О проявлениях покорности

      Адаптация, адаптация, адаптация… Ему не нравится это слово.       В своей смертной жизни он был тем, кто ставил условия, добивался силой своей очаровательной улыбки и льющейся через край харизмы установления своих собственных правил. Когда ни улыбка, ни харизма не влияли на желаемый объект — в ход шла грубая сила, но это происходило не слишком-то часто, чтобы об этом упоминать.       Сейчас же выходило так, что радиодемонские улыбка и харизма могли только умаслить Его, завладеть Его вниманием, склонить Его к наиболее выгодным по отношению к собственной персоне решениям, но не взять под контроль Его волю. Досадно, но Аластор не мог иначе.       Под грузом свалившейся ответственности, когда приходится упрятывать формирующиеся жестокие издёвки подальше в закрома собственного разума, стараться говорить ясно и честно, надевая одну из своих самых ненавистных масок, а именно — маску притворной льстивости, выразительной открытости и… не слепой покорности или безотказного подчинения, но согласия, сговорчивости, чтобы Он ничего не заподозрил.       Вокс рьяно твердил, что, имея сентиментальную привязанность — цитата — «ко всякому скверному старью», он, Аластор, совершенно не умеет адаптироваться. Однако в нынешней ситуации, когда, терпя слабые отголоски остаточного дискомфорта в районе спины, пережиточную лёгкую усталость в теле, выслушивая Его пылкие откровенные речи с предельным вниманием, ощущая Его испытующий, даже жадный, поглощающий и затрагивающий каждую частичку его тёмной души, похожий на тот, с каким на него обычно смотрит Вокс взгляд… радиодемон готов был всерьёз поспорить насчёт своего неумения адаптироваться. Даже в столь специфичной ситуации.       Это и называлось адаптацией. Тем, что ему порой так не хватало. То, за что Вокс его всегда осуждал. То, чего, наверное, первоначальным этапом и добивался Владыка.       Но пусть будет так. Пусть они оба считают, что Несломимый Великий Радиодемон решил сдать позиции, отступить, перестать так явственно отторгать ситуацию и замешанных в ней демона и ангела. Пускай думают, о чём хотят.       Аластор наконец понял, что грубый ход напролом — ужаснейшая идея, стратегически неправильная и до уморительного бредовая. Кроме боли и страданий ничего полезного она не привнесла в его и без того странную, изменившуюся на сто восемьдесят, а то и норовившую перевернуться на все триста шестьдесят жизнь.       Доброжелательно улыбавшийся радиодемон, в нынешнем образе которого не было ни намёка на какую-либо враждебность, ненависть, обиду, злость, невероятно нравился Владыке. Люцифер перестал быть столь безучастным к его личности, кидая намного более долгие, глубокомысленные взгляды всё чаще, пускай и оставался во многих вопросах сдержан. Но и это — нехилый прогресс.       А теперь вернулся и Вокс, который… наверное, он думал, что гл… глю… гле… Да как его это, то неимоверно дурацкое новомодное слово? Аластор так и не вспомнил.       Однако это было совершенно не важно.       Но раздирающие внутренности, неистово расцарапывающие рёбра эфемерные шипы распускающегося в груди цветка ненависти не оставили его без последствий. Вся эта ситуация в принципе была до жути неправильной, до смешного нелепой, просто ужасной, убийственной для его чувства собственного достоинства. Радиодемон боролся с собой, говоря, что так ему будет легче пережить происходящее, убеждая себя, что иначе выхода нет, если он не желает сдохнуть, даже не постаравшись приблизиться к успеху.       И, видимо, так думал не один он. Вокс, чёртов мудак, слишком явно, слишком открыто, слишком… со смесью отягощающих жалости, непонимания и снисходительности глядел на него весь ужин настолько явно, что Владыка иногда чересчур очевидно прерывался, с лёгким любопытством рассматривая то, как один неприкрыто пялится на второго. Отвратительно.       