Шаманство — это страдание, которое будет сопровождать человека всю жизнь. Настоящий шаман глубоко убежден, что духи являются к нему во сне и указывают, что надо сделать, чтобы помочь людям, как изгнать черта, как найти пропажу, дать добычливую охоту или исцелить тот или иной недуг.
Если молодой человек, еще не достигший полного физического развития, становится молчаливым, начинает задумываться, тосковать, худеть и плакать по ночам, его жалеют, ибо знают, что он будет шаманом.
Лесные люди, Арсеньев
Страх. Почти каждая интересная история начинается со страха. Противного и липкого. Антон. Вот он, летит с лестницы. Ровно три недели назад он был грубо и быстро сброшен с лестницы. И страх был единственным, из-за чего это произошло. Он так же грубо и быстро ударился о ступени, встав после этого падения абсолютно счастливым: падение оставило после себя лишь пару глубоких царапин. Мужчина безумно улыбнулся. Паника накрыла и задушила его мокрым одеялом, однако со стороны это, кажется, выглядело как страшная вспышка гнева. И долго никто не решался к нему подойти. От этой неприкрытой, хищной, уверенной нежности в чужом холодном взгляде ему хотелось превратиться в лужу, его всё ещё трясло, и физический контакт в виде невесомых поглаживаний по спине никак не помогал. Сказочная рептилия оскалилась, посмотрела куда-то вперёд, кажется, на холодильник, а затем на икону Божьей матери. После этого послышался ещё один довольно громкий звук от падения чего-то тяжёлого, и Антону наконец удалось подняться, и это был хороший знак, хотя на ногах он почти не держался. Он улыбнулся, потянувшись к мужчине. — Како-ой обнима-а-А-аться, Господи боже… У тебя лицо синее! — глухо прорычал Семёнов, впечатывая хихикающего мужчину в стену. Тонкие руки так и не избавились от этих наложенных бинтов и пластырей. — А вот, хотите, попробуйте наш мёд, у нас здесь ярмарка, не уходите, не уходите под дождь. — Антон растерянно наблюдает за тем, как они сами едят своё варенье ложками с лавашом и пирожками, и двигается дальше, к большому стеклянному зданию. Потом он растерянно смотрит на своё тёмное отражение в стене зеркального человейника и удивляется, какими и вправду маленькими кажутся его руки со стороны. Неужели он всё время ходит вот так, и как же он живёт с ними? Хорошо, что он хотя бы в состоянии ими что-то делать. Какое странное воспоминание... И он снова посмотрел на свои руки. С них больше не капала кровь.***
причина смерти
что мы жили на свете
и непосредственная
причина смерти
это что мы жили в Москве
Тг стикеры НекрасоВсеволод by @less_nilberg
Та-ак… Пу-п-пу-пу… Медицинское свидетельство о смерти… серия… номер… (окончательное, ... 1. Фамилия, имя, отчество умершего(ей)... 8. Местность: городская… 15. Смерть произошла…; род смерти не установлен. Ему пришлось поставить дату и кудрявую круглую подпись собственной кровью, порезав маленькую мягкую ладонь, не в целях осуществления очередного мерзкого ритуала, а лишь потому, что в огромном доме, под завязку забитом книгами, не нашлось ни одной, даже самой раздавленной или изгрызенной ручки. «Я, конечно, последую за ним в ад и обратно, но хотелось бы, чтобы он уже перестал туда ходить». — Скачущая в голове мысль не вызывала ничего, кроме раздражения. Чёрные, как смоль, вихры никак не хотели принимать хоть сколько-нибудь приличную форму и упрямо стояли, как на посту, вцепившись своими корнями в макушку. Его организм чурался добровольного саморазрушения. И, несмотря на все нечеловеческие способности своего тела, Антон был истинным панком, поэтому не поддавался дешёвому культу глупости и не давал этому мерзобесию себя уничтожить. Он яростно пил воду, гневно спал по восемь часов, злобно ел полезную еду и неистово гулял на свежем воздухе. Питался он действительно хорошо. Морковью, например. Всё это началось как небольшой эксперимент: это было просто про самоощущения, про возвращение к себе, про возвышение над повседневностью и бездумным