***
Он смотрит на тлеющую палочку, сидя так неподвижно, что нежный сандаловый дым окутывает его, не изменяя своего направления. В Гусу спокойно. Не «как дома» — дома он себе так и не нашёл. По крайней мере, если говорить о зданиях, покоях, лестницах и резных окнах. Лань Сичэнь возвращается бесшумно, едва касаясь, кажется, ступнями пола, и оба едва заметно вздрагивают, позабыв о присутствии друг друга. — Эргэ… — А-Яо! — и это единственное, на что можно было бы смотреть столетиями: как меняется его лицо, будто искусно выточенная из цельного нефрита статуя улыбнулась, и улыбка эта отразилась в уголках глаз. — Ох, я совсем позабыл и оставил тебя без чая. — Мне стоило приготовить его к твоему возвращению, — обыкновенно он так и поступил бы, но сегодня всё идёт неправильно. Неловко. Руки Лань Сичэня касаются изящных чайных приборов. К нему лисья сущность Цзинь Гуанъяо не испытывает такой жажды, как к остальным: обезличенной, повторяющейся из раза в раз, будто желание испить воды, а из какого источника эта вода возьмётся — нет никакого дела. С Лань Сичэнем, единственным, всё иначе. Забыв о заклинательской личине, лисица смотрит на него, подперев ладонью щёку. Самосовершенствование им не чуждо, но редко какой хули-цзин удаётся достичь уровня, равного уровню сильного заклинателя. Поэтому он проигрывает в открытом бою и иногда до парализующего ужаса боится Не Минцзюэ. Сила его совсем в другом, а для совершенствования требуются долгие медитации, отшельничество и, как бы это ни прозвучало, душевное спокойствие. Всего этого Цзинь Гуанъяо лишён: и как заклинатель, и как член семьи Цзинь, и как верный названый брат. Если Минцзюэ, подозрительный и недоверчивый, что-то узнает — ему конец. И тогда уже никакого совершенствования, никакого отличия от всякой другой лисицы — только отчаянные попытки выжить. Пиала перед ним полна светлого, почти золотистого чая. — Я не могу спасти их, — говорит ей Цзинь Гуанъяо. — Я себя-то едва спасаю. Ни одна лисица ещё не забиралась так высоко, а на высоте сложно удержаться. — Как бы мне ни было от этого больно, но мы ещё можем… скрыть от Минцзюэ некоторые деяния, — Лань Сичэнь садится рядом, вплотную почти, и касается бедром и локтем. Голос у него тихий, и слышно, что предложение это тяжело даётся. Какая бы трещина не пролегла между его братьями, сам он любит обоих, и пусть принять сторону одного из них было очевидным выбором (ведь в случае чего пострадает именно Цзинь Гуанъяо, а Минцзюэ отделается разве что жгучей обидой), делать этот выбор всё так же больно. — Если бы они смогли перебраться в Ланьлин или Гусу, я был бы спокоен. Тогда, по крайней мере, его гнев обрушился бы только на меня. Он успевает поднести пиалу к губам — и коротко вздрагивает от неожиданности, когда пальцы Сичэня внезапно обхватывают другое его запястье. Чай плещет на колени, оставляя на светлой ткани влажные пятна. — Не хочу, — говорит Сичэнь, — чтобы ты пострадал. Цзинь Гуанъяо отставляет пиалу на низкий столик и прикрывает глаза, позволяя прильнувшему к его плечу Сичэню положить ладонь ему на колено и медленно, невинно почти, успокаивающе гладить по ткани ханьфу. Какие опасности ни ждали бы их за порогом, у них всё ещё есть это право быть в одиночестве там, куда не достаёт взгляд главы Не, куда не простирается его карающая длань. — Я мог бы только мечтать, — говорит Цзинь Гуанъяо медленно, не открывая глаз, — о такой дружбе. Моё уважение к Чифэн-цзуню непоколебимо. Жаль только, что