якубович, которую она вылечить должна. Оля сигарету на асфальт швыряет наконец, ладонь из чужой вынимает, чтобы Николь тронуться могла, и окно на переднем пассажирском закрывает не с первого раза, потому что ногти длинные мешают. Молчит, пальцы заламывает, на Николь, на дороге сосредоточенную, поглядывает исподлобья. Взгляды бросает неоднозначные, серьёзные, затравленные, озлобленные, будто бы именно Николь в её поражении виновата. — Что такое, Дита фон Тиз русской эзотерики? — у Кузнецовой голос глухой, уставший, вымотанный. Будто бы своей победе и не рада вовсе. Будто бы заветные сорок баллов Оле вручила с удовольствием, если бы это изменило что-то. — Ты на меня не злишься? — Оля настроение чужое безупречно улавливает и серо-зелёным обиженным взглядом душу наизнанку продолжает выворачивать. — На них злюсь, — цокает только, правую ладонь вниз куда-то опускает, но затем снова на руль возвращает, держит крепко. — Долбоёбы. А у нас с тобой, Оль, времени мало, чтобы выяснять что-то, дуться друг на друга, истину мнимую доказывать. Ты же понимаешь, что это ненадолго всё, мимолётно, быстро-быстро. Олю, кажется, напополам с противным звуком ломает. Ещё с утра сердце целое было, максимум пару пулевых ранений уже заживших, несерьёзных. Билось, кровь разгоняло, болело периодически — в общем, как у всех людей нормальных. Сейчас у Якубович не сердце — решето обескровленное, израненное и мёртвое почти. — Лучше бы злилась на меня, — голос ломается тоже, проседает, из груди выходит со скрипом противным. Взгляд затравленный к зеркалу направляет и замечает вдруг, что Николь линзы сняла, взгляд теперь не пусто-синий, а живо-зелёный. Глаза ведь зеркало души. Наверное, поэтому Кузнецова постоянно линзы носит. — У тебя очень красивые глаза, — Оля даже в такой ситуации напряжённой молчать не может, внимание на себя обратить пытается, обстановку разрядить. — Брось, Оля. Лицо держишь безупречно, но я вижу, что тебя задевает, — и Якубович с противным глухим звуком головой о сиденье ударяется. Понимает вдруг с ужасом, что Николь бы не задело. Николь ещё в своём сезоне не ставили ни во что, ни одним «белым конвертом» не наградили, на шарфик, на шее обмотанный, взгляды показательно-сопереживающие бросали. Николь теперь плевать на отношение хорошее, Николь пришла за признанием заслуженным. Олю в своём сезоне обожали, восхищались, шеи сворачивали, победы желали. Оля привыкла к любви всеобщей, всеобъемлющей, безусловной по определению. Оле сейчас невыносимо больно с небес на землю падать, коленки в кровь разбивать, видеть сочувствие наигранное вместо восхищения искреннего. Местами меняются. И даже сейчас Якубович легче, ведь у неё рядом Николь есть, а у Николь не было никого. — Будешь теперь за нас двоих, — хмыкает, ничего лучше не находит, но говорит искренне совершенно. — Я серьёзно. — Буду, Оленька, — ладонью тёплой чужую ледяную поглаживает. — Куда я денусь. Оле снится звериная пасть клыкастая, слюнявая, противная, рык наружу извергающая такой, что внутри всё замирает, холодеет и переворачивается. С ужасом понимает, что зверь близко-близко уже, от лица в сантиметрах нескольких. Оля больше не боится. Оля в темноту вглядывается, всматривается, изо всех сил разглядеть пытается. У зверя зелёные глаза. Воспалённые и уставшие. Якубович на сиденье подскакивает, ладонь чужую сжимает сильнее и Николь окидывает взглядом испуганным. — Сказала бы, что рубит, на заднее бы тебя посадила, — Кузнецова автомобиль паркует и двигатель глушит. — Приехали. *** Воздух, которым Оля рядом с Николь дышит, по её ощущениям иголочками тонкими пронизан, парами токсичными пропитан, дымом отравляющим заполнен. Каждый вдох болью резкой на стенках гортани оседает, трахею колет, ниже идёт. Но Якубович, конечно же, ощущения тревожные