потреблением. Стремление осознать и пропустить через почти не способную думать голову ощущения от каждого приёма пищи. Каждый кусочек, попадающий в организм, начинал вызывать маленький фейерверк чувств и воспоминаний. От этого он научился думать и стал теперь много плакать. На самом деле, никто уже не помнил, когда это началось. Но постепенно все их разговоры начали сводиться к огнём прожигающим дискуссиям о кабачках, бутербродах и макаронах. В общем, о том, что чаще всего появлялось на их сером дубовом столе. Например, морковь. Что-то твёрдое, освежающее, сладкое, лёгкое, напоминает маму, живёт со сметаной или маслом, существует целая — сильная, молодая, эфемерно полезная — и тёртая, — нежная, объёмная, незаметная, — почти нет сока, почти всегда твёрдая, красит жёлтым язык и руки и несёт счастье и свет миру, рождаясь в тени, в земле. Сам процесс вскрытия настолько привычен, что он этот конкретный раз не запоминает. Руки действуют чёткими отточенными движениями. Антона удивляет только, что это попросили сделать быстро, прямо как можно быстрее. Сам мертвец уже никуда не спешил и лежал на дубовом столе крупным сине-белым кожаным мешком. Стол не был предназначен для лежания, однако был единственным, что могло сгодиться для их целей, и был тоже привычен, как глоток кофе после короткого зевка по утрам. Полное исчезновение способности чувствовать сильно повлияло на его вкусовые рецепторы, до волдырей обжигающая пищевод кислота казалась почти безвкусным жидким соусом, из-за чего он только на третий день понял, что всё-таки это был не соус. Через несколько лет после этого он и сам не заметил, как уселся в мягкое кресло руководителя того места. Начал заниматься тем, что ненавидел до тошноты. Он постоянно пытался не допустить возникновения мыслей и воспоминаний о ненавистной работе в психбольнице. Пустоты пугали, но упорядочивали своим постоянством. Пустотой первой было то, что находилось у него в голове. Пустота вторая была куда страшнее. В ней находился он сам. Внутри у неё были большие пустые леса, древние-древние футбольные трибуны, чёрный туман и дождь, непривычный холод, непривычная уверенность и спокойствие. И все они смотрели ему прямо в глаза. Были свои большие глаза-бусинки у каждой травинки в лысом пустом лесу, и каждая из них несинхронно моргала, жмурилась, прижимая пухлые зелёные губы к носу, и продолжала удивлённо на него смотреть. Итак, пустота имела в себе несколько миллионов пар глаз, прожигала его своими лилипуточными взглядами и совершенно не оправдывала своего названия. Беседа текла мирным весенним потоком, принося спокойствие, как ручей приносит бумажный кораблик. С мерным цоканьем в металлическую тарелку капала кровь. Буль-буль… Динь-дилинь… Буль-буль… Динь-дилинь… Тарелка выглядела новой, пахла эмалированным железом и была не прочь в самом начале своей жизни побыть музыкальным инструментом. Они никуда не спешили. Но теперь мертвец спешил. Он не просто спешил, а обратился в стрелу, молниеносно перемещаясь по маленькой тёмной комнате. И теперь Антону не хотелось перед ним извиняться или что-нибудь предлагать в качестве моральной компенсации. Хотелось валяться у него в ногах, обнимать колени и молиться на него, как на припыленную икону в углу книжной полки. Посыпать голову пеплом хотелось и спустя три дня, и спустя неделю. Однако если ещё вчера они не были уверены, что с такими повреждениями вообще живут, то сегодня невысокое улыбающееся божество уже соревновалось с ними в скорости поедания блинов и метания тяжёлых дубовых стульев через комнату. Хотя бы извиниться, однако, всё ещё хотелось, но уже не так сильно. Мужчина душил в себе это детское желание, пытаясь скрутить ему шею. Заключение о смерти, соответственно, оказалось ложным, но почему-то его это ни капли не беспокоило. Страха почему-то не было тоже. Мертвец всё же покинул комнату, так что они подумали, что он ушёл совсем. Но затем за дверью что-то как будто упало и