Идеал героя: личная одиссея

Образовательная организация «Детская литература Новой Англии» была основана в 1987 году, чтобы «напомнить обществу, какое важное место в жизни детей занимает чтение». Ежегодно она проводит летнюю серию лекций для учителей, библиотекарей, критиков и писателей. Темой лекций 1988 года, проходивших в Массачусетском технологическом университете, стал «Идеал героя в детской литературе: наследие и перспектива». Диана Уинн Джонс выступила с лекцией по данной теме, опираясь на свой последний роман; этот доклад был впервые опубликован в журнале «Лев и Единорог» (The Lion and the Unicorn) в июне 1989 года. Добрый вечер. Для меня честь выступить здесь, и я благодарю вас за приглашение – и все же, признаюсь, мне повезло, что я прибыла сюда вовремя. Это вроде сглаза на путешествия; если что-то может пойти не так, то непременно пойдет [1]. На этот раз, например, таинственным образом был отменен рейс, на который я уже заказала билет. Но все закончилось благополучно, так что приступим. «Личная одиссея» – такой подзаголовок я выбрала для своего доклада, и каким бы избитым ни казалось это выражение, поверьте, к концу лекции вы поймете, сколь многогранно его значение в этой работе. Но для начала скажу: я выбрала это название потому хотя бы, что никогда не могла рассуждать о героях и подвигах, не принимая их близко к сердцу – особенно когда разговор идет о моей книге «Рыцарь на золотом коне» (“Fire and Hemlock”, англ. "Болиголов в огне"). Для начала стоит очертить понятия героя и героического идеала. Затем я хотела бы кратко коснуться того, как, по моим представлениям, они используются в детской литературе в целом, и подробнее остановиться на их значении в «Рыцаре на золотом коне». В детстве я отлично разбиралась в героях. У моих родителей хватало странностей, так что книги в нашем доме водились исключительно научные или классические. Моя же страсть к чтению была неутолима. Неудивительно, что к десяти годам я прочла уйму собраний древнегреческих мифов – в том числе «Тэнглвудские рассказы» Готорна – и полное издание «Смерти Артура», напечатанное мелким шрифтом в две колонки. Хотя тогда для меня так и осталось загадкой, что понадобилось Ланселоту в спальне Гвиневеры, мысленно я уже составила свой рейтинг рыцарей Круглого Стола: педант Галахад в нем уступал даже Кэю, а любимцем моим был сэр Гавейн. Не ускользнули от меня ни «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну», ни сказки со всего света – их я прочла без счета: все, записанные братьями Гримм, да и Андерсоновских немало. Но считалось, что Ганс Христиан Андерсен свои истории выдумал, поэтому у нас дома его книги привечали в весьма разумных пределах. Тогда же я познакомилась с «Одиссеей», которой всегда отдавала предпочтение перед «Илиадой». С грустью я обнаружила, что мне, как девочке, да еще и старшей сестре, путь в герои заказан – и все же сомнения оставались. Миф о Геро и Леандре [2] надолго завел меня в тупик, ведь Геро беспрекословно позволяла любимому переплывать пролив, не удосужившись и пальцем о палец ударить. Бесхребетная девчонка! И все же она носила такое имя – Геро, герой [3]! В девять лет я с трудом выпросила весьма легкомысленную, на взгляд моих родителей, книгу – «Тысяча и одна ночь», в которой были вымараны все неподобающие для детей места. К моему несказанному удовольствию Шахерезада оказалась старшей сестрой, и хотя она всего лишь рассказывала сказки (зато что было духу, иначе ей грозило им стать), во мне вновь затеплилась надежда. Подкрепила ее сказка, найденная позже в той же книге: завистливые сестры наговаривали султану на жену, будто та родила правителю щенка, котенка и полено. А полено оказалось девочкой, сумевшей самым что ни на есть героическим образом восстановить справедливость. Отлично! – решила я. Значит, и у девочки есть шанс стать героем. К тому времени я твердо решила для себя, кто же такой герой. Во-первых, герой – тот, с кем я себя отождествляла, как читатель (и хотя это свойство необязательно присуще героизму, оно уже заложено в его определении и так или иначе влияет на восприятие. Позже, читая «Потерянный рай», я увидела, как ошибся Мильтон, решив пренебречь этим.) С другой стороны, герои храбры и могучи, их невозможно уличить в подлости или злобе. Они руководствуются неким кодексом чести, согласно которому должны защищать слабых и помогать обездоленным, даже когда другие готовы отступить. Кроме того, большинство героев либо связаны родственными узами, либо направляются богами и другими чудодейственными силами. Божественные силы (даже если они выступают лишь в роли судьбы) важны для понятия