с самого начала всё это было обманом: только человек имеет право зваться его братом. — А-Яо человечнее многих. Ладонь Сичэня скользит между его бёдер, и он почти забывает, о чём говорил, с коротким «ах». — Эргэ, я не уверен, что сейчас я… — Шшш. Лань Сичэнь его не боится: и верно, никакая лисица не чета одному из нефритов Гусу. Даже попытайся Цзинь Гуанъяо справиться с ним, вытянуть ци, опустошая золотое ядро, — ничего у него не выйдет. Потому хули-цзин редко вступают в настоящее противостояние: только с такими, как несчастный Дугу, им и равняться. И то — не тронули же. Пальцем даже не коснулись — за то, что позволил скрываться у себя дома, пока вокруг рыскали заклинатели Цинхэ, или, может, просто потому, что не хотели причинять ему вреда. Лисы временами сентиментальны. Приходят молчаливо заглянуть в окна к тем, кого были вынуждены оставить, оборачиваются незнакомцами на рынке, чтобы краем глаза увидеть лица постаревших смертных возлюбленных. Годами хранят жемчужные пряжки. Лань Сичэнь открывается ему, позволяя пить из себя, впитывать ци, пуская её по собственным меридианам. Цзинь Гуанъяо отстраняется и прямо здесь, на полу, откидывается на спину, распуская тяжёлый пояс. Сичэнь бережно откладывает тот в сторону и с не меньшей же осторожностью расстегивает круглый ворот, высвобождая из плена расшитых золотыми нитями ланьлинских одежд. Цзинь Гуанъяо никогда не рассказывал ему, как всё это великолепие ощущается на теле: легко ли ему уподобиться своему знаменитому отцу, тянут ли золото и шелка вниз, к земле. Но для хули-цзин всё не так, как для человека, тут и гадать не нужно. Цзинь Гуанъяо останавливает Сичэня на половине движения (одна рука на бедре, вторая — опирается на пол) и тянет к себе для поцелуя, и запах сандала и дорогого чая окутывает их, почти чувствуется на губах. Пальцы сминают ткань, всё ещё скрывающую под собой бедро, но Цзинь Гуанъяо и через шёлк опаляет их теплом, живым человеческим жаром. Лань Сичэня не нужно околдовывать, у него не приходится ничего брать без разрешения. Даже простое прикосновение уже как будто делает Цзинь Гуанъяо сильнее. Он так и остаётся в полурасстёгнутом, полуснятом, и глазами возвышающегося над ним Сичэня представляет собой, должно быть, полнейший беспорядок. Белое плечо, окружённое шёлком; обнажившееся колено, под которое Сичэнь его поддерживает. Раскрытой ладонью Цзинь Гуанъяо скользит по своей груди, лаская себя самого привычными движениями, и чувствует чужой обжигающий взгляд. Такими же горячими кажутся и пальцы, медленно смазывающие и растягивающие его внутри. Хули-цзин положено любить удовольствие: по крайней мере, куда удобнее и рациональнее получать его от близости с человеком, чем нет. Если так, то Цзинь Гуанъяо любит его даже чересчур сильно, но впервые понимает это уже после встречи с Лань Сичэнем. Прежде всё было не так, не то. Сичэнь заменяет пальцы собой: проталкивается в него крепкой горячей плотью, погружается полностью, и лисице кажется, будто их меридианы соединились, стали единым целым. Теперь ци течёт по соединённым телам будто по единому организму, и с каждым толчком, каждым движением всё больше её передаётся менее совершенному лисьему существу. Иногда Цзинь Гуанъяо думает, что близость их столь велика, что всего этого — чужих рук, сладко и непристойно скользящих по коже, движений члена глубоко внутри, влажных поцелуев с привкусом чая и иногда, если повезёт уговорить, вина, им вовсе и не нужно. Но то, что