оглушительно загрохотало, однако дверь не открылась — из неё только показалась чья-то с треском проделавшая в ней дыру нога. Затем, открыв защёлку через образовавшееся отверстие, вошёл и сам её обладатель. — Прекратите… И-и я вас боюсь. — А я в-вас. Это могло бы стать самым страшным событием в его жизни, но событие чихало и после недолгих размышлений было усажено на руки — так оно меньше чихало и почти не содрогалось. С другого конца комнаты было видно, как Семёнова трясло. Рану ему перевязали футболкой. Это была обыкновенная футболка. Крышесносно удобная, большая и просторная, как новостройка в хорошем районе, так что не хотелось снимать её никогда, и он старательно стирал её каждые два дня и гладил маленьким утюгом. Неудобная до абсурда, словно она вообще не была предназначена для использования в качестве предмета гардероба, так что хотелось содрать её с себя вместе с кожей и сжечь, предварительно окропив святой водой. Обыкновенная футболка сейчас интересовала его меньше, чем ещё один вопрос, напрямую касающийся организации, которой он руководил. — Ты являешься членом этой преступной группировки? — от удивления глаза расширились до размеров пятирублёвых монет, но он продолжал улыбаться. — Нет, т-ты что, нет, конечно, — быстро проговорил он, отпивая ещё не остывший чай из пузатой кружки-лягушки. — Я её основал. — Ты что? — Семёнову показалось, что с лестницы сбрасывают его. — Два месяца назад, кажется, или три, а? Слишком много мы тогда выпили этой настойки из таёжных шишек, совсем ничего не помню. Хороший мой, подскажи нам, сколько времени мы уже существуем? — Антон обернулся и посмотрел куда-то в глубь комнаты. Характер у Семёнова прекрасный. Он всегда до последнего подтрунивает, ехидничает, весьма остроумно шутит над самим собой, истекая кровью, но потом что-то внутри ломается, и у него начинается чудовищная истерика. Потом он начинает дымить и превращаться в бомбу замедленного действия. И всё-таки сбрасывает его с лестницы. *** По мере того как Антон всё яснее осознавал, что чем быстрее дети в этой стране становятся деревянными, тем тяжелее её спасти и тем меньше есть у неё шансов на будущее, всё больше древенел он сам и всё меньше оставалось живых и мягких проплешин в его душе. Он не знал ни своего прошлого, ни своей родины, а потому не смел надеяться на будущее. Зарницы его мерцали у него перед глазами, но он и не пытался ухватиться за них, не подозревая, что все они намного доступнее, чем кажутся. Когда он в первый раз проснулся, глядя в недовольное своей мелкой человекообразной судьбой небо, статья на экране телефона, решительно утверждающая, что то, что сейчас произошло с ним, было осознанным сном, он не удивился, а только начал постукивать зубами и перестал спать. Когда же измученная истязаниями зубная эмаль грубо впечатала его в крепкий и здоровый сон, он удивился ещё меньше и создал у себя в голове небольшой здоровый и крепкий мирок, в котором был он сам и были его фарфоровые зубы с большими преданными собачьими глазами, которые вечно жаловались на судьбу-злодейку и наотрез отказывались там жить и строить кирпичную хижину, всё время норовя, будучи измазанными в мазуте и свежей луговой траве, запрыгнуть обратно в рот. С тех пор он спал практически постоянно. Это неизвестное приятное и обволакивающее чувство возникло не сразу. Сначала он и правда не ощущал ничего, кроме лёгкого раздражения и бледного безразличия, не видел необходимости даже в том, чтобы встречаться с Семёновым взглядами или обмениваться приветствиями. В его беспокойном сознании ничего не могло сохраняться в одном состоянии. Потому и этому сиротливому недоощущению суждено было измениться. Он отчётливо чувствовал, как оно меняется, изгибается своим чешуйчатым хвостом, переворачивается со спины на живот, однако долго не мог понять, в какую сторону. Его навыки распознавания эмоций всегда были включены с выкрученными до предела колесиками-усилителями, и, судя по неясному