Ешу

К утру всхлипывания прекратились. Облегчения, впрочем, это не принесло – между наступлением долгожданной тишины и побудкой Пилат едва успел закрыть глаза. Холодная вода и свежий воздух немного отрезвили и унесли из головы тяжесть. Очередная бессонная ночь трагедией не была, но все же, впуская нежный молочно-белый, почти осязаемый луч в палатку, Пилат угрюмо глянул на сваленные кучей плащи. Иешуа спал. Трубы он не слышал, от света даже не поморщился, только беспомощно и слепо зашарил вокруг себя, когда по земле потянуло прохладой. Отомстить было легко – достаточно было лишь разбудить его, вышвырнуть прочь и выдумать какое-нибудь занятие. Но смысла в этом было столько же, сколько и пользы. Сейчас лагерь жил подчиненной строгому закону жизнью и не терпел постороннего неумелого вмешательства. Немного баловства он мог допустить вечером, а до тех пор Иешуа со своей помощью стал бы только путаться под ногами. Пилат натянул край плаща ему до носа и вышел. Он не беспокоился. Банга, то и дело бегавший проверять спящего, неизменно возвращался с самым невозмутимым выражением на морде. Все было в порядке, и не доверять его мнению не было оснований. Но когда спустя час легионеры приготовились сворачивать лагерь и выступать, а явиться Иешуа так и не соизволил, стало ясно, что дальше тянуть некуда. Душный полумрак скрывал совсем другой мир. Шум сборов не нарушал его тишины, несмотря на откинутый полог. Не приходилось даже прислушиваться, чтобы уловить ровное дыхание. Не каждый невинный младенец мог похвалиться сном таким же мирным и крепким, как Иешуа. Тени распятых, по-видимому, больше не беспокоили его. Сегодня боги были милостивы и особенно несправедливы – вот кому-кому, а ему-то, не дававшему своими стенаниями и возней спать всю ночь, точно ничто не помешало бы отсыпаться и в дороге. – О, что за греховное племя, – пробормотал Пилат и заправил за ухо спутанную прядь. Хлопот домашним появление Иешуа сулило немало. Поддерживать его в хоть сколько-нибудь пристойном виде было непростой задачей. – Просыпайся, Га-Ноцри. Лень же порочна – вот и хватит валяться. Достойный человек давно уже должен быть на ногах. – Да? – сонно улыбнулся Иешуа. – Я и не сомневался, что ты, игемон, очень достойный человек. Глядя на него, с удовольствием потягивающегося и жмурящегося, Пилату оставалось только покачать головой. Если это было лестью, то самой неприкрытой и наглой, какую только можно было вообразить. А кроме того – невероятно, невероятно глупой. Впрочем, от гнева Иешуа спасало одно – лестью это не было. Основание под собой утверждение все же имело, да и он сам, выпутавшийся наконец из плащей, в слова свои, очевидно, верил ничуть не меньше, чем в доброту всякого человека. – Ах, разбойник… Ну каков разбойник! И не совестно тебе? Всю ночь скулил, как собака, а теперь что? Заискиваешь? И Пилат склонился над ним хищной птицей. – Нет, нет, игемон, – невозмутимо отозвался зевающий Иешуа и потянулся к сандалиям, – я не заискиваю. Сам посуди, зачем мне это? Принимая его из цепких лап смерти, Пилат несколько опасался, что оказавшийся под покровительством бродяга мигом сбросит личину юродивого и, боясь потерять расположение, полезет вон из кожи, лишь бы угодить благодетелю – но опасался зря. Сбрасывать было нечего. Иешуа простодушно принял свое новое положение как нечто должное, как нечто само собой разумеющееся. Он, как и прежде, не утруждал себя размышлениями, что надлежит говорить, а чего стоило бы поостеречься. – Что на уме – то и на языке, да, Га-Ноцри? Впрочем, ты удивил бы меня иным ответом, – усмехнулся Пилат, поднимаясь. Иешуа торопливо завязал сандалию и тоже встал, тяжело опершись на поданную руку. Немощным он, конечно, притворялся. Вчера двигаться ему почти ничего не мешало. Раны заживали, сходили побои, перецветали синяки – через пару недель от кануна Пасхи станется лишь тягостное воспоминание, и то думать о нем будет один прокуратор. Отпускать руку Иешуа отчего-то не спешил. Пальцы его были прохладные, хватка мягкая и крепкая. Удивлению Пилата не было предела, как не было и той