героизма по двум причинам. Во-первых, благодаря богам открывается множество измерений, связывающих героя с остальной вселенной, и таким образом его подвиги становятся значимыми для всего человечества. А во-вторых, бог или боги строго следят за героем и тем, как он следует своему кодексу. Если герой вдруг поведет себя неподобающим образом – поддастся злобе, зависти или нарушит любой другой закон, лежащий в основе его мира, – то немедленно будет наказан и направлен на верный путь. Но самое главное – герои готовы вступить в бой наперекор всему. Они поступают так сознательно, зачастую понимая, что отправляются на верную смерть, и все же бросают вызов враждебному миру, перед которым отступили другие. Они погибают, и смерть их овеяна трагической славой. Для Гектора или Геркулеса это, пожалуй, исчерпывающее описание, да и королю Артуру оно подходит вне всяких сомнений – он был связан сразу с двумя измерениями чудесного, ведь его наставляли на верный путь и Мерлин, и бог христиан, – но я и сама понимала, что под это определение нельзя подвести полностью ни Ясона, ни Тезея, который равнодушно бросил на каком-то острове Ариадну, ни многочисленных сказочных героев вроде Храброго Портняжки, начинавших с жульничества и обмана. И уж точно такое описание не подходило Одиссею – герою до кончиков ногтей, если верить Гомеру, который, однако же, обвел вокруг пальца и заговорил медовыми речами всю Адриатику! И эта мысль не давала мне покоя. Я понимала, что Одиссей относится ко второму типу героев, хитроумных и озорных героев-трикстеров, и все же не могла не задаваться вопросом – а можно ли в таком случае вообще считать его героем? Долгое время я воспринимала его только как героя Гомера – того, с кем читатель отождествляет себя в поэме. А потом меня осенило – да ведь самый героический его подвиг в переводе «Одиссеи» никак не объяснен! Возможно, впрочем, что его оставил без объяснений и сам Гомер. Я говорю о встрече с сиренами, когда Одиссей попросил привязать себя к мачте, вместо того чтобы залить уши воском, как его спутники. Судя по имевшемуся у меня переводу, Одиссеем двигало обычное любопытство: он лишь хотел услышать песнь сирен. Но если взглянуть на тот же эпизод с точки зрения магических законов, становится очевидно, что его поступок был не чем иным, как тщательно выверенной попыткой разрушить заклятие сирен. Ведь если бы мужчина мог услышать их песнь, обладающую непреодолимой силой, и все же устоять перед ней, сирены лишились бы своей колдовской власти навеки. Едва я поняла это, Одиссей наконец стал для меня настоящим героем. Примерно в то же время бабушка вручила мне книгу, которую выиграла еще лет в шесть в воскресной школе – она призналась, что выбрала ее из-за величественного и малопонятного заглавия. В этой книге, называвшейся «Эпос и куртуазные романы Средневековья», были собраны почти все героические сказания северной Европы, не относящиеся к Артуриане: сага о Карле Великом, истории из жизни Дитриха Бернского, вся «Песнь о Нибелунгах», включая и те фрагменты, что не были использованы Вагнером, а также сказания о Беовульфе и кузнеце Виланде и многие, многие другие; текст сопровождали прекрасные ксилографии, но это не был адаптированный для детей вариант. Я читала и перечитывала ее, пока она не развалилась у меня в руках. Многие из собранных там сказаний оканчивались печально, особенно же те, в чей ход вмешивались боги; поэтому впервые услышав, что «те, кого любят боги, умирают молодыми», я подумала – несправедливо, но это чистая правда. На основе прочитанного я мысленно выстроила остов героической истории. Начинается все с необычных обстоятельств рождения героя или его происхождения; из-за них герой стоит особняком, чем зачастую вызывает презрение окружающих. Но даже если со стороны он кажется обыкновенным, ему так или иначе приходится сражаться со своими физическими недостатками (как это делал Беовульф, который в немолодом уже возрасте вышел на бой с драконом, или Одиссей, решивший услышать песню сирен). Однако, несмотря ни на что, герой готов совершить деяние, к которому никто не смел даже приступить или которое оказалось не под силу остальным. Далеко не всегда в истории героя излагается кодекс чести, согласно которому он должен свершить подвиг. И только когда герой спасает некое могущественное существо, готовое впоследствии прийти к нему на помощь, мы понимаем, что кодекс этот существует – герой свершает подвиги, потому что он благороден, отважен, а возможно, и просто любезен. (Здесь, кстати, кроется тот аспект героя, с которым мы отождествляем себя, ведь наш герой, как ни крути, еще и положительный