обычно необходимо лисице, удивительным образом одновременно делает его человеком. Будь они простыми людьми, ничего не знающими о потоках внутренней энергии, больше всего на свете Цзинь Гуанъяо мечтал бы лежать вот так под ним, разметавшись и покусывая от удовольствия губы. Когда стихают последние вздохи удовольствия, Лань Сичэнь опускается набок, а Цзинь Гуанъяо откидывается на спину и смотрит вверх. Перед глазами чуть мутится от переполняющей тело энергии, будто от лучшего вина. — Я не хочу, чтобы ты выбирал, — шепчет Цзинь Гуанъяо едва слышно. — Что? — Предать его, помочь мне. Ты сделал для меня слишком много. И сейчас неподходящий случай, чтобы выбирать меня в последний раз. Возможно, такой день ещё настанет — и до тех пор Цзинь Гуанъяо хочет сохранить это безумное доверие между ним и эргэ и, успокаивая собственную совесть, позволить ему действовать согласно своим истинным принципам. Достаточно того, что тайну происхождения Цзинь Гуанъяо он хранит глубоко и надёжно, — если попросить большего, то никакой любовью и никакой верностью не отплатить. Нашарив руку Сичэня, он подносит её к губам и целует пальцы, закрыв глаза.***
Они смотрят друг на друга: лисица, попавшаяся в ловушку, и лисица свободная. Как отражения друг друга, синхронно наклоняют головы набок, рассматривая, ища в другом знаки, которые подскажут, чего ожидать. Не Минцзюэ должен быть доволен, изловив, наконец, возмутителей спокойствия — только и осталось, что лишить их голов и объявить, что опасности больше нет. — Загадка, — говорит лисица в цепях. Её руки висят безжизненно, на губах запеклась кровь, а почти ушедшая из тела ци не способна хоть немного залечить раны на боку. Заклинатели Цинхэ поохотились на славу. Проходя мимо них, обтирающих сабли, Цзинь Гуанъяо смотрел на остывающие капли крови — запоминал картину. Будто было ему мало. — Загадка, — повторяет лисица. Как и Цзинь Гуанъяо, она предпочитает мужской облик, но, судя по всему, живёт на земле чуть меньше него. Кроме изловленного предводителя, Цзинь Гуанъяо точно знает, в стае было несколько лисиц помоложе, вынужденных спасаться от преследования в девичьем облике. Дрогнуло ли хоть одно сердце при виде этого? — Загадка: ты стоишь здесь невредимый, вон какой, в пионах и золоте. На мне же живого места нет, и платье всё в прорехах. Хоть бы кто гребень дал расчесать волосы. Лишённые заколки и ленты, они ниспадают по спине и плечам незнакомца, длинные и когда-то бережно ухоженные. Цзинь Гуанъяо соединяет руки, пряча их в широких рукавах. — Зачем вам понадобилось перебираться в Цинхэ? Что ты за самоубийца, раз привёл остальных прямо к орденскому порогу? Лисица качает головой. — Тебе такому разве объяснишь? Небось у людей с рук ешь. Давно тебе приходилось тратить все силы на иллюзию, чтобы спасти младших? А засыпать в человеческой постели, чтобы проснуться в клетке? — Это и ко мне не сразу пришло, — лицо Цзинь Гуанъяо спокойно и безмятежно, но внутри всё равно больно и горячо. — Но моя история тебе ни к чему. — Для чего мертвецам истории, — покладисто соглашается хули-цзин. Цепи позвякивают, когда он чуть поворачивает уставшие запястья. — Ладно, поймали они меня — но куда пошли остальные, я им не скажу. — Надеюсь, что в Ланьлин или Гусу, — говорит Цзинь Гуанъяо бесцветно. — Я не собираюсь тебя расспрашивать. — Зачем пришёл тогда? — Давно не говорил с себе подобными. — Ты мне разве подобен? Расцепив руки, Цзинь Гуанъяо неторопливо обходит его, останавливаясь