беспокойству и возне где-то чуть выше желудка, он даже начал задумываться о чём-то похожем на симпатию. Около недели он для самого себя, в качестве научного эксперимента, старался украдкой разглядывать его, запоминать цвет его глаз и садиться к нему как можно ближе, почти касаясь лёгкой тканью костюма, чтобы убедиться в реальности своей догадки. За первые три дня этой недели жарких волн мурашек по его спине пробежало столько, сколько он никогда прежде не видел, переливающиеся лесного защитного цвета глаза были выучены наизусть вплоть до невесомой родинки над веком и отвратительно длинных смоляных ресниц, а от прикосновения к его руке, ежедневно передающей могучую кружку кофе, в груди с дрожью разливалось крупное и до ужаса приятное смущение. Всё было предельно ясно. Невозможная, нежная и ноющая любовь была сброшена на него резко и быстро, почти с отвращением, как кидают крупные чёрные полиэтиленовые мешки в жадную заляпанную пасть мусоровозки. И он был совершенно добровольно раздавлен ею. Прошла неделя, прежде чем он почувствовал к нему явное ударопрочное отвращение, глядя на его улыбку — до этого он почти никогда не улыбался — и чувствуя, как от этой улыбки у него сводит скулы. Облегчение от такого внезапно свалившегося на него счастья возвысило его над всем сущим, как возвышается полумёртвый от голода нищий, когда молится на прозрачную и пресную, как слеза, пшеничную кашу. Что-то невесомое изобразилось на его лице, когда он удержал это чувство, перекатывая его на языке, пытаясь распробовать. Эту пробившуюся-таки из-под асфальтового слоя его елейной приязни долгожданную ненависть он боготворил и выпускать из мыслей не собирался, робко надеясь на взаимность. Потом он, как ошпаренный, ушёл слишком далеко, но не заметил, как оказался около странного высокого дома. Дом был погребён под костяными ветвями дикого винограда. Антон пришёл прямо к нему домой, даже не зная, где он живёт. Ах, если бы сам он знал, где живёт. Тотчас же мужчина подумал, что будь у него квартира, она сейчас же превратилась бы в приют для призренных бездомных детей, шарообразных диких котов и наглых нищих. В окне показался тёмный силуэт. Его доброта была видна в этой жуткой одежде, скромной улыбке и совершенно отвратительном отношении окружающих к нему самому. «Нет, нет! Я прощаю ему всё! Прощаю ему эту склизкую ненависть, прощаю каждое его слово и выворачивающие душу наизнанку глаза, прощаю за один этот наряд». Кто бы мог подумать, что его так обрадует обыкновенный джинсовый комбинезон, тёмный плащ с каким-то странным рисунком и чёрные убитые берцы, уже во всю требующие каши с маслом и ещё, кажется, пирожков с капустой. Подумав, что без сумки ему наверняка неудобно будет нести ноутбук, он решил принести её. Спустился вниз, просунул руки в оба кармана, прижавшись к нему сзади и проверяя их на наличие хоть каких-нибудь сигарет. Сигарет там не оказалось, однако не было и дна кармана, как и его стенок. — Чего? Они порвались, вот я их и вырезал совсем, теперь вместо карманов — вся подкладка, — неожиданно крикнул он в окно так, будто рядом с ним все ещё никого не было. Усталость била кочергой по голове, и он лёг под окном прямо на охапку сухой травы. Было тепло и мягко. — Что-о-О вы делаете? Вы выиграли, успокойтесь, мне уже-е страшно. Вы напугали моего водителя, и он не станет вас отвозить. Поэтому ночевать вам придётся здесь, — Семёнов устало топнул ногой. — Вот так ты, значит, да? — он ввалился в комнату и с разбегу упал на кровать, перекатился на самую середину и нахмурился, обернувшись. На долю секунды мужчине показалось, что было бы намного лучше, если бы его воспитывали волки. Эти благородные животные не пакостят и не источают покровительственную энергию и странный цветочный аромат, болтая ногами на чужой постели. Он и подумать не мог, что нескольких волков воспитал сам Антон. — Ой, а это вам. — От тяжёлого торта в руках в голове снова становится пусто, он совсем забывает о печенье и кормит его им, почти засыпающего, уже в постели. Теперь он ощущал чужую жёсткость и радикальность терпким ароматом на своей коже. Семёнов же чувствовал только неожиданно приятный и сильный запах шавермы, кажется, куриной, с какими-то печёными овощами и луком. Обманули.***