игнорирует, глубоко в себя запихивает, голову тяжеленную вновь пустой делает, о чём-то отвлечённом и несуразном раздумывая. В конце концов, она сама ведь себя любовной ведьмой нарекла. А значит, ради любви должна терпеть. С этой квартирой у Оли ассоциации разные самые, полярные, яркие, но друг с другом плохо совместимые. Здесь они с Николь зелёный чай с двумя ложками сахара пили, на изумрудных простынях сексом развязным занимались, а потом о чём-то абсолютно отвлечённом говорили, чтобы ни к чему друг друга не обязывать. Здесь Кузнецова впервые разрешила себя просто Никой назвать. А потом назвала Олю дурой. — Да блять, — шипит Оля раздражённо, будто кошка чёрная, которую против шерсти погладили грубо, когда сапоги высокие в прихожей снять пытается и на пол холодный чуть не падает. — На пол ляжешь? — Кузнецова на корточки присаживается спокойно и «молнию» сапог чужих вниз тянет совершенно обыденно. Николь к животным, если честно, всегда равнодушна была. У родителей приёмных вместо щенка или попугайчика кукол новых просила. Но кошку чёрную, ласковую и грациозную выходит, вылечит, на четыре тонкие лапы принципиально и всем назло поставит. — Благодарю, — и улыбается уже привычно, когда Николь на пафосное, возвышенное и отрешённое «благодарю» лицо красивое кривит в гримасе страшной. — Лучше у тебя на полу, чем у себя в кровати. Николь не реагирует никак, молча сапоги чужие стягивает, губу прикусывает сосредоточенно. Оля красиво плачет, красиво смеётся, красиво говорит. В красоту ведьмы любовной верит, она на поверхности, она прямо под стандарты современные, она очевидная. В искренности только сомневается. У честности ведь нет параметров идеальных, лица кукольного, на обложке журнала модного напечатанного, честность скрыта всегда, многовариантна. Кузнецова в Олю верит, но Оле, кажется, не поверит никогда. — Зрители подумают, что я слабая? — Оле о своей боли кричать хочется, всему миру показывать, говорить-говорить-говорить, чтобы от слова «Реванш» саму воротить стало. — Оль, нет, конечно, — с корточек не встаёт, в глаза заплаканные заглядывает, повторяет: — Конечно, нет. У людей есть глаза. Якубович воздух тяжёлый носиком тонким вдыхает шумно, на Николь взгляд затравленный и обиженный опускает наконец и шёпотом, одними губами спрашивает наивно: — Жюри — не люди? Николь не верит больше в то, что Оля на десять сантиметров выше и на два года старше. Николь видит перед собой девочку маленькую, губы смешно надувающую, ножкой забавно топающую и искренне на весь мир обиженную. Сама улыбается невольно, неконтролируемо, безумно даже. Дети слабые, уязвимые, защиты взрослых отчаянно требующие. Дети честные. — Пойдём со мной, — поднимается наконец, ладони раскрытые тянет, платье-рубашку куда-то швыряет по пути, в юбке и в топе остаётся. В ванну ведёт, замок платья кожаного на чужой груди расстёгивает, стаскивает аккуратно. Будто бы не одежду брендовую снимает, а слой защитный, барьер надёжный, покров хитиновый. На бортик ванны усаживает, колготки вместе с бельём стягивает, воду включает попутно. Якубович только ногами болтает скучающе, грудь прикрывает стыдливо и вспоминает вдруг, что Николь обмолвилась как-то, что всю жизнь о дочке мечтала. Нянчиться получается замечательно. У Николь на лице ни одна мышца не дрожит, ни один мускул не дёргается, ничего волнения не выдаёт. Якубович, в тёплой воде пытаясь расслабиться, поражается молча тому, сколько силы в теле хрупком. Шампунь в ладошку набирает, к чёрной, залаченной и безупречной укладке тянется. — Я сама, — противится Оля вдруг, голос высокий прорезается комично, неестественно, фальшиво. — Не позорься, — в волосы влажные пальцами зарывается. — Оленька, ты руку помощи не то, что не попросишь, ты в неё ещё и харкнёшь. Оля замолкает смиренно, только пальцы