за спиной. Сколько ни силься повернуть голову, не увидишь, что извлёк из широкого светлого рукава. — Знаешь, — неторопливо произносит он, — встретив тебя несколько лет назад, я ничего бы так не хотел, как спасти вас всех. Маленький деревянный гребень в его руке начинает медленное движение сверху вниз, скользя, как по шёлку, по волосам точно такого же цвета, что и у него самого. И глаза у них, кажется, тоже одни на двоих, потому в глаза Цзинь Гуанъяо предпочитает не смотреть. Слишком долго жил среди людей, не видя вокруг ни одной лисицы. Почти забыл, каково это. Безымянный собеседник вздрагивает в первое мгновение, но быстро расслабляется и снова обмякает в цепях. — А теперь что же? Дороже нас тебе люди? — Не все, — исправляет его Цзинь Гуанъяо. — Только один из них. Тебе ли не знать. Это только догадка: зачем бы ещё лисице стремиться сюда, если не за человеком? Но незнакомец отвечает тихим, горьким смешком, показывая, что он, возможно, прав. Собрав его волосы осторожными пальцами, Цзинь Гуанъяо перебрасывает их все за спину и снова медленно, безмятежно, будто расчёсывая мать или сестрицу, ведёт гребнем по тёмным волнам. — Всегда приходится делать выбор, — говорит он. — Даже таким, как мы. Лисица хмыкает снова. Спастись не может, но последний выбор ещё есть: а что, если… Шаги за дверями темницы они оба чувствуют раньше, чем слышат тяжёлую поступь по каменным плитам, но Цзинь Гуанъяо медлит, нерешительно убирая гребень в рукав. — …достаточно, — произносит в отдалении голос Не Минцзюэ. — …больше ждать… открывайте… Бесшумно отступив назад, Цзинь Гуанъяо распрямляет Хэньшэн, скользнувший с пояса ему в руку. Когда тяжёлый ключ поворачивается в замке, закрывшемся за его спиной с полчаса назад, клинок почти что с нежностью обвивает шею пленника, единым плавным движением перерезая ему горло. Хлынувшая кровь заливает порванные, испачканные одежды, и Цзинь Гуанъяо смотрит на ворвавшегося Не Минцзюэ из-за чужого вздрогнувшего в последний раз плеча. — Я разве разрешил тебе!.. Цзинь Гуанъяо выходит вперёд и почтительно склоняет голову, доброжелательно улыбаясь — ни следа тревоги. — Старший брат хотел, чтобы у меня не было жалости к преступникам и демоническим отродьям. Я всего лишь выполнил его желание. Когда Минцзюэ уходит, убедившись, что мёртвое тело не обратится в живую лисицу и не бросится мимо него к дверям, Цзинь Гуанъяо возвращается к незнакомцу, чьего имени так и не вызнал, и прикладывает кончики пальцев к разрезу на шее. Попробовав каплю крови на вкус, он хмурится на что-то известное только ему одному.***
Он просыпается неожиданно, несколько мгновений находясь на грани сна и яви и не понимая, видит ли вокруг собственные покои — или те же покои в смутном, странном сновидении. Сев на постели, Не Минцзюэ, сведя брови, всматривается в полумрак, наполненный поначалу едва слышными шепотками и шорохами — будто где-то вдали открылась тяжёлая дверь и прошуршали шаги, а потом кто-то двинул в темноте столик, бросил подушку, раздёрнул занавеси. — Минцзюэ, — шепчет кто-то в другом углу комнаты, и стены на все лады повторяют: «…цзюэ, цзюэ, цзюэ». * Тотчас же оказавшись на ногах, Не Минцзюэ, не раздумывая, призывает Бася, и рукоять сабли привычно ложится ему в ладонь. Сжав её, он обходит помещение по периметру, но шепотки затихают, чего-то выжидая. — Покажись! Что-то ударяется о двери покоев изнутри, но, молниеносно повернувшись, он застаёт тяжёлую шкатулку уже лежащей на полу. За дверями