персонаж!) Но вслед за подвигом герой может совершить ужасную ошибку – так Христиан [4] сбился с пути истинного, а Зигфрид забыл Брунгильду, – и попасть из-за этого в беду. Последствия могут оказаться катастрофическими, но у героя еще остается возможность воззвать к спасенному им, попросить ответной услуги – и пусть с трудом, но одержать победу. Однако если с героями-мужчинами дела обстояли именно так, то женщины, на мой взгляд, оказались в далеко не завидном положении. Какую легенду не возьми – они либо мстили, как Медея или Брунгильда из бабушкиной книги, либо бездействовали, подобно Геро, Андромеде или Христиане. Я обратилась с этим вопросом к медиевисту, и он предположил, что идеал героя под влиянием христианства значительно трансформировался. Особенно в отношении женщин, которые стали символизировать терпение, стойкость и единоличную борьбу духовного начала с плотским. Но даже по приведенным мной примерам очевидно, что эти черты были присущи и дохристианскому героическому эпосу – добродетельная женщина смиренна и покорна, а восстать против заведенного порядка может лишь озлобившаяся. В «Одиссее» Пенелопа не может избавиться от женихов, ведь ей позволено прибегать лишь к пассивным уловкам, иначе она утратит статус добродетельной жены. Но она, по крайней мере, умна и умело этим пользуется – как и ее муж. К тому времени мой список прочитанного дополнился произведениями, изучаемыми в школе. А значит, я прочла «Кентерберийские рассказы» Чосера, чей проницательный ум мог посрамить самого Одиссея. Он играючи работал со столь любимыми мной раньше жанрами и различными стилями и шутя свел классического героя с пьедестала. Чосер гармонично сочетал рассказы с продуманными отступлениями, так что немалая часть историй весьма подходит своим рассказчикам – вроде того, как Юрист прославляет венец безропотного слюнтяйства в образе женщины. Но самой ироничной и продуманной стала та история, которую Чосер якобы рассказал спутникам сам – это, конечно же, «Рассказ о сэре Топасе». Из воистину героической легенды он умудрился превратить ее в искрящуюся насмешкой пародию! Будто некий Сверходиссей услышал певучие сказки сирен моего детства и своими изысканными язвительными речами лишил их власти надо мной. Тогда я не могла этого понять, но после Чосера идеал героя стал казаться мне страшно банальным, наивным и незамысловатым. А в Оксфорде, куда я приехала учиться, я обнаружила, что благодаря Чосеру никто уже не воспринимает героев всерьез. За прошедшие века ни один уважающий себя писатель так и не посмел напрямую обратиться к образу наивного героя. Писателям приходилось доказывать, что их рассказ не такой уж и героический, то есть либо обличать ложные представления таких простодушных героев, как Кандид [5] или Том Джонс [6] (интересно и то, что «История Тома Джонса, подкидыша» основана была на «Одиссее»), либо вписывать в работу социальный подтекст и выносить из нее мораль, как, к примеру, поступал Диккенс. В таком случае противостоящее герою зло сводилось к правдоподобным и привычным объектам недовольства вроде правительства. Неудивительно, что к двадцатому веку упрямые авторы, непременно желавшие привнести в повествование нотку наивного героизма, стали отдавать предпочтение хитроумным героям, подобным Одиссею (прекрасный пример – Марлоу [7] Рэймонда Чандлера). Апофеоза эти увиливания достигли в негероической неистории Джеймса Джойса, названной вполне в духе происходящего «Улиссом». Потому-то я была так приятно удивлена, обнаружив среди всей этой кутерьмы Эдмунда Спенсера, писателя, сумевшего спасти от поругания по крайней мере шестерых истинных героев в своей поэме «Королева Фей». Аллегорической поэме, ведь даже в елизаветинские времена не стоило ожидать, что героическое повествование воспримут всерьез (посмею напомнить, что Шекспир свои пьесы всерьез тоже не воспринимал; серьезной работой он считал поэму «Венера и Адонис», в которой форма превалирует над содержанием). К моей радости, одним из этих героев Спенсер изобразил женщину – Бритомарт. Я не успею рассказать обо всем, чему научилась от Спенсера – к примеру, как построить сложный по структуре рассказ или как ввести в современное повествование древние чудодейственные силы, – но просто обязана остановиться на значении образа Бритомарт для меня лично. Ведь она была женщиной и истинным героем одновременно – что, быть может, и не ново сейчас, но в пятидесятые дела обстояли иначе. Конечно же, Бритомарт символизирует Целомудрие и облачена в доспехи подобно мужчине, но, увидев в волшебном зеркале своего суженого, она взялась за его поиски сама, как и следует поступать