аккуратные в волосах чувствует и боль острую на сердце ощущает. Оля нарастит себе и ноготь новый, и улыбку искусственную, и броню очередную, только все ошибки учтёт, непробиваемой сделает, прочной-прочной, чтобы точно не разбил никто, не разломал, не обидел. — Съёмки финала когда? — спрашивает робко. Николь злится. Одну руку из волос чужих вытаскивает, чтобы в кулак сжать. — Ты успокоишься когда-нибудь? — выдыхает, ладонь возвращает на место прежнее, в шёпоте картавом нотки грозные, металлические, тяжёлые. — Я тебе сейчас шампунь в глаза залью, ты же ещё не наревелась сегодня. — Так когда? — не унимается, усмехается нервно, кончиками пальцев по поверхности воды постукивает, круги образуя. — Послезавтра. Видишь, как получается? — шепчет Кузнецова с улыбкой тёплой. — Всё против меня. — Не всё, — Оля лишь головой качает и по бортику ванной коготками острыми медленно-медленно постукивает. — Я — «за». Николь на плече остром поцелуй короткий оставляет, на волосы тёмные полотенце накидывает и перед тем, как чужих губ пухлых своими коснуться, усмехается горько-горько: — Это самое главное. *** Оля ворочается, челюсть плотно сжимает, ладонью простынь сминает, уснуть не может. День сегодняшний в голове прокручивает, забыть хочет, из памяти вытравить, выгнать. Кричать не может уже, плакать тоже — только боль свою вместе с простынью в кулак сжимает плотно и в подушку тихо-тихо скулит. Страх иррациональный, всё вокруг заполняющий, дышать нормально мешающий, игнорировать пытается. Страх, что сегодняшний день повторится. Страх, что она последний раз в этой квартире ночует. Страх, что зверь дикий из сна страшного ей глотку перегрызёт всё-таки. — Скажи прямо уже, — выпаливает Николь раздражённо. — Голова от тебя болит. — Ты что-нибудь ко мне чувствуешь? — Оля вновь обнажённой себя чувствует, глупой, несуразной. — А ты не видишь? — поворачивается, ближе льнёт, одеяло с себя скидывает и интересуется, кажется, совершенно искренне. — Не вижу, — глаза закрывает, жмурится, веки больно до звёздочек разноцветных щурит. — Глаза, блять, разуй, — отвернуться хочет, но Якубович за талию притягивает, разворачивает, носом в шею утыкается. Прямо туда, где у Николь шрам глубокий. Кузнецова губами макушки касается, выдыхает медленно, горячим воздухом затылок обдувает. Поцелуями короткими шрам глубокий обвести разрешает. Забавно. Чтобы обвести шрам Оли, Николь нужно сердце раненное, побитое и вспоротое из клетки грудной достать и губами дотронуться. — Пахнешь вкусно, — Оля носом по коже нежной проводит, в изгиб шеи утыкается, родинку маленькую целует. — «Бланш»? — Чё? — смеётся мягко, шею выгибает податливо. — Духи, — улыбается невольно тоже, дышит чуть свободнее наконец. — Флакон прозрачный, крышка чёрная круглая, наклейка белая, — поясняет Кузнецова на только ей понятном языке. Наконец-то общий язык находят. От Николь пахнет свежестью, просушенными на морозе до хруста простынями белыми, а ещё в нос слегка запах перца розового бьёт. — Понятно, «Бланш», — вперёд подаётся, пропитаться хочет, хочет пахнуть силой, стойкостью, нравом железным под маской нежности мягкой. Хочет пахнуть Николь. Не хочет больше пахнуть слабостью неприкрытой, честностью уязвимой и нежностью хрупкой. Не хочет собой быть, новую оболочку присматривает, маску кукольную выбирает, личность по кирпичикам малюсеньким строит. — Съёмки закончатся скоро, — шепчет Якубович, в губы чужие прямо дышит, мурашки, по коже живота бегущие, чувствует. — Мы не встретимся больше. Так что у тебя, считай, полная свобода слова. Кузнецова отстраняется, ладони на плечи чужие кладёт, смотрит строго: — Свобода слова не даёт мне права хранить молчание? — Даёт, — соглашается вынужденно, нехотя. На Николь, не отрываясь, несколько секунд смотрит. Кто плачет, тот и прав, так