кто-то хохочет; распахнув их, Минцзюэ вбегает в ночной холл, пересекаемый светлой дорожкой лунного света. Вдали, будто издеваясь, начинает петь флейта — безусловно, знакомая сяо. Чистый её звук похож на пение Лебин, но едва ему стоит об этом подумать, как звук искажается, будто в игру вступил её демонический двойник. Звук идёт из одной точки, и потому Минцзюэ, перехватив саблю, устремляется в этом направлении. Бег через холл бесконечен. Сколько бы шагов он ни сделал, ему так и не удаётся приблизиться к дверям напротив, но чем дольше он бежит на одном месте, тем причудливее искажаются стены и предметы вокруг. В конце концов и сами двери затягивают странные вьющиеся растения (откуда бы им взяться в Нечистой Юдоли?), и Минцзюэ останавливается, беспомощно оглядываясь вокруг. Он в ночном лесу; сделав ещё пару неуверенных шагов, он неожиданно обнаруживает себя в фамильной гробнице клана Не. Здесь иначе, чем он всегда видел наяву. Стены плавятся, предметы меняют форму, и в глазах неуместно плывёт. В надежде, что зрение прояснится, Не Минцзюэ зажмуривается. — Что-нибудь ищешь? Насмешливый шёпот раздаётся прямо за его спиной, и, мгновенно развернувшись, он наносит рубящий удар сверху вниз, даже не увидев говорящего. Впрочем, на том месте никого и нет, как и в целом склепе, только пыль да горящие на стенах факелы. — Чего ты хочешь?! — взревев от бессильной ярости, Минцзюэ снова оборачивается, пытаясь нашарить взглядом хоть какую-то подсказку. На большой каменной плите лежит лиса. В насмешливо прищуренных золотистых глазах плещутся дерзость и издёвка, гладкая рыжая шерсть блестит в свете факелов. Повернув морду, существо любопытно наблюдает за метаниями собственной жертвы, начисто лишённой ориентации в пространстве и всякого понимания происходящего. Раскрыв пасть, оно широко зевает, а после произносит по-человечьи: — Не суетись. Никто и никогда не позволял себе обратиться к Не Минцзюэ в этом снисходительном тоне, и уж тем более нет такого права у нечистого создания, явившегося сюда только для того, чтобы подшутить над главой ордена Не забавы ради! Утвердившись на земле обеими ногами, Минцзюэ поднимает саблю и отправляет её в полёт на манер метательного оружия, намереваясь одним ударом снести голову демоническому отродью. Звон! — и сабля, пролетев над головой оставшегося целым и невредимым лиса, ударяется о стену, прямо под неверящим взглядом хозяина разлетевшись на несколько крупных обломков. Беспомощно зарычав, словно дикий зверь, Минцзюэ спешит вперёд, сжимая кулаки, но лисица мягко спрыгивает с плиты и исчезает из виду прежде, чем он успевает к ней приблизиться. — Я же попросил: не нужно так гневаться. Что на это скажут твои предки, а, великий Чифэн-цзунь? Он снова оборачивается и видит их: множество мертвецов, покачивающихся на месте с безумными взглядами. Они заполняют собой всё пространство, стоят впереди и сзади, и Минцзюэ начинает задыхаться в этой гробнице, безуспешно хватая ртом воздух. Все они смотрят на него осуждающе, и каждый из них истекает кровью из ран, нанесённых при жизни. Все они ненавидят его, а впереди, обернувшись совсем ещё молодым юношей с волосами, небрежно завязанными в хвост простой лентой, стоит лис. Одежды у него потрёпанные и старые, а ноги босые. Неприятно улыбнувшись странной улыбкой, неуместной на юном миловидном лице, он делает шаг вперёд. В вытянутых руках у него окровавленные обломки сабли. — Видишь, что ты натворил? — спрашивает лис, и