истинному герою. Несомненно, в народной сказке главным героиням не так уж редко удается увидеть суженого, однако же в «Королеве фей» его явление Бритомарт служит неким благородным идеалом, объектом стремлений, и одновременно в приземленном своем значении это не что иное, как любовь. Осознав это, я начала наконец понимать, что же дало христианство образу героя. Оно укрепило благородные и высокие идеалы – ибо Бог есть любовь, – однако герои и без того всегда им следовали, даже если не сознавали этого в начале пути; но что куда более важно, христианство изменило саму суть образа героя, ведомого богом или богами, ведь Бог наблюдает за всеми нами. И благодаря Бритомарт и Спенсеру я теперь знаю, что героем может стать даже самый обычный человек, будь то мужчина или женщина. И все же идеал героя к тому времени, решила я, уже основательно подкис. Только когда у меня самой появились дети и я начала читать детские книги, которых была лишена в свое время, я поняла, что идеал этот еще жив, хотя и остался лишь в детской литературе. Дети не любят бессюжетных книг, поэтому героическое проступало в них с ходом самого рассказа – что навело меня на мысль, как глубоко взаимосвязаны два этих понятия. (С появлением взрослого фэнтези идеал героя вновь стал сопутствовать развитию сюжета, но во времена, о которых я говорю, фэнтези как такового почти не существовало: Толкин еще даже не закончил писать «Властелина колец»). Думаю, идеал героя сохранился в детской литературе оттого, что дети, в отличие от большей части человечества, живут по законам рыцарства, как истинные герои. Их подход к решению проблем наивен и прямолинеен, но верен – великана, который найдется на любой детской площадке, нужно побороть, а их моральные дилеммы куда яснее, чем в политике. Никогда не забуду, как однажды в школе, где я должна была выступить, поднялась буря из-за девчонки-сорванца, великолепной юной Бритомарт, побившей местного хулигана. Преподаватели оказались в замешательстве – сначала они хотели наградить девочку, но в конце концов неохотно согласились с тем, что следует наказать и ее, и задиру. Им не нужно было объяснять, что ребенок, набравшийся храбрости дать отпор хулигану, совершил самый настоящий подвиг – не менее великий, чем вызов, брошенный дракону постаревшим Беовульфом. Девочку усадили на особое место для наказаний напротив хулигана, но она сияла торжеством, словно и в самом деле была отмечена богом. Увидев ее, я еще больше утвердилась в своей теории: такой ребенок восприимчив к любому мифу о герое, какой бы я ни выбрала для своих книг; сейчас она обращена лицом к сказке; сейчас от нее не скроется никакое вмешательство волшебных или божественных сил. С другой стороны, мне хорошо известно, что в детских книгах магии может и не быть. Интересы детей разнятся, как и у взрослых. Но все детские книги, передающиеся из поколения в поколение, в определенной степени сказочны. Видимо, именно такие истории трогают нас до глубины души. А теперь представьте – на дворе семидесятые, открытия бурлят во мне, я готова писать… Но есть одна загвоздка. В семидесятых ни один мальчишка и под страхом смерти не взялся бы за книгу, где главным действующим лицом была девочка. Традиция изображать героев только мужчинами, а женщин либо злодейками, либо слюнтяйками, глубоко въелась в детей того времени и сильна по сей день. Девочки отождествляют себя и с героями-мужчинами за неимением лучшего, но никак не наоборот – только не в начале семидесятых. В общем-то я восприняла этот факт как вызов; мне всегда нравились сложные задачки. Так, главным героем романа «Огонь и заклятие» я сделала мальчика, Дэвида, зато среди его родственников найдутся персонажи, с которыми могут себя отождествлять любые читатели. В «Силе трех» сестру Гэйра я одарила куда большими талантами, чем его самого, и то же самое проделала в «Сыне менестреля»; а протащить героиню в повесть «В собачьей шкуре» [8] я сумела, рассказав эту историю с точки зрения пса. Но исподволь во мне росло желание написать книгу, где в главной роли выступала бы девушка, с которой могли бы ассоциировать себя и все девочки, и все читатели вообще. Потому-то я и выбрала впоследствии имя Полли для главной героини «Рыцаря на золотом коне». Греческая приставка «поли-» имеет значение «много, множество, множественный», и, как мы вскоре убедимся, это многое значит в упомянутой книге. Кроме того, я давно мечтала показать детям, как часто они бывают близки к идеалу героя старинных мифов. Я уже однажды попыталась провернуть этот трюк в «Огне и заклятии», связав названия дней недели с именами скандинавских богов, от которых они