Ешу

Если сон этот и был пророческим, то будущее предвещал он очень нескорое. Невозможно было даже помыслить о том, чтобы так легко вывести Иешуа в город и позволить ему гулять вдоль моря почти без надзора. Пилат боялся – но не побега, а тех разговоров, что Иешуа, улучив момент, непременно завел бы с первым встречным, и того, кем этот случайный знакомец мог оказаться. Ответственный человек был наименьшим злом – его донос рано или поздно оказался бы в правильных руках и выше не отправился. А вот легковерный глупец вроде Левия Матвея, ходящий за безумным философом по пятам, возможный последователь, уносящий в народ речи Га-Ноцри… Слишком явный след. Неуловимый. Неискоренимый. Ненужный. Нет, его не будет. Так – не будет. Иешуа никогда не покинет резиденции прокуратора, не будучи окруженным надежным конвоем. Иешуа никогда больше не заговорит с неподвластным прокуратору человеком. Иешуа никогда не повторит ничего из того, за что его приговорили к казни. Никогда. Неволя – страшное слово, но единственно правильное и безопасное. Птицу в клетке не удавит даже самая ловкая кошка, ведь так? Звезды еще не погасли, когда Пилат открыл глаза, но с площади перед дворцом уже доносились громкие приказы и вой трубы. Трибун и кентурионы строили солдат. Торопились – выдвинуться когорта должна была только с рассветом, чтобы на улицах и в лавках оказалось как можно больше людей. Пусть смотрят, пусть все видят. Это отвратительнейшее племя должно страшиться даже случайной мысли поперек кесаря, иначе не будет в Ершалаиме покоя. Пилат спустился на площадь, мельком оглядел легионеров. Удовлетворенно кивнул подошедшему трибуну. – Орлы. – Иудея, трепещи! – трибун, довольный похвалой, гордо приосанился. Он был еще очень молод, и в первую же их встречу что-то в безбородом лице его Пилату не понравилось. Не нравилось это неведомое что-то и сейчас. – О, трепетать мы их непременно заставим. Все ли готово? – Еще нет, но, без сомнения, очень скоро будет. Отправимся в назначенный час. А вы, прокуратор, никак решили сопровождать нас? – трибун махнул в сторону запряженных волами повозок. Возле них стояли и коноводы. – Большая честь! Пилат неопределенно повел плечом. Желанием вновь держаться медлительной когорты он не горел и до сих пор сомневался в верности своего решения. Это – не путь в ненавистный Ершалаим, больше похожий на дорогу к смерти, отсроченной до предела. Сейчас хотелось как можно скорее оставить проклятый город далеко позади, да и неотложные дела в Кесарии могли появиться в любой момент. Осознанно задерживаться в дороге после встречи с курьером, с которым когорта непременно столкнулась бы, было бесчестно. Впрочем, никаких обязанностей по отношению к солдатам Пилат не имел и мог оставить их без тревоги. А что до Иешуа – его в таком случае можно было просто поручить кому-нибудь разумному и надежному. Например, Крысобою. В подчинении Марка давно уже были не желторотые юнцы, требующие неусыпного внимания, и в просьбе старому другу он бы не отказал. И если случилось бы что-то непредвиденное, он точно не позволил Иешуа дурить в дороге, но и в обиду никому бы не дал. Доставил в целости и сохранности, разве что с парой новых синяков. – Увы, боюсь, через некоторое время я буду вынужден покинуть строй. Императорская служба не ждет. – Долг превыше всего, – с готовностью согласился сияющий трибун. Облегчение в голосе, которое он старался скрыть, было понятно – как бы ни были вышколены подчиненные, присутствие начальства, тем более длительное, заставляло нервничать. И если на пути сюда, когда Пилат ехал с командованием, не торопился и не обращал внимания на плетущихся позади, промахи можно было хоть как-то попытаться скрыть, то теперь он желал оставаться в хвосте, в конном эскорте – и все самое дурное грозило оказаться на виду. Найти Иешуа не составило труда. Он, поникший и зябко кутающийся в плащ, белой тенью стоял в стороне от повозок и груженых мулов. Банга бросился к нему, заливаясь радостным лаем, и с разбега влетел в