О проявлениях покорности

      Воксу всё мерещилось, что даже в непроглядной темноте, пугающе спокойной подобно хозяину места, где она образовалась, и которою даже свет его монитора развеять был не способен, это золото продолжало отсвечивать, отливать своей невообразимо завораживающей желтизной, являя на свет само себя.       Аластору, наверное, тоже так думалось. Он же, будучи интеллигентом до мозга костей, никогда бы не упустил возможности сделать почтительный комплимент, если собеседник оказывался ему хотя бы немного приятен.       Дело в том, что тот, кто являлся владельцем этого золота — точнее, золотой цепи — был им обоим не слишком приятен. Воксу, лично, наверное, ненавистен. Или он хотел так думать, пытаясь, застыдив самого себя, упрятать то странное ощущение, эмоцию, желание, ещё хрен пойми что, когда владелец этой цепи слегка, но достаточно весомо дёргал за неё, вынуждая упасть на колени перед собой. Это ощущение, эмоция, желание, ещё хрен пойми что начинали смешиваться в одну единую субстанцию, постепенно нагреваясь, и побуждая Вокса чувствовать странное тепло в районе груди.       Аластор делал то же самое, что и Вокс: безапелляционно падал на колени, не в силах что-либо противопоставить. Однако в покрасневших глазах его, где зрачки на секунду переменялись на устрашающие рубильники, всё ещё горели отторжением, по-настоящему жгучим презрением на всё происходящее и на его виновника (Хозяина положения) в частности.       Вокс же, всякий раз оказываясь в этом положении, был сдержан, тих и кроток, пока Аластор, даже не скрывая острого безмолвного вызова в уничижительном взгляде, стоял на своём до конца.       Вокс, когда был отдан короткий немой приказ, принимал положение на четвереньках, приспустив голову и выказывая безусловное послушание, ведь его позиция такова: на позорных четвереньках, со стыдливо опущенной головой и сосредоточенным взглядом в пол, будто он — нашкодившая собачонка, отчитывающаяся за содеянное перед своим строгим хозяином. Аластор же опускался на колени нехотя, выражая слабое подобие покорности только тогда, когда многоуважаемый Владыка дёргал посильнее. Оставаясь равнодушным, всё таким же сдержанным и молчаливым, он, чей лик услужливо прятала вездесущая тьма, неспешно наматывал тянущуюся к Аластору цепь на кулак, пока та не начинала давить на горло. Совсем слегка сдавливала, чуть-чуть придушивала, но этого всегда оказывалось достаточно.       Господин практически никогда не прилагал усилий, ведь те существа, занимавшие это ценное место возле ног Владыки, знали, чем чревато ему перечить. Некоторые сопротивлялись для вида, теша несуществующую, глухую и невосприимчивую публику, другие просто-напросто не хотели признаваться самим себе, что пали слишком далеко и глубоко, чтобы быть такими… жалкими. Третьи смирялись чересчур быстро, не обладая достаточным достоинством продолжить борьбу.       Вокс метался между тремя категориями разом: продолжал противиться, делая из себя такого непокорного, непослушного, неуслужливого грешника, который, видите ли, знает себе цену (грязные души павших детей Божьих цены не имеют, они отвратительны сами по себе); не желал ощущать тот странный коктейль чувств в груди, теплившийся где-то у рёбер, когда от осознания собственной ничтожности, беспомощности хотелось трепетать, а особенно когда Владыка за приемлемое — нет, хорошее — поведение позволял занимать место у себя в ногах, прямо под адским троном; нет-нет, он не смирился, но был на пути к этому всякий раз, когда Владыка в порыве выдержанной нежности ласкал его антенны за неотъемлемое «хорошее поведение».       Аластор смотрел на всё это с выразительным презрением, на что Господин вдумчиво хмыкнул, предложил быть «более благоразумным». Обводя испытующим взором несломленный дух и его потрёпанную адским существованием оболочку, он уже менее холодно командовал: — Прошу, ко мне.       И цепь снова натягивалась, отливая прекрасным золотом.       Вокс, уже пристроившись на облюбованном собою месте по левую руку от Господина, слегка разочарованно выдохнул, когда рука с антенн исчезла. Он попытался устроиться поудобнее, незаметно переместить вес с больных колен на остальную часть ног, не натягивая звеньев своей цепи, чтобы не тревожить Владыку.       Господин никогда не гневался. Не был к ним слишком суров, оставаясь в большинстве случаев беспристрастным. В ситуациях, подобных этим, он переставал быть благосклонным, милостивым, что крайне расстраивало Вокса. А потом теледемона передёргивало от осознания того, куда оказывались направлены мысли. Маленькая искра загоралась у основания антенн, а ближе к их концу погасала так же, как и его былое сопротивление, непринятие.       Аластор был вынужден подползти на четвереньках, смотря на Господина снизу-вверх. Вся его натура продолжала томиться меж двух полярных огней. Покорность и строптивость.       Аластор, Великий Радиодемон, испепеливший с десяток душ сильнейших Оверлордов и тысяч рядовых грешников, одновременно ведя свои интереснейшие радиоэфиры, где ты есть сейчас? А ты, Вокс, Могущественный Теледемон, завоёвывающий внимание толп простых бесов и грешников одним своим пытливым взором, своей невероятно подкупающей харизмой, предлагая им то всё новаторское, чего мир беспросветного Ада и представить не мог? — Я хочу видеть Вас, — бархатным голосом вкрадчиво тянет он, с намёком кладя ладонь на макушку Вокса, где всё это время отсутствовал его излюбленный цилиндр, — обоих покорными. Обоих, Аластор. Пожалуйста.       Твёрдо, весомо, авторитетно. Ни противной ехидны, ни заискивающей насмешки, ни даже лёгкого раздражения.       Это был голос самого Владыки. Это был прямой приказ самого Владыки. Приказ Владыки, которому хотелось подчиниться.       Аластор потерянно сжал пальцы правой руки за неимением микрофона. Наверное, он находился там же, где цилиндр Вокса. Вокс отвёл взгляд, зная, что сейчас будет делать Владыка.       Господин слегка наклоняется, берёт непокорного за краешек такого же золотого, такого же притягательного ошейника и немного тянет на себя. Аластор в первую секунду не торопится, чувствуя, как сердце медленно, но верно переменяется из второй категории в третью и… падает ему в ноги. — Прошу прощения, — говорит он бесцветным голосом, — мой Владыка.       Выражение лица радиодемона такое постное, что теледемона, кажется, сейчас начнёт мутить. Он нервно укладывает ладони к себе на колени, наклоняет голову, вновь сгорбившись над своей немой бедой. — Надеюсь, — голос Господина не выражает никакой надежды абсолютно, — такого больше не повторится?       Владыка указывает взглядом на Вокса, давая понять Аластору, что именно такого поведения, аккурат такого подчинения, конкретно такой покорности жаждет видеть от него. — Не повторится, — вторит ему надломленный голос радио, — Господин.       И Владыка ласково гладит его по голове, слегка массируя кончики пушистых ушей. Что ж, а эту мимолетную поощрительную ласку радиодемон, как и теледемон, от своего Владыки заслужили.