На улице похолодало поэтому все вешались и ходили в шапках
Тг стикеры Фикбук
То, что так напоминало цветы, оказалось шавермой. Ему никогда не хотелось становиться монахом, но по-другому здесь было просто не выжить. Монахи зарабатывали на жизнь экскурсиями по лесу, уберегали первозданную флору и фауну от диких туристов и подкармливали непоседливых волков. И зарабатывали весьма неплохо. — Если сможете встать в четыре утра, организую вам незабываемый поход в лес, — громыхнуло в ночной тишине. Завтра снова начнется калейдоскоп страданий, но всё это будет потом, впереди целая вечность, а сейчас они счастливы. Во сне он делал что-то хорошее и почти улыбался. Народные сказки стали основным источником его жизненной силы, они показывали суровую правду жизни и кого-то маленького в нём воспитывали и превращали в человека. Семёнов встал неожиданно рано, а сам экскурсовод, наоборот, был разбужен с большим трудом, отказавшись от перспективы проспать до полудня и умереть в муках от недостатка свежего воздуха и эстетического удовольствия. Утром Антон удивился красивой мыльнице, в которой не было ни капли воды, но затем подумал, что когда-то ни у кого не было ни такой мыльницы, ни мыльницы вообще, ни водопровода, ни квартиры, ни хижины, ни мозга, ни позвоночника, ни хорды, ни конечностей, ни способности чувствовать. Еще на входе в лес, в поле, их накрыло чем-то неимоверно русским, кажется, пылью полумертвых дорог. Яростно и гордо фотосинтезировала Родина под тихое пение птиц и звуки человеческих голосов. Очень хотелось замолчать, слиться с полевыми травами и тоже начать фотосинтезировать. Но оба они почти одновременно откинули эту мысль как слишком нежную и детскую, хоть и говорить стали ещё тише. Весна яростно наступала, занимая последние немногочисленные позиции стареющей зимы. Высокое небо слепило монолитным чистым ультрамарином, а они всё дальше шли куда-то в звенящую пустоту, и небо летело от них всё выше и всё дальше. — Г-гришенька, не переживайте, будь я н-начальником тюрьмы, вы б-были бы первым в списке п-приговорённых к смертной казни. И я лично исп-поведую вас и исполню любое ваше предсмертное желание. — И моим желанием было бы, чтобы ты выпил яду, — лучезарно улыбаясь, промурлыкал Антон. Ненависть разливалась в этих словах, оставляя после себя приятное послевкусие. Они продолжали идти по широкой дороге. Прямоугольное, как дом, красное солнце и голубой, плотный, тяжёлый пар над болотами. Странно было впервые за неделю увидеть солнечный свет и умереть от счастья. Но они видели и умирали. Было слишком красиво. Здесь он знал каждый поворот и каждое дерево, он был человек леса, всё было хорошо, и они были в безопасности. Здесь Антон был бесстрашен настолько, что, увидев барахтающуюся в воде жабу, тут же выхватил её из воды своей худой цепкой рукой и большим и указательным пальцами с силой надавил на её челюсти с обеих сторон, выпуская из пасатижеобразных зубов большую и длинную белую утку, которая с чудовищно диким лаем укусила его за палец, пытаясь высвободиться. Жаба стоически сдержалась, несмотря на вероломно отнятый у неё ужин, уплывающий из-под носа. Мужчина подержал жабу ещё немного, произнеся в её адрес несколько ярких и не вполне цензурных высказываний, и кинул нарушительницу общественного порядка обратно в пруд, отряхнув свои маленькие сильные руки. С жадной улыбкой первооткрывателя и выпученными глазами он указательным пальцем коснулся его вытянутой кукольной руки, с видом, будто это была ядовитая тропическая птица в своей естественной среде обитания. На что тот возмущённо цыкнул, но вскоре успокоился, снова с трудом погружаясь в воспоминания… Он сидел на