произошли, чтобы показать: чудеса и истинные герои – такая же часть повседневной жизни, как вторник, среда и четверг [9]. Но на самом деле я хотела написать книгу, где современность и мифы о героях переплетались бы так плотно, что их невозможно было разделить. И мне хотелось написать что-нибудь на основе баллады «Там Лин» [10], потому что в ней нашлась одна из немногих героинь народных сказаний, подобная Бритомарт. К тому времени движение феминизма набирало силу и постепенно стало менять общественные взгляды. Однажды я посмотрела на имевшуюся у меня картину «Болиголов в огне» – очень странную картину, на которой то появлялись чьи-то фигуры, то снова исчезали, – и поняла, что готова начать писать. А подтолкнуло меня то самое выражение: «Те, кого любят боги, умирают молодыми». (В основу моих книг часто ложатся известные выражения и пословицы [11]). Но я приняла во внимание еще одно соображение – Дженет, главная героиня «Там Лина», всегда вела себя как женщина, а не псевдо-мужчина, а я как раз и хотела создать историю, в которой героиня не просто заняла бы место мужчины-героя. И необходимую композицию, как ни странно, нашла в любимой «Одиссее». Подозреваю, что немалую роль в этом выборе сыграла Пенелопа, которая по-своему так же хитроумна, как и ее муж, а Одиссей, несомненно, был героем думающим. И я знала, что в рассказываемой мной истории и Полли, и Тома ждут приключения духа и разума. Теперь вы понимаете, что к написанию «Рыцаря на золотом коне» я подходила отнюдь не с одной лишь «Одиссеей» в мыслях. В голове моей роились сотни и сотни легенд и сказаний, и всем им нашлось место в романе, но в самую основу его легли три из них. Очевиднее всего влияние баллад «Там Лин» и «Томас Рифмач», которые для меня стали частями целого. Они дали моей истории эмоциональную составляющую: вторжение в потусторонний мир воображения с целью спасти любимого (это любовь Бритомарт к своему избраннику; любящий с такой силой – истинный герой). Третий миф, лежащий в основе книги, я с вашего позволения оставлю напоследок, а вторым, конечно же, стала «Одиссея». Она придала моему рассказу форму, и ее же влияние проявилось в том, что большая часть событий преподносится в воспоминаниях. «Одиссея» Гомера начинается на Итаке в условном настоящем, и когда на сцену наконец выходит сам Одиссей, по меньшей мере о половине его приключений мы узнаем из его воспоминаний – плен у могущественной нимфы Калипсо наконец позади, и он рассказывает свою историю Навсикае и ее семье. Отсюда я позаимствовала несколько элементов: Том только что развелся с Лаурель, а Полли стала рассказывать свою историю по аналогии с Шахерезадой. А волшебница Цирцея, отпуская Одиссея, говорит, что сначала ему придется спуститься в Аид. Возможно, это лишь своеобразная форма проклятия, вроде «провались ты ко всем чертям!», но Цирцея была полубогиней и сказанное ей воплотилось буквально: «Сначала тебе придется умереть». Идея эта превосходно сочеталась с «десятиной аду», которую должны были выплачивать фэйри в «Там Лине», и стала основой концовки романа. Отсюда же я почерпнула мысль о том, что Лаурель может использовать правду в своих целях. Прибавьте сюда дар правдивых речей, которым наградила Королева Томаса Рифмача, и получите дар Лаурель Тому – все, что бы он ни придумал, становится правдой и воплощается в реальности. Это не просто адский дар женщины из потустороннего мира; это своего рода метка таких ужасных женщин – бьюсь об заклад, вы и сами хоть с одной да встречались, – женщин, беспринципно мешающих правду с вымыслом в своих целях. Поэтому Лаурель еще и Цирцея. В начале книги Полли, как и Том, пленница Лаурель, и чтобы вырваться на свободу, ей нужно перебороть проклятие и вспомнить правду. По сути это такой же подвиг, как противостояние Одиссея сиренам. Но Полли девушка, не подходит ли ей больше роль Пенелопы? Конечно, и она берет ее на себя в том числе – в то время как Том мотается по свету, она остается дома. Но в «Одиссее» есть еще один герой – Телемах, сын Одиссея, и его роль Полли получает при первой же встрече с Томом, назвав себя Геро; с нее-то и начинается вереница ролей, которые они с Томом примеряют на себя. Десятилетняя Полли поступает так по наитию, интуитивно понимая, что единственная связь с Томом, которую Лаурель не сумеет оборвать, относится к миру воображаемого. В десять лет дети отлично разбираются в подобных вещах. И сначала Полли выражает свое знание через выдумывание истории Тан-Кула, его друзей и своей собственной в качестве помощника героя. Взрослея, Полли понимает, что жизнь не так проста, как кажется, и наивные игры в «давай притворимся» отходят