мертвецы за его спиной все как один вытягивают правую руку, чтобы дрожащим пальцем указать на потомка, будто спрашивая: видишь, видишь? В отчаянии выставив перед собой ладонь, чтобы поразить соперника единственным пришедшим ему на ум рукопашным приёмом, Не Минцзюэ бросается к нему… …и неожиданно проваливается сквозь лиса, бесплотного, будто дух, сквозь толпу мёртвых, в осуждении молчащих предков, куда-то вперёд и вниз, в темноту. Иллюзия неожиданно рассеивается, и он обнаруживает себя выжатым и опустошённым в одном из длинных коридоров крепости Цинхэ. Вдалеке затихает отголосок сяо, звучащей с нежностью, будто под пальцами Лань Сичэня. Запнувшись на пороге, Минцзюэ вваливается в собственные покои, и, бездумно сбросив сапоги, валится на кровать, чтобы заснуть без сновидений. Бася вновь возникает в своих ножнах, целая и невредимая, без следа даже зазубрин и сколов. Поутру он обнаруживает, что подошвы его испачканы уличной грязью, а к постели ведёт неуверенная, будто она принадлежит пьянице, цепочка следов, и глаза его от гнева наливаются кровью.***
Третий брат снова играет на гуцине, и они с Минцзюэ, кажется, помирились, иначе тот давно бы уже выгнал его из дома, и пришлось бы ему обмениваться с Хуайсаном обеспокоенными и, что уж там говорить, печальными взглядами на прощание. Цзинь Лин сосредоточенно грызёт карамельную фигурку на палочке. Странный выбор: обычно это кролики, рыбки и драконы, но в руках Цзинь Лина — маленькая обернувшая хвост вокруг собственных лап лиса. Скучающий Не Хуайсан глядит на него, поставив на руки подбородок. — Где твой дядя нашёл такую? — Не знаю, — Цзинь Лин с хрустом лишает лисицу хвоста, и кусочек оранжевой карамели прилипает к уголку его губ. Хуайсан принимается искать платок, но Цзинь Лин слизывает карамель раньше, чем тот успевает выбрать между платком с цветущими персиками и платком с сидящими воробьями. — Просто сказал лавочнику, чтобы сделал её. — Красивая? — Иначе стал бы я есть? — гордо задирает подбородок Цзинь Лин. — Забавно, — Не Хуайсан оставляет свои вещи в покое и снова обращает на него задумчивый взгляд. — Если так вспомнить, как-то раз он и мне подарил веер с лисицей, но я не придал этому значения. Мне, в конце концов, нужно было чем-то пополнять коллекцию демонических изображений, и эта хули-цзин подходила как нельзя лучше. Не заинтересованный в коллекциях и веерах Цзинь Лин игнорирует его с истинным равнодушием ребёнка, способного по мановению руки получить всё и сразу, но решившего вместо этого положиться на вкус старшего родственника и царственно принять подношение. Он выглядит так, будто эта карамельная лисица сделана для него одного и означает что-то важное, — то, что он, конечно же, забудет через несколько дней, чтобы никогда не вспомнить снова. Когда Цзинь Гуанъяо возвращается, уладив какие-то дела с Минцзюэ, он уже закончил с карамелью и задумчиво трогает языком всё ещё сладкую палочку. Когда дядя зовёт его («А-Лин!») и крепко берёт за маленькую руку, Не Хуайсан задумчиво смотрит им вслед. Рассеянно сминая в пальцах не пригодившийся платок, он идёт к покоям старшего брата, и двери тихо закрываются за его спиной.***