грани, за которой оно обернулось смутной тревогой. Что-то в Иешуа было не так. Слишком ли пристальный взгляд был тому причиной, или то, что он, долго и сосредоточенно глядя в глаза, не моргал, или то, что в полумраке лицо его до ужаса напоминало изуродованную теплом восковую маску… Даже когда он наконец медленно склонил голову к плечу, гнетущий образ до конца так и не рассеялся. – Я хочу домой, игемон. – Скоро, очень скоро… Как это понимать? – внезапно осипшим, придушенным голосом спросил Пилат, покосившись на тонкокостные руки, тянущиеся к шее. Разумеется, Иешуа, этот безобидный Иешуа просто не мог задумать ничего ужасного, а если бы и мог – покушаться на жизнь римского прокуратора среди дня в военном лагере было чересчур нелепо и самонадеянно даже для умалишенного. Всего мгновения бы хватило, чтобы оглушить и скрутить отчаянного безумца, и потому Пилат мог выжидать без опасений. Недолго. – Боги мои, Га-Ноцри! Ты ведешь себя как неразумный ребенок! Забыл, к чему привело твое легкомыслие? Иешуа всхлипнул и прижался сильнее – трепещущая хрупкость, которую страшно обнять в ответ. – Ко многим смертям. Но это плата не за мое легкомыслие, а за… поступок. Да, так и есть – за один самый необдуманный поступок в мире, – и голос его вдруг зазвучал иначе. Строже, старше, безразличнее. И будто прямо в голове, а не под ухом, где ощущалось теплое щекочущее дыхание. – Это ведь ты нарушил истинный порядок вещей, игемон. Ты оспорил замысел Божий. Ты бросил вызов воле провидения, а оно не прощает подобного. Своей жертвой я искупил бы грехи человечества, но теперь за твое решение платят другие. Очевидно, он снова был не в себе, однако теперь его речи звучали куда страннее, чем те призывы на базаре, о которых свидетельствовали люди. Пилат, еще минуту назад не смевший коснуться израненной спины, намертво вцепился в Иешуа, оторвал от себя, встряхнул как тряпичную куклу, прорычал: – Повтори! Повтори то, что сказал! – О чем ты, игемон? – залепетал Иешуа и дернулся. Впрочем, даже так его голос снова был привычно высок. – Я, кажется, ничего не говорил?.. – Не говорил, значит? Разве я не нарушил истинный порядок вещей? Пошел против богов? Отвечай! Иешуа, внезапно ощутивший свободу и опору под ногами, попятился было, но замер в шаге от разъяренного Пилата и только заслонился ладонью. – Откуда мне о таком знать, игемон? Ни о каком нарушении истинного порядка мне решительно ничего не известно. Что на тебя нашло? – Что на меня нашло? Разве же это я говорил о божественном замысле, Га-Ноцри? – жилка задергалась под глазом Пилата. Что-то нечисто было с этим припадком. Иешуа, дословно повторивший и свои призывы к разрушению храма старой веры, и свой разговор с Иудой, отчего-то не вспомнил сказанное минуту назад – или солгал, что не вспомнил. В любом случае, разбираться с этим времени не было. – Идем. Я и без того дал тебе слишком много времени. Живей! Выходить из тихого сумрака было больно. Ослепленный и оглушенный, Пилат постоял немного на площадке, подставив лицо солнцу. Когда он немного обвык и открыл глаза, Иешуа переминался чуть поодаль, в тени палатки. У ног его сидел Банга. Решительно ничего не напоминало теперь о жутком немигающем взоре и оплавленной маске вместо лица. Облик Иешуа снова был привычен. Взъерошенный, как мокрый голубь, кутающийся в посеревший в дороге плащ человек с испуганными глазами – только и всего. Совершенно странно было бы даже на мгновение допустить, что это жалкое существо могло своими слезами и кровью оплатить чужие долги. Хватило бы его одного на искупление целого человечества? Впрочем, странно было и то, что при этом всем другие точно так же за решение Пилата отчего-то рассчитываться не могли. Уж не мнил ли Иешуа их жизни менее ценными? Или жалел сверх меры? Или настоящая причина была в чем-то другом? Вопросы сыпались как из рога изобилия, тянули за собой все новые, разлетались блестящими пестрыми осколками, но мозаика из них никак не желала складываться даже с ответами Пилата. Чего-то в ней не хватало. Очевидно, Иешуа ждал очень непростой разговор. Банга легко вскочил