все больше на второй план, а она начинает искать собственный идеал героя и примеряет на себя все новые роли. Она – Герда из «Снежной королевы», она и Белоснежка, и Бритомарт, а также Георгий Победоносец, Пьеро, Пандора, Андромеда и Дженет из «Там Лина» и многие, многие другие – нескончаемая череда перекрывающих друг друга ролей. Том сначала верен роли Одиссея, которую берет на себя, отослав письмо со сценой битвы в супермаркете. Если вы внимательно читали эту главу, то наверняка заметили, что у великана всего один глаз, как у циклопа Полифема. Но на самом деле он почти сразу передает эту роль Полли, когда встречает свое альтер-эго в лавке скобяных товаров, и становится поочередно Леандром, похищенным Снежной Королевой Каем, Рыцарем Луны, Артегалем, Беллерофоном, Прометеем/Эпиметеем, Арлекином, Персеем, Орфеем и, конечно же, Там Лином. Активными и пассивными ролями они с Полли постоянно меняются, а роль Одиссея делят между собой. И этому я тоже научилась у Спенсера. Спенсер пользуется самыми разными аллегориями, от очевидных, неприкрытых персонификаций (так гордыню олицетворяет женщина по имени Гордыня, в чьем прекрасном дворце в дальних комнатах копится пыль) до столь тонких, что их едва ли можно называть аллегориями вообще. А иногда одна роль разделена между многими персонажами, каждый из которых олицетворяет отдельные ее качества. Я попыталась проделать подобное с героическими персонификациями и деяниями Полли и Тома, чтобы отыскать подход к обнажению той стороны их героических сущностей, которая направляема волшебными или божественными силами. С этой целью я представляла события то совершенно потусторонними и необъяснимыми, то настолько обыкновенными, что их невозможно было отличить от обыденных. А иногда я сочетала в них обыденное с чудесным. Чтобы создать подобную структуру, я повела сюжет по спирали, так что каждая ступень поддерживалась предыдущими и перекликалась с ними. Работа над окончательным вариантом черновика требовала от меня особого внимания – я опасалась, как бы отзвуки не превратились в повторения, ведь одновременно я встраивала в ту же спираль и другую систему отражений, имеющую непосредственное отношение к божественному и потустороннему влиянию. Все женские персонажи в книге сгруппированы в триады, с Полли в качестве центральной фигуры: глупышка Нина, Полли, которая постоянно учится, и благоразумная Фиона; бабушка, Полли и Айви – старая, юная и зрелая соответственно. И если первая триада не покажется читателям значимой, то, надеюсь, вторая наведет их на мысль о Трехликой богине, diva triformis. Ближе к концу книги бабушка Полли берет на себя роль Судьбы и Мудрости почти в открытую, объясняя тайну баллады о Там Лине. Конечно же, Лаурель тоже одна из ипостасей богини. А следовательно, самой главной триадой становится Лаурель-Полли-Айви. Айви – паразитическое отражение Лаурель в обычном мире, цеплючая и зеленая [12], Лаурель как Лорелея пригородов, если вам так будет угодно. И не стоит обольщаться, Полли тоже ипостась Лаурель – Лаурель-Венеры и Королевы Фей – но этот образ появляется не в «Там Лине», а в «Томасе Рифмаче», когда перед Томасом появляется добрая прекрасная Королева, которую он сначала ошибочно принимает за Пресвятую Деву и которой затем покоряется. Приключения Тома и Полли перекликаются с событиями этой баллады. Причина этого – вовсе не мое необоснованное упрямство, а то, чему я научилась у Бритомарт Спенсера, тот аспект, что внесло христианство в идеал героя: божественное есть в каждом. Бог живет в каждом и с каждым из нас. И таким образом одна из главных целей поисков и путешествий героя – найти эту божественность в себе и следовать ее высоким идеалам. А если герой женщина, то и божественность, присущая ей, тоже должна оказаться женской. (Что касается мужских персонажей – да, они исподволь сгруппированы тем же самым образом.) Должно быть, вы сейчас думаете, как сложно мне было удерживать всю эту сложную композицию и ее богатейшие оттенки – и вы совершенно правы. А возможно, вас мучает вопрос, что же это за третий миф, о котором я упомянула. Но прежде чем мы перейдем к нему, я хотела бы рассказать об еще одном немаловажном для этой книги произведении. Чтобы удержать рассказ в заданном русле, мне требовалась строго структурированная, обдуманная основа. И в отличие от множества легенд и мифов, ворвавшихся в повествование чуть ли не непрошенными, этот слой должен был находиться под моим контролем. В результате для структурированной основы я выбрала «Четыре квартета» Т. С. Элиота. Благодаря этой поэме чисто на техническом уровне я разделила повествование на