Telegram
Глебыч, 3:14
Новое сообщение
Задумавшись на одну жалкую, короткую секунду, Серафим всё-таки выключает телефон, откладывая его на край стола. Потом. Нет настроения. И снова включает видео, без особого интереса разглядывая очередную слишком яркую картинку, которую явно сняли для накрутки просмотров. А потом ещё одно видео. И ещё одно. За просмотром пятого его застало солнце и чей-то звонок, от которого все живые существа в небольшой квартире вздрогнули. Даже сонный Тимофей поднял маленькую голову, с любопытством разглядывая светящийся прямоугольник. Закатив глаза, Серафим ставит видео на паузу, с нескрываемым раздражением беря холодный металл в руку. Он ненавидит звонки, особенно ненавидит их в чертовы шесть утра. Кому он вообще понадобился в такую рань? Вглядевшись в расплывающиеся буквы, Серафим прочёл «Серёга слэм». Странно. Последний раз они списывались чуть ли не два года назад. — Да? — устало, замученно спросил Серафим, с силой протирая глаза и только сейчас понимая, как же он устал. — Сим, Глеб умер, — холодный, пустой голос как будто вылил на него ушат ледяной воды. Как… как умер? Глеб? Тот самый, с которым они ещё сутки назад списывались и всё было хорошо? — Как? — едва слышно, очаянно шепнул Серафим, подходя к окну и невидящим взглядом рассматривая мрачное, ещё ночное небо. — Из окна выпал. Думаем, пьяный или под чем-то, — теперь в голосе Сереги слышалась усталость и тщательно скрываемая грусть, теперь он не звучал, как самый страшный в мире робот, сообщающий такие новости. — Понял, — единственное, что смог выдавить из себя Серафим, слыша гудки и сползая по стене на пол. Глеб, тот самый Глеб, которого он знает уже столько лет, который всегда был пусть и депрессивным, но так боящимся смерти, был мёртв. Самой нелепой и глупой смертью. Наверняка курил свой чапман у открытого окна, действительно пьяный, и потерял равновесие. Или выглянул, высунувшись слишком далеко. Такая странная, вроде бытовая смерть, но такой страшный конец. Но слёз не было, только странная, растущая в груди пустота. Они общались теперь мало, немного, и до этой самой секунды Серафим думал, что у него в груди дыра из-за этого. Дыра из-за того, что раньше были близки, братики почти что, самые лучшие друзья, которых связывает такое огромное количество воспоминаний. Но нет, теперь Серафим отчётливо понимал, что вот она — настоящая пустота в груди. Лучше бы он был далеко, лучше бы не общался и игнорировал, но был бы жив. Теперь не будет никаких редких посиделок с алкоголем или чаем, долгих разговоров по душам и частому ностальгированию по общему прошлому. Не будет этих общих воспоминаний, потому что и общего быть ничего не может. Не может быть ничего общего у холодного, изломанного тела и слишком живого Серафима. Не может, потому что Глеб мёртв. Чёрт, кажется теперь он плачет. Открыв телефон, в попытке хоть куда-то спрятаться от накатывающей истерики, он с замиранием сердца замечает непрочитанное сообщение от Глеба. Непрочитанное и проигнорированное. Открывать было страшно. Читать ещё страшнее.[Глебыч, 3:14]
сим, мне очень хуево. пожалуйста, давай поговорим. я так устал от всего этого.
И мир, кажется, развалился в эту же самую секунду. Мозг, не спрашивая разрешения, самостоятельно сделал простой, очевидный вывод — если бы он ответил, не сославшись на своё настроение и дела, то Глеб бы был жив. Сейчас бы спал или писал бы свою душераздирающую музыку, но был бы живой. Не лежал бы весь изломанный под окнами своего же дома, наверняка с застывшей улыбкой на губах. Идиоты, которые думают, что это несчастный случай. Это чёртов суицид. А слёзы катились сами, катились градом, промочив всю футболку и заставив раскраснеться от их соли щёки. А Серафим не представлял, как жить с этим грузом вины и болью. И теперь, спустя два с половиной месяца, после всех разбирательств, стоял перед его могилой, не в силах оторваться от фотографии на надгробии. От фотографии, на которой он ещё был жив. Он смотрел, смотрел бесконечно, вспоминая каждую проведённую вместе секунду. Каждого человека, кто их окружал, и которые больше никогда не увидят Глеба, не услышат его голос и не закатят глаза от очередной тупой шутки. Вспоминал каждое сообщение и звонок. Каждое, особенно то самое, роковое и неотвеченное, так привычно оставленное на потом. Только вот «потом» уже никогда не случится, потому что ответить больше некому. Вина давила на плечи, заставляя расправлять их в тщетной попытке скинуть всю эту ответственность. Каждый, каждый человек ему сказал, что здесь нет его вины. Не увидел, не заметил, Глеб всё равно рано или поздно бы это сделал. Но Серафим знал, лучше всех знал, что он просто проигнорировал, не стал даже читать. Мол, что ещё может сейчас написать Глеб, кроме какого-то мема? Они же даже не общались по душам в последнее время, почему он бы стал что-то серьёзное писать? И снова бесконечные оправдания своего эгоизма, снова попытка вытянуть себя из этого болота самокопаний. Заебало. Всё это уже не вернёт Глеба к жизни, он навеки останется под этой толщей земли и крышкой серого гроба. Все давно разошлись, а Серафим стоял, сжираемый виной и сжимая в руках букет жёлтых тюльпанов. Ровно двадцать четыре штуки. Жёлтые тюльпаны — вестники чёртовой разлуки, только теперь вечной разлуки. Опустив их на могилу, усыпанную разнообразными букетами, Серафим не сдержал упавшей следом слезы. И, уходя, нашёл в себе силы ответить ему хотя бы теперь, пусть Глеб никогда этого уже не прочтёт. [Сима, 18:55] спи спокойно, братишка. прости, что не ответил передавай от меня всем привет, я вас очень сильно люблю