Ячменный сахар

— Я думал, — сказал Фан Добин, — ты их учишь тайным боевым техникам. — Правильно, — сказал Ли Ляньхуа, — вот одиннадцать наёмных убийц мы с тобой давай поучим тайным боевым техникам. Я тебя чему учил, остолопа? — Рыбу ловить, — с готовностью отозвался Фан Добин, — редьку сажать. И Янчжоумань. Ещё врать и мыть посуду. А это что зелененькое такое вообще? — Пророщенный ячмень. Высохнет, будет солод. — Это ещё зачем? — Если солод добавить к клейкому рису и нагреть, он превратит клейкий рис в сахар. Из чего, по-твоему, делают ячменный сахар? — Ячмень же несладкий, — обиженно сказал Фан Добин, — и рис несладкий. Ничего у тебя не получится. — У тебя, может, и не получится. А у меня все получится. Возьми те две и пошли. Фан Добин послушно подхватил два широких бамбуковых противня, сунул в рот зёрнышко: оно было едва-едва сладковатым. В высокой хозяйственной постройке парило, несмотря на жару. На земляном полу был разведен огонь, и в большом чане варился рис. Мальчишка с веером сидел, поджав грязные босые ноги. При виде Фан Добина он что-то буркнул себе под нос. — Поздоровайся, золотце, — ехидно сказал Ли Ляньхуа и пнул Фан Добина по ноге. Фан Добин послушно сказал: — Привет, малыш. — Гаси огонь, — велел Ли Ляньхуа и плеснул ковшом холодной воды, — а ты ссыпай солод. Фан Добин послушно закатал рукава. Его окатило облаком пара. Он старался не смотреть прямо, но краем глаза видел, как волчата возникали в полутьме сарая как бы один за другим, бесшумно. Кто-то ткнулся ему в ноги и тут же отпрянул; кто-то (постарше) замер у дальней стены и сверлил ему спину пристальным взглядом. Ли Ляньхуа сунул кому-то тяжёлую деревянную мешалку, сдул со лба волосы. — Меняйтесь, когда устанете, — строго сказал он, и Фан Добину немедленно стало очевидно, что волчонок, которому досталась мешалка, теперь не устанет никогда, даже если мешать придется до утра. Мешать пришлось долго, и после непродолжительной возни волчата все-таки поменялись; а потом в четыре руки, в восемь, в десять процеживали отвар через тонкую ткань; а потом ещё долго мешали, уваривая в котле золотую, масляно поблёскивающую тянучку. Ли Ляньхуа командовал священнодействием; а Фан Добин молча подхватывал за ним миски и деревянные ложки. Провозились до темноты, разливая сироп по противням, обсыпанным мукой; накрыли, наконец, чистыми полотенцами. Фан Добин смотрел и никак не мог их пересчитать: сколько тех, которые вертелись под ногами; и сколько тех, которые то появлялись, то исчезали за спиной, презрительно сверлили ему взглядом спину. Иногда ему казалось, что и тех и тех по двадцать, а иногда — что вокруг совсем никого нет, только он и Ли Ляньхуа. Они были все какие-то одинаковые, все неприятные, и ему было их ужасно жалко. А Ли Ляньхуа присаживался на корточки, смотрел на них снизу вверх, что-то тихо говорил, потом трепал их по макушкам, раздавал указания, демонстративно не замечал пальцев, украдкой лезущих в сироп, и наконец, отправил всех спать. — Иди тоже, — сказал Ли Ляньхуа, — у тебя глаза слипаются. И я пойду сейчас. — Ага. Обернулся у порога, но успел заметить, как его непутевый наставник тайком, прикрываясь рукавом, сунул за щеку ещё теплый и липкий кусок ячменного сахара.