четыре части и организовала их подобно струнному квартету. Кроме того, оттуда же я почерпнула место действия и обстановку похорон в Хансдон-хаусе, на которые проникла Полли: Эхом в памяти отдаются шаги В тупике, куда мы не свернули К двери в сад роз, которую Не открывали. […] – Скорей! – пела птица. – За ними, за ними, Сверни! За первую дверь В первый наш мир. Идем За посулом дрозда? […] Так мы шли […] Пустынной аллеей к поляне средь букса, Чтоб взглянуть на высохший пруд. Высох пруд, сух бетон, порыжели края – Был он полон блистающей влаги, Тихо-тихо рос лотос, И сверкала вода, напоенная светом […] [13] Вторая глава наполнена отголосками из «Бёрнт Нортона»; вазы тоже оттуда. Я выбрала эту поэму, потому что она невероятным образом сочетает в себе созерцательную статичность с движением и передает странствия духа и разума от Ничто духовной смерти (олицетворяемой болиголовом) к пламени воображения и искупления – в книге это Нигде. От Ничто в Нигде лежит путь героя, которым шла Полли. Хотя я всюду следовала поэме Элиота, время от времени я то приглушала, то усиливала ее звучание. После громких начальных нот ее почти не было слышно до событий в Бристоле, где Полли – теперь уже в роли Белоснежки, Эвридики, Бритомарт – отверженная и заблудившаяся, смотрит с моста на реку Эйвон. […] Кажется река Могучею богиней […] Пытаясь расплести, распутать, развязать И воссоединить прошлое и будущее, Меж полночью и рассветом, когда прошлое – обман, Будущего – не будет, в предутреннюю вахту, Когда время остановилось и времени нет конца […]. И где конец беззвучным причитаньям […]? [14] После этой сцены я вновь приглушила Элиота до того момента, как Полли вспоминает, каким образом она потеряла Тома и отдала их обоих во власть Лаурель. Здесь я должна напомнить вам о своем открытии родом из детства, когда я обнаружила, что почти все герои однажды совершают ужасную ошибку. На уровне обычном, человеческом, ошибка Полли заключалась в том, что она повела себя подобно матери, поддавшись собственническому любопытству, и решила подглядывать за Томом. На мифическом уровне произошедшее снова отсылает нас к трагической истории Геро и Леандра, с которой все и началось. Неоправданное любопытство, из-за которого герои принимаются подглядывать за любимыми – распространенный мотив в народных сказках. Одна из них, «К востоку от солнца и к западу от луны», появляется и в самой книге: в ней рассказывается, как молодая жена видит ночью мужа в его истинном обличьи и потому теряет его. Несомненно, это описание напомнило вам и другую широко известную историю, ту самую третью легенду, которая легла в основу «Рыцаря на золотом коне» – миф об Амуре и Психее. Задолго до К.С. Льюиса этот миф говорил нам о человеческой душе, ищущей свой идеал, своего возлюбленного, которым стал для Полли Том. Хотя мало кто замечает это, но Том носит символы Амура. Мой редактор не сразу увидела их, но стоило мне намекнуть: «Кто почти слеп и стреляет из лука? [15]», она тут же сообразила, о чем я говорю. Но вернемся к бренной земле и тому, как Полли потеряла Тома: в юности люди часто забывают о своих идеалах, потому что начинают понимать, как сложна жизнь, и приходят к ошибочному мнению, будто все по-настоящему важное и ценное в этом мире скучно или неприятно. И миф об Амуре и Психее говорит именно об этом. Или же, выражаясь словами Элиота: «Человекам невмочь, Когда жизнь реальна сверх меры». В результате, защищаясь, люди отказывают воображению даже в толике истинности и реальности. Однако я специально не стала упоминать об этом мифе в книге – и Амур, и Психея в своем роде боги, а не герои, и к тому же я искренне верю, что столь могущественные истории обладают большим влиянием, когда на них лишь намекают, а не указывают. Когда Полли понимает, что потеряла Тома, времени на его поиски остается совсем немного, и повествование возвращается в настоящее время, как и в «Одиссее», а Полли узнает, что может позвать на помощь тех, кому сама некогда помогла, как и полагается герою. И едва не забывает про самого близкого помощника – Фиону. Опять же, это достаточно распространенный мотив, однако он встречается и в реальности: мы часто ошибаемся в самых близких людях, причем и в лучшую сторону, и в худшую. То же произошло и с Полли, не сумевшей вовремя разглядеть Себа. Но наконец ей удается получить помощь и свершить свой подвиг, вспомнив Тома. Теперь Полли нужно исправить ошибку – и здесь мне пришлось оставить роль Дженет из «Там Лина», ведь именно из-за того, что Полли цеплялась за Тома и была излишне любопытна, она и потеряла его. А удерживала она его в основном в детстве. И теперь