же? Николь в ответ головой качает только. Николь единственная в ней что-то большое, яркое и настоящее разглядела. Что-то не кукольное, вне образа. Оля для неё что-то большее, чем две сигареты на асфальте мокром со следами помады матовой, сломанный под корень длиннющий ноготь и грустные серые глаза. Оля — пустая голова, на чужом плече мягко уложившаяся, ровный кукольный нос в рыжие, чуть спутанные волосы зарытый и громко бьющееся наивное сердце. Николь ближе жмётся, на подушку чуть выше голову кладёт, чтобы с глазами серо-зелёными и заплаканными своими бледно-зелёными и уставшими на одном уровне быть. — Позволь мне боль твою прожить, — поцелуями быстрыми рот чужой очерчивает. — Попытаться хотя бы. Оля чувствует, как под искренностью и силой внутренней позвоночник пополам ломается, слезинки в уголках глаз скапливаются, кончики пальцев леденеют. У Оли не просто ранение пустяковое. У Оли сердца закрытый скольчатый перелом. Молчит, сглатывает шумно, руками скул чужих выступающих касается. Когда Николь рядом, ничего плохого случиться не должно. Так что боль её прожить, конечно же, позволяет. — Иди ко мне, — Якубович на шёпот нежный переходит, улыбается устало, губы поджимает. — Нет, — на локтях приподнимается, копну волос медных набок перекидывает. — Ты ко мне иди. Николь как обычно немногословна, зато слова подбирает самые нужные, на подкорке застревающие, до костей пробивающие. Николь целует сначала правый уголок губ, затем левый. Перфекционистка. Оля хрипит невнятно, возмущённо, обиженно, когда Кузнецова, сжалившись будто, губы чужие накрывает наконец. Касается невесомо, мягко-мягко, нежно-трепетно. Кончиком языка трещинки мелкие обводит, зализывает, залечить пытается. Им же вовнутрь толкается, ударяется сначала о виниры белоснежные, затем с языком чужим, сухим абсолютно встречается. Оля чувствует, как боль, всё тело парализующая, тает вдруг, в рот чужой перетекает, растворяется медленно. Николь пробирается не только сквозь губы сомкнутые и зубы сцепленные, а ещё и через маски красивые, утончённость наигранную и барьеры, годами выстраевымые. — Сказала бы, что люблю тебя, — чувствует, как на языке металл горячий растекается, печать раскалённая ставится больно, кожа горит. — Но боюсь момент испортить. — Дурочка, — одеяло на пол бросает, ладонями горячими под футболку свободную лезет, стаскивает. — Скажи лучше, что себя любишь. Что день сегодняшний отпечатков никаких не наложил, что ты по-прежнему крутая и уверенная королева с самой красивой улыбкой. — Не могу, — в лицо чужое всматривается внимательно, грудь голая мурашками покрывается. — Не хочу тебе врать, Ника. Внутри у Ники, кажется, сегодня тоже ломается что-то. Чувство странное рёбра ломает, всё вокруг собой заполняет, наружу рвётся. К Оле хочет. Скучает по белоснежной улыбке широкой, смеху звонкому и ногтям нарощенным. «Я тебя тоже. Я тебя сильнее. Я тебя вопреки всему», — сказать в ответ хочет, но страх не даёт, пресекает, пальчиком указательным машет, мол, нельзя. Страх давным-давно в теле паразитирует, корнями врастает, обживается, все остальные чувства вытесняет. Ещё чуть-чуть и условия ставить начнёт, на которые Николь, конечно же, согласится. Страх. Ольга. Пять букв. До чего символично. Горечь от фильтра сигаретного сладостью от кожи бархатной сменяется. Николь поцелуями рельеф ключиц острых обводит. Кожа мягкая, сахарная, белоснежная. — Хочу тебя укусить, — просит прерывисто, полувсхлипывая, не выдохе самом. — Кусай. Оля позволяет. Единственное их правило — ничего друг на друге не оставлять — сегодня существовать перестаёт. Николь зубами острыми в плечо голое впивается. Якубович воздух носом набирает шумно и пальцами тонкими в волосы рыжие зарывается. — Сладкая, — шепчет довольно. А ещё ласковая, приторная, светлая. Настолько