белой кожаной кушетке почти голый, обтянутый проводами и белыми полосками ткани, с отвращением корчащийся от обжигающе белого света лампы, бьющего прямо в глаза, и медленно и тихо прощался с жизнью. Хотелось просто уничтожить, вырезать, выкинуть весь последний месяц из памяти. Но не получалось. Он мечтал лишь о нескольких днях спокойствия, но оголённые нервы не были способны ему этого дать. Всего лишь забыться и уйти в лес. Этого сейчас хотелось больше всего. Бессилие, тяжёлое до боли в висках, до дрожи в коленях, слишком явное для всех, кто осмеливался на него взглянуть. От этого бессилия он сломя голову бежал, отрекался, выдирал его из груди белеющими пальцами. А оно вырастало снова. Оно возвращалось с удвоенной силой, и через какое-то время ему ничего не осталось, кроме как впустить его в себя и слиться с ним в одно безобразно уродливое целое. Он не сразу сошёл с ума от боли и стал выстраивать толстые защитные стены прямо внутри себя, оберегая свою светлую детскую душу от этого разрушительного влияния. Внутренняя броня постепенно распространилась и снаружи, запечатывая все возможные чувства в крепкий бетонный саркофаг, из-за чего через некоторое время он с отвращением отметил, что бронированность эта теперь не столько физическая, сколько психологическая, обволакивающая его всего целиком, не давая пробиться и намёку на живое искреннее чувство. В конце концов, в любой момент можно было удариться в религию, уйти в отшельничество или стать местным дурачком. Однажды он уже попробовал, и у него отлично получилось. Антону было девятнадцать лет, со своей природной непоколебимостью и образованностью он с лёгкостью поступил в лучший колледж в городе и в течение полугода купался там в похвале преподавателей и презрении одногруппников. С тем количеством дней и ночей, проведённых в психиатрической лечебнице, в ледяных трюмах, до потолка забитых контрабандой, на толкучках, в ночлежках, под мостами и на ветру тихоокеанской бездны, ему впору было давать отеческие наставления своему научному руководителю, что он и делал до определённого момента, пока не был вынужден бросить учёбу из-за острой потребности в деньгах. И он всё же тепло улыбается знакомым, нисколько не меняясь в лице, когда гордо покидает этот клоповник. В реке жил подболотный леший, по крайней мере, неизвестное синее свечение со дна водоёма убеждало всех именно в этом. От вида обыкновенного русского поля с тонкими колосьями и редкой зеленью у края дороги в груди болезненно что-то защемило. Солнце освещало всё и всех. Солнцу всё равно было на количество ненависти и выпитого чая. — Ты что-нибудь чувствуешь? — Нет, а ты? — Подожди, а если так… — без предупреждения, как дикая лесная тварь, как и всегда, он с чудовищной силой схватил его за плечо и укусил в шею, погружая клыки в мягкую пульсирующую плоть и мотая головой из стороны в сторону, чтобы нанести как можно больший урон и наконец позволить ему почувствовать. Почувствовать хотя бы что-нибудь. Сенсорная депривация и опыт работы в не самых лучших местах почти полностью убили в нём человека. Из сонной артерии бодрым фонтанчиком забулькало алым и склизким, Антон улыбался, когда видел, как всё это капает ему на куртку и по шее стекает за шиворот. Он удивлённо обмакивал в этой красноте руку и смеялся, смотря, как она переливается на свету. Он почти что чувствовал. Лёгкие покалывания вокруг шеи казались фейерверком ощущений. — По крайней мере, мы что-то почувствовли, да? — Конечно… ну не пугайся ты так… ведь тебя убьют, — он всё ещё мёртвой хваткой сжимал его плечо, раздирая ногтями тонкую кожу до крови и с не меньшей силой впиваясь в него глазами. Он надеялся, что в таком случае тоже почувствует хоть что-то. Красивый трёхчасовой фильм давно закончился, главные герои воссоединились, вновь перехитрив всех. Миловидный мужчина в уютном свитере крупной вязки обнял сначала мальчика, а затем девушку, которая готова была умереть вместе с ним. Ведь