бок. Тень опасно покачнулась. – Что с тобой, Га-Ноцри? – А? – он встрепенулся и поднял голову. Мелькнула слабая улыбка, и пес тут же снова требовательно заскреб лапой. – Здравствуй, игемон… Прошу, не беспокойся обо мне. Все хорошо. – Хорошо, значит? – спросил Пилат и взял пса за ошейник – Банга все пытался добиться ласки, и от каждой его попытки сопящий Иешуа гнулся, словно тростник в ветреный день. Не ожидавший такой подлости Банга замер на мгновение, а потом, опустив хвост, обернулся к хозяину. – Ты когда перестанешь уходить от ответа, разбойник? Если тебе приятно говорить правду, почему ты ее не говоришь? – Почему же? – Иешуа снова склонил голову. – Говорю. Небо стремительно светлело, и о скором начале перехода уже возвестила труба. Пилат протянул руку Иешуа за спину, но подталкивать его не пришлось – не пришлось к нему даже прикасаться, чтобы заставить идти рядом с собой. – И что же ты говоришь? – Я говорю, что все хорошо, игемон, – повторил Иешуа и вздохнул. – Только холодно очень. Жалоба эта показалась Пилату странной. Шерстяной плащ, достаточно теплый, не мог не уберечь от легкой предрассветной прохлады. Пока солнце не поднялось выше, можно было, конечно, отдать ему свой или потребовать принести второй из дворца, и этим бы все кончилось, но... – Холодно? Вовсе нет. Здоров ли ты, Га-Ноцри? – и он дотронулся до худого плеча – легко, невесомо, но даже от этого Иешуа сдавленно пискнул. – Впрочем, даже если нет… Это значения не имеет. Здесь ты не останешься, даже если небо начнет рушиться. Полезай. Иешуа безропотно юркнул в повозку, и Банга запрыгнул следом. Уселся с гордым видом на краю – не то надсмотрщик, не то защитник, но точно существо, готовое пресечь любые вольности. Пилат рассмеялся и расстегнул фибулу. – Ну следи, следи, изменник, не зевай. Га-Ноцри, – позвал он, – можешь взять. Снова заревела труба. Когорта поползла по улицам грозной, неторопливой в своем величии змеей. Кентурионы четко следовали приказу обойти весь Ершалаим прежде, чем покинуть его. Конь Пилата шагал подле обоза в цепи всадников и фыркал, нетерпеливо потряхивая головой, сам же Пилат без особого интереса скользил взглядом по толпе. Тревога на лицах этих людей успокаивала. Пусть боятся, пусть. Если цена тишины – скука, то Пилат готов был заплатить сверх нее. Среди пестро одетых бледных женщин, держащих за руку своих детей, кривящихся мужчин в длинных хитонах, отличающихся от жен лишь бородой, и их прислуги один человек определенно выделялся. Он давно шел следом за колонной и не спускал с нее глаз. Не было нужды гадать, на кого он так внимательно смотрел – Иешуа, сидящий возле Банги и беззаботно болтающий ногами, отвечал этому человеку взаимностью. – Что, доволен, разбойник? – не выдержал Пилат. Иешуа запрокинул голову и сощурился. – Спасибо, игемон. Я не сомневаюсь, он тоже благодарен. – И оттого глядит на меня волком. И, пожалуй, опять прячет на груди нож – для тебя, между прочим, Га-Ноцри, – Пилат брезгливо покосился в сторону Левия Матвея, неумело пытавшегося скрыться в толпе. Пожалуй, даже одинокий облезлый ячменный колос в кусте роз смотрелся более естественно, чем этот бродяга – на улицах Верхнего города. Кроме того, неясно было, что за мысли роились в его голове. Рискнул бы он попытаться прорваться через оцепление или все же продолжил вести себя благоразумно? – Не боишься, что он бросится тебя спасать? – Нет, игемон, не боюсь, – безмятежно качнул головой Иешуа. – Ты полагаешь его глупцом, но, поверь мне, он не таков. Он не стал бы… Дослушать, чего не стал бы делать неглупый Левий Матвей Пилат не смог – не выдержал, дико расхохотался: – О да, он не таков! И именно поэтому он украл нож в какой-то лавчонке, поэтому пришел к дворцу прокуратора, поэтому вопил и угрожал кровопролитием и смертоубийством, и, наконец, именно поэтому он пытался прорваться через главные ворота, где его и схватили. Очень разумный, дальновидный поступок, поистине достойный доброго человека, не находишь? О боги, Га-Ноцри! Посмотри налево. Знаешь