ей оставался лишь один способ исправить свою ошибку – совершить нечто, противоречащее чувству собственничества, в знак абсолютного пожертвования. Настолько абсолютного, что означает оно отчуждение; она должна любить Тома настолько, чтобы отпустить его – как бы больно это ни было. Только так она могла обуздать его силу воли, и только через боль он мог призвать всю мощь огня – который символизирует и его страсть, и, в куда большей степени, истинную силу героического мира воображения, созданного им с Полли. Но этот подвиг Том должен был свершить сам. Он и без того слишком часто полагался на Полли. И вот здесь я снова позволила зазвучать «Четырем квартетам». Перед Полли оказался тот же путь, что описывает Т.С. Элиот: Чтобы прийти сюда, Где ты есть, оттуда, где тебя нет, Ты должен идти по дороге, где не до восторга. Чтобы достигнуть того, чего ты не знаешь, Ты должен идти по дороге незнанья. Чтобы иметь то, чего не имеешь, Ты должен идти по дороге отчужденья. Чтобы стать не тем, кто ты есть, Ты должен пройти по дороге, где тебя нет. И что ты не знаешь - единственное, что ты знаешь, И чем ты владеешь - тем ты не владеешь, И где ты есть - там тебя нет. [16] Но все, о чем я говорила, относится и к повседневной жизни, точно так же, как и сказанное Элиотом. Кроме того, я все еще следовала «Одиссее», в которой главный герой возвращается наконец домой, к родным, с которыми ему еще предстоит строить новые отношения. И я хотела обозначить, хотя бы едва заметно, что подобные отношения возможны между Томом и Полли, но лишь в том случае, если будут строиться на основе бесчисленных небольших подвигов со стороны каждого из них. Об этом я и хотела рассказать в коде, где события «Одиссеи» удивительно перекликаются со словами Элиота: То, что зовется началом - скорее, конец. И заканчивать - значит, начать. Начинаем с конца. [17] Благодарю за внимание. Примечания: [1] Из предисловия Нила Геймана к собранию эссе Дианы Уинн Джонс: «Диана часто упоминала, что на ней лежит сглаз на путешествия; я всегда думал, что она преувеличивает, пока нам не выдалось вместе лететь в Америку. Полет отменили, потому что у самолета отпала дверь, и потребовалось несколько часов, чтобы подобрать нам другой. Диана восприняла это как должное – в путешествиях всякое случается. У самолетов отпадывают дверцы. Перед самым носом кораблей всплывают острова. Машины необъяснимо отказываются заводиться, а поезда с Дианой отправляются в такие дали, куда просто физически не могли бы попасть в обычных обстоятельствах.» (Здесь и далее примечания переводчика). [2] Согласно античному мифу юноша Леандр полюбил Геро, жрицу Афродиты, жившую на другом берегу пролива Геллеспонт (в настоящее время пролив Дарданеллы). Каждую ночь Леандр переплывал пролив, а Геро, чтобы указать любимому путь, зажигала огонь на башне. Но однажды в бурю огонь погас и Леандр не сумел добраться до берега. Утром его тело прибило к ногам Геро, и увидев его, она в отчаянии бросилась в море с башни. [3] Hero (англ.) – одновременно значит и "герой, героиня", и имя Геро. [4] Христиан и Христиана – главный герой и его жена из религиозного романа «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну» Джона Баньяна (1678). [5] Герой повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм» (1758). [6] Герой комического романа Генри Филдинга «История Тома Джонса, подкидыша» (1749). [7] Филип Марлоу – герой детективных нуарных романов Рэймонда Чандлера (1888-1959). [8] Dogsbody (1975); на русском существует только в сетевом переводе И. Емельяновой «В собачьей шкуре». [9] Английские названия этих дней недели (Tuesday, Wednesday, Thursday) происходят от имен скандинавских богов – Тиу (Тир, Тюр), Одина (Вотана) и Тора соответственно. [10] Шотландская баллада, в которой рассказывается о девушке Дженет, спасшей своего любимого, Там Лина, из рук фэйри – она крепко держала его, несмотря на то, что фэйри превращали его в опасных зверей. [11] «Самой бредовой была идея «Ловушки для волшебников» (Archer’s Goon); в ее основу лег каламбур urban gorilla». Для тех, кому интересна «Ловушка для волшебников» – имеются в виду “urban gorilla” (горилла в городе) и “urban guerilla” (террорист, вымогатель; а также партизан, воюющий в городе), очевидно, подразумевается Громила-Goon. [12] Имя Айви (Ivy) с английского переводится как «плющ». [13] Т. С. Элиот «Бёрнт Нортон» («Четыре квартета», перевод здесь и далее С. Степанова). [14] Т. С. Элиот «Драй Сэлвейджес» («Четыре квартета»). [15] Bow (англ.) – и лук, и смычок. [16] Т. С. Элиот «Ист Коукер» («Четыре квартета»). [17] Т. С. Элиот «Литтл Гиддинг» («Четыре квартета»).