что-то же чувствовали они, снимая все эти сцены? Он вглядывался в титры, плывущие по экрану, и снова пытался понять, что именно. Они посмотрели его только вчера вечером, но все чувства уже стёрлись в порошок, насмехаясь над ними и их деланными страданиями. И теперь они понятия не имели, как же им тогда поступить. Невнятная лесная хтонь под ёлками, ежедневно жрущая непутёвых туристов, посмотрела неожиданно кротко, даже виновато. Ему нравилось это тряпкообразное серое пальто, в которое было завёрнуто тело сына лесов и полей. Интересно, есть ли под ним что-нибудь ещё, например, брюки, или это всё, что ему удалось достать. Он точно знал, что есть, но почти в это не верил. *** Сначала Семёнову показалось, что он попал в заповедник, затем — что в оранжерею. Непозволительно сильный запах шиповника и ещё каких-то трав проникал в раздражённый разум на клеточном уровне, растягивая тонкие губы в улыбке. — Боже-е, у тебя волосы так приятно пахнут шиповником, каким шампунем ты их моешь? — С-спасибо?.. Да я… просто в кусте уснул. Он поморщился от знакомого, чуть травяного запаха, который вдохнёшь — и во рту сразу закислит от оскомины. От яблок пахло горько и едко. В Антоне ему не понравилось абсолютно всё. Но больше всего Семёнов возненавидел в нём этот запах машинного масла. Какой-то сладкованый гниющий бензин и полевые, мать их, цветы и, кажется, ещё мокрое сено. С детства он был токсикоманом, и в голове у него становилось слишком пусто, когда в нос ударял знакомый запах. Семёнов ненавидел его так сильно, что хотелось каждый день готовить ему пельмени и приходить встречать его с работы прямо в плюшевых возмутительно мягких тапках с жабами, отпугивая его ни в чём не повинных коллег своим слишком домашне-интимным видом. Довольно часто он, будучи под влиянием ядовитых паров, начинал чувствовать какую-то нечеловеческую веру в себя и приобретать способность ощущать и понимать способности своего организма. Его истинно русских экспериментов со сном честной народ боялся, но не настолько сильно, чтобы кто-нибудь после этого переставал с ним общаться, поэтому действа эти зачастую становились коллективными. Однако осознанные сновидения вызывали значительные сдвиги сознания, из-за чего он перестал отличать сны от реальности. В лесной тиши есть хотелось ещё больше, рогатые мотыльки плотоядно улыбались, намекая, что скорее сами сгрызут их до костей, чем позволят превратить себя в ужин. Уныние окатило его ведром реальности уже через минуту. Все это были только его догадки. Никто не собирался его ненавидеть. Все знаки внимания всё это время исходили только от него, никакой инициативы с его стороны и, будучи отвергнутым, он стал усиленно думать о деталях их многострадального плана, чтобы как можно скорее отвлечься и вытеснить из мыслей этого надоедливого маргинала. Бесконечный диалог, однако, продолжился. — Да как ты мог подумать, что тебя нельзя возненавидеть. Я ненавижу тебя больше жизни, Антон, мне даже кажется иногда, что у меня в голове уже совсем ничего не осталось, кроме мыслей о тебе и об этих твоих глупостях, — словно угадывая его мысли, под глупостями он подразумевал его непримиримость, вспыльчивость и аномальное стремление к свободе. Ему непонятно было, как на свете может существовать кто-то ещё более дикий, чем он сам. Вот этими крошечными руками он мог безнаказанно его уничтожить, и сейчас этими же руками возвращал его к жизни. И он бы бросил чем-нибудь тяжёлым и едким в того, кто сказал бы, что это не самое правильное и привычное в его жизни ощущение. Они шли и держались за руки, а город разрывался у них под ногами, высвобождая густые всполохи багрового дыма. Москва, живущая в голове, стискивала, Москва сплющивала, заталкивала в зелёную экселевскую клетку расписания пар, вгоняла в мелкий суетливый мандраж, неприступно сияла неумолимо движущимися стрелками под стёклами уличных часов. Но теперь точно знал, что если человек чувствует себя счастливым и не причиняет