Радиодемон прекрасно знал, чем обусловлено его нежелание пересекаться с врагом, и покорно ему следовал. Даже в такой ерунде как зрительный контакт. В груди разливался неприятный холод, когда он чувствовал чужой пристальный, прокрадывающийся под кожу взгляд, ощущал крутящийся над их головами в воздухе немой вопрос «да что с тобой, блять, такое?», а сам Аластор, несмотря на уйму свободного от дел времени, так и не решил, что делать с Воксом.       Отношение к врагу не поменялось: нелюбовь, презрение к нему самому как к прямому инициатору абсолютной технологической деградации с чуточкой — даже с приличной горстью — иронии осталось прежним, однако ощущение того, что между ними возникло нечто такое, что способно стереть выстроенные и действующие уже на протяжении семидесяти лет границы, взять и так легко разорвать нити, так крепко связывающие их тугими и сложными узлами, перевернуть выложенные карты корешками вниз… Аластору не нравились эти изменения.       Но вот поверженный неожиданностью противник — очень даже. Как будто всё вернулось на круги своя, исключая несуразные события последних нескольких недель. Вокс, замерший и не способный двигаться в сплетении щупалец, донельзя растерянный, даже изумлённый, как будто этот слегка подлый приём от любимого соперника для него в новинку, радиодемону нравился.       Аластор даже переборол свою нелюбовь к прикосновениям лишь за тем, чтобы без слов отблагодарить его. Теледемон ведь падок на секс, на всю эту извращённую бурду, и прикосновения, соответственно, приносили ему, наверное, комфорт, удовольствие. Аластор, по крайней мере, так предполагал, зная, на чём строит этот треклятый синдикат VVV. Даже если это будут болезненные, приносящие жгучий дискомфорт касания, Воксу это понравится. Не то чтобы он, Аластор, когда-то размышлял о том, что нравится Воксу.       Однако выразить «спасибо» совершенно без слов не вышло. Радиодемон сделал то, что задумывал изначально, и сказал те слова, которые возникли в его мыслях ещё тогда, в покоях. Он думал, что это «спасибо» окончательно разорвёт на кусочки его собственное эго, но нет: ничего, кроме возникшей в груди мимолётной вспышки тепла, не произошло.       Холод от раздражающе снисходительного и жалостливого взгляда за ужином был компенсирован жаром первой нормальной встречи, когда им обоим не надо было притворяться чужими кроткими марионетками с проблесками разума и воли.       Аластор много раз пробивал голову врага чуть ли не насквозь, выдёргивал антенки у Вокса на макушке, выдирал эти странные искрящиеся детали прямо из его тела на поле сражения, до хруста сжимал эти нелепые механические конечности, выворачивал их на все триста шестьдесят, разрывал провода. Однажды, когда соперник чересчур быстро пал, грудой металлолома валяясь у ног у не навеселившегося сполна радиодемона, Аластор шутки ради этими проводами обвязал тело Вокса как новогодний подарок. Криков, ругани, проклятий потом было предостаточно, но зато радиодемон знатно поразвлёкся на весь ближайший месяц.       Сейчас же Аластор просто слегка подпортил его щеку — или что у него там такое заместо щеки. От крохотных поверхностных царапин даже изображение лица теледемона не исказилось, а радиодемон с усмешкой оценил то, настолько оказался со своим старым недругом нежен.       Но не стоит забываться, кто они есть.       «Более в твоём содействии я не нуждаюсь, однако спасибо»       Содействие и помощь. Помощь и содействие. Аластор тщательно подбирал слова, чтобы то внезапное нечто в их отношениях не сдетонировало, разрушая к чёрту всё. Абсолютно всё. Вокс весьма импульсивен, неразборчив и любую двойственность, неоднозначно вкинутую фразу может расценить как-то по-своему, как-то иначе. Не стоило рисковать семидесятилетней идиллией лучших недругов, их по-дурацки двойственными отношениями, общими неурядицами, конфликтами и даже, чёрт побери, шутками.       Именно об этом думал радиодемон, уходя в своеобразный закат от Вокса. Аластор криво усмехнулся, понадеялся, что его импульсивный, неразборчивый, неаккуратный, экспансивный приятель себе чего-то ещё более неоднозначного не придумает.       А тепло, так явственно контрастирующее с пережитым холодом, продолжало разливаться в груди.