сахарная, что двумя литрами чая горячего запить хочется, и всё равно на зубах скрипит. Понимает, что если сладость Олина в язык впитается, то Кузнецова его себе откусит. Оля дышит глубоко, тяжело, сипло. Николь поцелуями на грудь опускается, на кожу сосков нежную, всхлип слышит. — Красивая, — шепчет, дыханием горячим обдаёт рёбра выпирающие, ниже ведёт. Живот целует, сердцебиение чувствует учащенное, мурашки быстрые. Раньше думала, что у Оли в голове не шевелится ничего, что у Оли никогда ничего не болит. А Оля перед ней живая, настоящая, чувственная и чувствительная к прикосновению каждому, к слову любому. — Нежная, — повторяет, поцелуями ниже пупка опускаясь, по низу живота бледного последний раз проходясь, кромки белья кружевного и влажного касаясь. Стаскивает, на колени опускает, это же колено целует мягко. Языком выше поднимается, по внутренней стороне бедра проходится, клитор обводит наконец. — Вкусная. Вовнутрь толкается, дыхание чужое учащённое слыша, ладонь на затылке чувствуя. Глаза поднимает яркие-яркие, на фоне чужих серых в темноте светящиеся будто. Кончик языка собственного прикусывает. Улыбается довольно. — Что за претензия во взгляде, Оленька? — хмыкает, картавит забавно, вновь бедро целует. Оленька губы кусает, щёки сжирает с внутренней стороны, пальцы на чужом затылке заламывает, впивается, капсулы мелкие волос нарощенных чувствует. Оленька бёдрами двигает призывно, глаза прикрывает и не знает, куда себя деть, когда горячий и шершавый язык вновь вовнутрь входит. Николь взгляда не отводит. Зелёный совсем ярким становится, будто маркер неоновый на полях тетрадки школьной. Знала бы Оля в школе, чем сейчас заниматься будет. — Сука, — роняет, когда чувствует, что язык не толкается больше, выше ложится, лижет, клитор обводит медленно-медленно. Николь помнит, как ей нравится. Николь пальцы с коротким чёрным маникюром у входа задерживает, растирает, ухмыляется довольно перед тем, как кончики пальцев вовнутрь погрузить. — Сука — это собака, — отрывается ненадолго. — А я лиса. Язык возвращает на место прежнее, быстрее становится, пальцы сначала погружает на одну фалангу, затем глубже чуть. Толчки мягкие, размеренные, будто бы по какому-то алгоритму высчитанные. По книге «Как Ольгу Владимировну Якубович с ума свести, довести до исступлений и судорог», очевидно. Оля кончает громко, вскрикивает, писк в подушке прячет, голову чужую, между своих ног лежащую, отпускает наконец. Дрожью покрывается, мурашками крупными, капельками пота ледяного с ног до головы обдаётся. Вместе с оргазмом, всё тело пробирающим, чувствует, как боль, в сердце глубоко сидевшая, тает вдруг, растворяется. — Из нас двоих хоть кто-то должен быть громким, — Николь рядом ложится, к себе притягивает, в висок целует. Голову уже привычно на грудь чужую кладёт. Проверяет будто бы, чтобы там не росло ничего, не билось в истерике беспокойно, рёбра тонкие не ломало. Сердце у Оли будто бы на вытатуированных не спине крыльях вверх подлетает, к горлу подходит, но успокаивается наконец, опускается, на прежнее место возвращаясь. Даже его Кузнецова выдрессировала, обуздать смогла, команде «любить» научила. — Нас в школе учили, что сердце с кулак размером, — замечает Якубович вдруг. — Удивительно, что туда целая ты поместилась. «Я тебя тоже. Я тебя сильнее. Я тебя вопреки всему», — сказать в ответ хочет, но страх не даёт, пресекает, пальчиком указательным машет, мол, нельзя. — Сгруппировалась, — смеётся тихо. Пасть слюнявая и клыкастая белоснежную шею с противным звуком хрящей переломанных прокусывает. Шерсть рыжая во рту застревает клочками мелкими. Лиса совершенно человеческим голосом тихо нашёптывывает что-то. Оля во сне вздрагивает и крепче сжимает чужую ладонь, пальцы холодные с чужими тёплыми переплетая.