— Лисицу-оборотня, — Не Минцзюэ смотрит тяжело и страшно, сжимая рукоять Бася, готовый в любое мгновение броситься на него, — хвост выдаёт. Я всегда чувствовал, что с тобой всё не так. Как ты посмел меня обмануть? Сейчас не лучшее время для этого: будущим вечером они собирались обсуждать военные вопросы на созванном Цинхэ Не Совете, а вовсе не раскрывать всю правду об истинной природе Цзинь Гуанъяо. Но человек предполагает — и лисица предполагает тоже. Почему именно сейчас — не тот вопрос, который им с Лань Сичэнем удаётся задать. — Брат, остановись! В конце концов, вся правда выходит наружу. Зря он был так неосторожен, позволив Не Минцзюэ услышать свои невовремя высказанные жалобы на судьбу. Ведь именно это его и беспокоило: что такой как Чифэн-цзунь никогда не признает брата в сыне лисицы, будто бы он был волен выбирать своё низкое происхождение, которое ни во что не ставил и самый слабый заклинатель. Будто не было никаких заслуг, благодаря которым Цзинь Гуанъяо всё-таки удалось обрести уважение среди орденов. Будто не достоин был он хотя бы капли сострадания от того, с кем вместе дал пугающую клятву, пообещав никогда не совершать вероломных деяний. «И тысячи людей презрительно ткнут пальцем». В конце концов, какой бы великий поступок он ни совершил, каждый снова и снова укажет на него, сказав: демоническое отродье, лисья кровь. — Как ты посмел! — повторяет Не Минцзюэ, и лицо его искажается от гнева. Вскинув Бася, он бросается к Цзинь Гуанъяо, намереваясь, верно, зарубить его на месте — и только меч Лань Сичэня спасает того от неминуемой гибели. — Беги! — и Цзинь Гуанъяо бежит, сдавшись своей лисьей природе, умоляющей его поджать хвост и скользнуть в любое место, способное стать укрытием, просочиться в малейшую щёлку и спрятаться там, пережидая, пока охотники проскачут мимо, унося с собой смертоносные клинки сабель. Отпихнув Лань Сичэня и вырвавшись в галерею, Не Минцзюэ стремится следом и, наткнувшись неожиданно на никуда не спешащую фигуру, свершает свою месть одним ударом. Переливчатый хохот настигает его в то же мгновение. «Минцзюэ!» — раздаётся со всех сторон, поёт на разные голоса, и эхо, разносящееся по площади, насмешливо повторяет: «…цзюэ, цзюэ, цзюэ!». Площадь полна людей, и каждый из них имеет облик Цзинь Гуанъяо. Каждый из них насмехается, растягивая губы в улыбке, каждый хохочет, тянет весело его имя. Здесь уже не притворишься спящим, не сошлёшься на кошмарные сновидения, причудливо путающие явь с реальностью. Этот кошмар происходит наяву, и черты Минцзюэ искажаются ещё сильнее, будто от нестерпимой головной боли. Снова вскинув саблю, испачканную в крови одного из фальшивых Цзинь Гуанъяо, он принимается рубить направо и налево, но стоит уничтожить одного, как появляются двое. Этот безумный танец под звенящее в ушах «…цзюэ!», кажется, никогда не закончится. — Дагэ! Это не Цзинь Гуанъяо и не Лань Сичэнь; заслышав иной голос, пробившийся через столь же искусную, сколь отвратительную лисью иллюзию, Минцзюэ начинает колебаться и опускает саблю. Обернувшись на зов, он различает Не Хуайсана среди бесконечных версий одного и того же человека, и иллюзия идёт рябью, рассеиваясь в воздухе будто дым благовоний. В эти же мгновения силы покидают его; не способный больше бороться с выжигающим его изнутри искажением ци, Минцзюэ медленно и тяжело падает на землю. Наблюдающий за этим Цзинь Гуанъяо покачивается вместе с ним, чувствуя себя таким же выжженным и опустошённым, словно в теле его не осталось ни капли ци. Голова Чифэн-цзуня откидывается назад, и взгляд её упирается точно в то место, где у выхода из галереи стоит его вероломный брат. Цзинь Гуанъяо кажется, что на мёртвых губах навечно застыло так и не высказанное: «Лисье отродье!». Слёзы сами собой струятся по его щекам.