ли, что там? – уже спокойнее закончил он. По левую руку от Иешуа возвышался дворец Каифы. Не было сомнений, что видел проклятый первосвященник и торжествующего прокуратора, и Иешуа в белом прокураторском плаще с кровавым подбоем. Скрылась с балкона одна черная фигура, затем вторая, и со злорадным наслаждением Пилат подумал о том, что страх не терзал более Каифу и тестя его, Анну. Когорта уходила, уходил и прокуратор, а Ершалаим оставался, и ни капли лишней крови не пролилось на его улицы. Жизнь Иуды не стоила и асса, откупиться от развратников-римлян удалось малой кровью, а возвращение денег было лишь пустой угрозой бессильной черни – мало ли успел безумный бродяга найти в Ершалаиме таких сочувствующих? Так что для Каифы все разрешилось благополучнейшим из всех возможных исходов образом. По крайней мере, думать он должен был именно так – и ни на мгновение в этой мысли не сомневаться. – Я догадываюсь, к чему ты клонишь, игемон, – Иешуа поежился и плотнее запахнул плащ, – но очень хочу ошибаться. Эти добрые люди защищают свой дом как умеют. Нельзя осуждать их за это. Осмыслить услышанное было непросто. Действия Синедриона, Анны и Каифы лично никак не укладывались в границах того, что под этим словом понимал Пилат. Да, вот он – защищал. Защищал кесаря, империю, друзей, себя, свою семью и свой покой, и в ход пускал и силу, и слова, но кого, как и чем защищал Каифа? Он скорее просто противился всему, что делал прокуратор – независимо от того, насколько полезным оно было. – От чего же они его защищают? От чистой воды? Или, быть может, от безумного бродяги с нелепыми речами? – Пилат криво ухмыльнулся. Угрозы эти, конечно, были смертельны и невероятно ужасны – уж точно страшнее отпущенного убийцы, мятежника и разбойника Вара! – Впрочем, все же прав был первосвященник. Что бы ты ни говорил, но несешь ты не мир, а беду. А желание твое исполнилось, ликуй. Ты ошибаешься. Вовремя припомнив вчерашнюю беседу об Иуде, Пилат бессовестно солгал. Не стоило больше прямо говорить о том, что те, кого Иешуа упорно называл добрыми людьми и защитниками дома, желали видеть его распятым на кресте – как раз в качестве этой самой, весьма сомнительной, защиты… – Но я все понимаю, игемон, – едва слышно проронил покрасневший Иешуа, поджал ноги и отвернулся. Голос его дрогнул. – И мне очень жаль. – Их жаль? – Их. Воздаяние Господне справедливо, и Он милосерден, но… Он замолчал. Банга поднял голову и, поглядев на показавшееся над крышами яркое солнце, оглушительно чихнул. Затем зевнул и улегся, всем своим видом показывая, как устал от глупых человеческих разговоров. Ему не было дела до деяний богов. Жалость к добрым людям его не терзала. Богатые улицы Верхнего города сменились наконец узкими грязными улочками бедных кварталов. В Нижнем городе колонна растянулась и замедлилась еще сильнее, и настала очередь уже Пилату обратиться к небу. – Отчего же в этой проклятой земле время течет иначе? – прошипел он и оглянулся на стайку беспризорных мальчишек, рвущихся сквозь серо-бурую толпу следом за эскортом. Лошади, пожалуй, занимали их больше всего. Левия Матвея, безнадежно отставшего, более видно не было. – Этот город тебе в тягость, игемон. Полюби его, полюби его людей – и все изменится. Иешуа, вволю напереживавшись за судьбы членов Синедриона, снова свесил ноги с повозки и теперь покачивался из стороны в сторону. Пилат утомленно закатил глаза. – Было бы, за что его любить. Безнадежное место, забытое богами! Но тебе этого не понять, – и этому можно было лишь позавидовать. Светлый выдуманный мир Иешуа, беззлобный, лишенный тревог и полный добрых людей, для Пилата был чем-то недостижимым. – Ты счастливый человек, Га-Ноцри, знай это. – К моему большому сожалению, я не могу сказать того же про тебя, игемон, – печально отозвался Иешуа. – Теперь я вижу, что пользы от одной прогулки будет недостаточно… Тебе нужен отдых, игемон, долгий и основательный. – Клянусь, еще одно слово – и я вырежу твой язык. Безумный бродяга говорил слишком