вреда другим людям, то он не может считаться психически больным. Ему это доказал этот человек. Ему это доказала жизнь. Ему хотелось говорить с травами, рассказывать кустам секреты и делиться сплетнями с берёзами. Весь мир улыбался ему, небо читало ему молитвы, а облака ставили за него свои неосязаемые хлопковые свечки, протыкая ими синюю шерстяную гладь чистой вышины. — Вам надо перестать бояться возможностей своего организма. В такие моменты возможности сами боялись его, тряслись от страха и стыдливо убегали. Такая осведомлённость поражала, и он попытался восхищённо заглянуть ему в глаза. — Ха-ха, талант? Я отрежу вам уши, если вы ещё раз произнесёте это слово. Он и сам принимал яд. Делал это давно и постоянно, изощрённо рассчитывая каждую дозу. Яд он пил каждый день чайными ложками, с утра, перед едой, вместо витаминов, постепенно увеличивая дозу и доводя её до смертельной. Дошло до того, что на нём можно было проводить эксперименты, а сам он мог пробовать яды на вкус не хуже собственной лабораторной крысы. — Вы что, не читали «Графа Монте-Кристо»? — заулыбался он, смущаясь и поднимая на него взгляд. От вида крупного жирного тельца крысы, похожей на человекообразного волка, которая внезапно перебежала им дорогу, есть захотелось ещё больше. Вдруг она остановилась посреди дороги и почти по-человечьи посмотрела на Антона. — Дрессированная? — Не трогай Марту, она поди поумнее тебя будет. — Белая крыса бодро побежала за ним, сверкая розовыми глазами. — Она различает около трёх тысяч лекарственных трав, при сборе ингредиентов я даю ей всё, что не могу попробовать сам. — Да понял я, понял… Сколько ты уже нормально не спишь? Месяц? — он присел рядом. — Я, конечно, всё понимаю, но это даже для тебя слишком, поэтому ты никуда отсюда не пойдёшь, пока не поспишь. Только сейчас Антон понял, как сильно он устал, и до него постепенно начало доходить, что произошло и что могло произойти. Но он остался ещё на несколько часов, чтобы собрать грибов к ужину. Синий таинственный лес призывно блестел, и блеск этот отражался в его глазах, однако он, ощущая полный контроль над своими действиями, улыбнулся этому лесу и продолжил шагать по асфальтовой дорожке, проходя мимо. В дачном домике с уже горящими окнами его ждёт чай, а может что и получше. Наевшись до отвала, он выглянул из-за занавески. Даже небольшое количество жидкости в его ненормально худом теле казалось чем-то слишком большим и вредным. Человек-аквариум подошёл, булькнув литром чая в желудке. Варенье из шишек оказалось чуть ли не лучшим, что он пробовал за свою жизнь. Они расстались лишь после того, как Семёнову был обещан урок по приготовлению такого же варенья. День умирал и катился на запад с чувством выполненного долга. Окровавленный медный поцелуй на прощание полыхал великолепной ненавистью и приходился в лоб, прямо над бровью. — Вообще-то в лоб целуют только покойников. Он был счастлив, зная, что может быть никогда не увидит свой телефон. Он брезгливо отмахнулся. — Выкинь его. Пираты обходятся без телефонов. Осознание того, что телефон теперь мирно валяется в луже, приятно грело душу. Уже несколько месяцев он мечтал об изоляции, о полном обособлении от внешнего мира. Интернета здесь не было от слова совсем, и это радовало неимоверно. Странные полусредневековые ритуалы с собственной кровью, экспериментами со сном, звёздным вином и нефтяными болотами здесь были. Из еды, однако, присутствовали только мохнатые, как плюшевые мишки, мотыльки и дикие лягушки. — Что, достойные мужчины предпочитают задавать вопросы духам местности? — он бросил красноречивый взгляд на телефон, лежащий, как греющаяся свинья, в тёплой коричневой луже. *** Каждый человек в своей жизни должен заменить глупое и пошлое слово «любовь» на что-нибудь другое. И ещё никогда выбор этот не был настолько точным. У них обоих в голове звонким набатом билось красноречивое «ненависть». И ещё никогда им не было от этого так безопасно.