верные вещи, и невыносимо было это признавать. Минув Храмовую гору, когорта двинулась обратно, к Яффским воротам. Круг почета занял больше времени, чем Пилат ожидал, но поздно уже было думать о том, что время это можно было провести с пользой. Иешуа послушно молчал. Даже когда колонна проходила мимо дома Иуды, он не проронил ни слова – только с тоской посмотрел по сторонам и обнял себя за плечи. Банга всю дорогу дремал, уложив голову ему на колени. Изредка уши его вздрагивали, и тогда он тихо рычал, не открывая глаз. Пилату оставалось лишь умиленно улыбаться на каждый рык. Дорога предстояла долгая и утомительная, и любование спокойным псом было самым доступным развлечением. Зловонное облако окутывало Лысую гору. Смрад быстро разлагающейся на солнце плоти разносился на несколько миль вокруг. Смертников редко снимали с крестов до того, как они начинали гнить, но в этот раз Пилат в принципе запретил приближаться к телам. Расклеванные птицами, они должны были остаться памятным подарком – в первую очередь Каифе, затем уже и остальному Ершалаиму. Пусть любуются, на что они обрекли Иешуа. Пусть любуются как можно дольше. Пусть. Но Иешуа поднял полные ужаса слезящиеся глаза – и что-то похожее на сомнение шевельнулось внутри. – Молчи, – предупредил Пилат. – Это не твоего ума дело. Они сами выбрали этот путь, сами обрекли себя на позорную смерть, сами лишили себя права на похороны. Им и без того облегчили участь в обход закона – так хватит! Ты не можешь их защищать. Иешуа прикусил бескровную губу и зарылся носом в складки плаща, однако вид его, совершенно несчастный, был достаточно красноречив. Взгляд Пилата, впрочем, был еще красноречивее – всадники, украдкой наблюдавшие за прокуратором, тут же с небывалым интересом начали осматривать окрестности. Трибун переживал не зря, дел ему и себе подчиненные уже добавили. На ближайшие несколько месяцев они забудут, как дышать без приказа – на сплетни, пересуды и излишнее любопытство ни сил, ни времени им точно не останется. Пилат тронул бока коня пятками и пустил галопом вдоль безобразно разбредшейся колонны. Казалось, не было у солдат кентурионов, не было трибуна и не было своей головы на плечах. Как будто новобранцев, не знающих ничего о дисциплине, не имеющих никакой подготовки и не видевших ни разу учений, на которые когорта меж тем исправно уходила трижды в месяц, согнали на первый в их жизни марш. – Держать строй! – то и дело рявкал разъяренный Пилат, пролетая мимо легионеров. – Первая когорта, когорта тысячников! Гордость легиона! Вы на марше! Не позорьте себя и командиров не позорьте! От кентурионов могло и не остаться даже мокрого места, но чем ближе солдаты были к авангарду, тем лучше становилась ситуация. Обогнув идеально марширующий нос колонны по широкой дуге, конь понесся назад и беспрепятственно вклинился в строй возле смертельно бледного трибуна. Пилат, хищно пригнувшийся к седлу, оскалился. Разбить лагерь он разрешил значительно позже, чем планировал изначально. Пристыженные, вымотанные легионеры работали молча, и вместо привычного гула над стоянкой слышались лишь шорох кож и редкое ржание лошадей. Пилат равнодушно наблюдал, как раненой птицей метался среди натягиваемых палаток трибун. Его запоздалое участие уже не требовалось – с лагерем справлялись быстро и без нареканий, и тут никого стыдить не приходилось. Но трибун изо всех сил старался загладить свою вину, вымолить спасение от отставки. Видеть это было и мерзко, и смешно. За плащ осторожно потянули. – Где ты был на этот раз? – бесцветным голосом поинтересовался Пилат. Гнев уже стих, осталась только пустота в сердце и отвратительная слабая тянущая боль в висках. – Снова смущал людей? – Нет, нет, я, игемон, только помогал им! Поверь мне, ничего больше, – Иешуа обошел сидящего у ног Бангу и встал рядом. – Эти добрые люди опасаются заговаривать со мной, игемон… – И поступают разумно. А ты вот, Га-Ноцри, напрасно жалуешься. Разве я не предупреждал тебя? Так слушай, я повторю: берегись, разбойник, берегись языка своего, иначе замолчишь навсегда. Повесить тебя никогда не поздно. А теперь скажи мне, если ты помогаешь солдатам, значит ли это, что твои раны больше не беспокоят тебя? Иешуа шмыгнул носом: – Лень порочна. – О, вот как? – Пилат наконец отвел взгляд от мелькающего уже на краю лагеря алого гребня трибуна. С ним все было решено, а вот положение Иешуа, с робкой улыбкой заглядывающего в глаза, оставалось неясным. – Положим, ты прав. Однако на мой вопрос ты опять не ответил. – Мне больно, игемон, – Иешуа вздохнул, – но что тут поделаешь? Когда-нибудь заживет. А между тем у тебя тоже опять болит голова. Но это ненадолго, – и он вдруг чисто и звонко рассмеялся. Смех этот, как и внезапность, с которой он изменил предмет разговора, как и проницательность, с которой он выбрал его, ужаснули Пилата – не меньше, чем тогда, на балконе. – Да, ненадолго. Сейчас вот и пройдет. И голова действительно прошла. Солнце совсем уже село, и по небу следом за ним с востока побежали розовыми барашками облака. Поднимался над лагерем дым от костров. Сменился караул. Трибун, совсем отчаявшись, давно скрылся в палатке. – Как так вышло, что мою гемикранию ты излечить можешь, а свою спину – нет? – нарушил молчание Пилат и оглянулся. Скучающий Иешуа, сначала рывший в земле ямки, а теперь сидящий среди них и что-то шепчущий Банге на ухо, поднял голову. – А ты, игемон, не ранен – вот и все. Да и не гемикрания это была вовсе, – он пожал плечами и прикрыл рот, зевая. – Просто переутомился. Нельзя же так кричать. Пилат, кричавший так последние примерно сорок лет своей жизни, подозрительно прищурился. Раньше его ничего не беспокоило. Конечно, могло статься, что годы брали свое – но тогда выходило, что сделали они это слишком резко, в одно мгновение. – Поднимайся. Скоро отбой. Нелепо было слушать безумца, уверявшего, что сегодняшнего дня не следует бояться. Тяжелый полог, отрезавший палатку от ночной прохлады и лунного света, шевельнулся. Банга с ворчанием подлез под ним. Слабо звякнув бляшками на ошейнике, он тяжело повалился рядом с Пилатом и принялся вылизывать хозяйский лоб. Морда у него была мокрая. От шерсти пахло пылью. Но его тепло, его биение сердца, его дыхание были самыми умиротворяющими вещами на свете. Всего день был прожит, а впереди было, по меньшей мере, еще три. Загадывать, что они таили, было страшно. – Боги мои, боги, – прошептал Пилат и закрыл глаза. Счет времени он потерял, но по ощущениям последние несколько часов рядом, видя во сне что-то тревожное и не просыпаясь, возился и вскрикивал Иешуа. Нужно было разбудить его, оборвав дурной сон, потому что это уже становилось невыносимым и мешало заснуть. – Га-Ноцри! Я выставлю тебя вон, если не прекратишь. Ответа не последовало, хотя дыхание в темноте изменилось. Банга навострился, но так и остался лежать с высунутым языком. – Ты бы глумился надо мной точно так же, игемон? – вдруг серьезно спросил Иешуа, зашуршав плащом. Пилат пожалел, что не видит его лица – безумец, пожалуй, мог болтать, не приходя в сознание. – Что? – Те добрые люди, распятые на Лысой горе, – терпеливо и вполне осознанно повторил Иешуа, – окажись я среди них, ты бы глумился надо мной точно так же? Хотя… – тут же продолжил он со вздохом. – Ты можешь не отвечать, игемон, я знаю, что ты скажешь. Ты уже все сказал. Беда только в том, что я – не особенный, а они ничем не хуже меня. Дай им покоя, игемон. Они его заслужили. – Заслужили, говоришь? Послушай, Га-Ноцри, я не знаю, спишь ты или нет, но я повторю еще раз, если потребуется. Они не давали покоя Иудее, так чем они могли заслужить его для себя? Но даже если бы я хотел тебя послушать – я ничего, решительно ничего не могу сделать, – и Пилат улыбнулся темноте. Без сомнения, в обход закона он мог все, однако кровавое напоминание Каифе было важнее жалости бродяги. Мертвым было уже не важно, что с ними делают, а вот живым – вполне. – После позорной казни не хоронят, Иешуа. Никого не хоронят. Никогда. Ты бы не стал исключением.