на ноги и догнал хозяина в два прыжка, важно зашагал рядом. Иешуа, тоже наконец поравнявшись с Пилатом, оставил пса между ними будто в надежде, что тот чем-то может помочь, и спросил опасливо: – Прошло ли… помутнение? – Ответь ты мне на этот вопрос, – оскалился Пилат. Уверенность, что ему не померещилось, крепла. Не из ниоткуда взялись те слова, слишком осмысленные для безумного бреда. Но почему тогда, если жертва была осознанна, столь спасительна и необходима, а помилование расценивалось как вызов мирозданию, Иешуа сам просил о нем? – А лучше скажи – истинной волей провидения была твоя смерть? – и он резко остановился. Ответа не последовало, но опущенных глаз было достаточно, чтобы почувствовать – даже если Иешуа в самом деле впервые слышал об этом, что-то в нем надломилось. Конечно, мало приятного должно было быть в мысли, что твой бог, твоя поддержка и опора, не просто отвернулся, но пожелал увидеть тебя умирающим на кресте. Прятаться, как после вести о смерти Иуды, ему было некуда, а беречь от такой истины было бесчестно, и потому Пилат продолжил. – Что ж, в таком случае твой бог не очень милосерден. Зато очень, очень несправедлив. Ты веруешь, но разве достоин поклонения тот, кто не в силах защитить просящих? Возможно, он не внял мольбе безродного обреченного им бродяги, но наверняка ведь об избавлении от Рима просили и Анна, и сын его, и зять, и все проклятое иудейское племя – каждый из них. Немало. Но что ответил им их бог? Что сделал? Чем помог? Ни одно восстание не дало им свободы от великой власти кесаря. Ни одна жалоба не спасла от пятого прокуратора. А ниспосланный им мессия, видимо, и вовсе решил потеряться где-то по дороге. Требовать всегда легче, чем отдавать. Их бессильный бог, жаждущий только жертвы, на просьбы стыдливо отводил взор – если он их слышал, конечно. – О, молчи, молчи, – вскрикнул Иешуа. Шея его, побледневшая, теперь покрывалась красными пятнами. – Прошу тебя, молчи. Не тебе, игемон, рассуждать о воле Божьей – ты ничего не знаешь. Твои боги иные, так говори о них! И на вопрос твой отвечать я не стану. – Однако ответ тебе известен. Если хочешь держать его в тайне, потому что тебе он еще и неприятен – держи. Мое мнение ты услышал. Время на размышления у тебя будет. Безумная истина, кажется, дала еще одну трещинку. Впрочем, сладости правоты Пилат не чувствовал. Уязвленный Иешуа надулся и замолчал, и за весь переход ни разу не посмотрел в его сторону. Ничего удивительного в этом не было – видеть человека, заставившего с головой погрузиться в столь безрадостные тяжелые мысли, Пилат тоже бы не пожелал. Но, в отличие от него, Иешуа не был злопамятен и скоро, должно быть, должен был успокоиться. Разумно потому было просто перестать возвращаться к повозкам и оставить его, в конце концов, наедине с собой – и проведать только после полудня, когда когорта вновь станет разбивать лагерь. Но Иешуа успел улизнуть раньше. Вместе с ним ушел и Банга – и Пилат был бесконечно благодарен, что верный пес не отступал от подопечного ни на шаг. Так отыскать обоих не составило труда. Огромная мрачная тень плелась к ручью за вызвавшимся таскать воду Иешуа. Те, с кем он увязался, шли в стороне, опасаясь пса, и в целом тяготились подобной компании. – Итак, – мягко заговорил Пилат, преграждая путь, – я вижу, к моим предостережениям ты решил не прислушиваться? – Нет нужды тебе так беспокоиться, игемон. Оно нетяжелое, – Иешуа улыбнулся и заслонился от солнца. Душевное равновесие, очевидно, уже вернулось к нему. – Труд ничем не повредит мне. Хуже станет разве что от безделья. – Я говорю о другом. Пояснений не требовалось. Одной этой фразы хватило, чтобы от безмятежной улыбки не осталось и следа. Иешуа жалобно шмыгнул носом, подался вперед и, вытянув шею, торопливо и страстно зашептал: – Я, игемон, ни о чем не говорил с этими добрыми людьми. Прошу, поверь мне! Можешь спросить их – они подтвердят мои слова. Позволь мне остаться здесь и помочь, – и, оглянувшись, совсем беззвучно добавил, – я обещаю молчать и впредь. – Как я могу тебе верить? Твои обещания не стоят и гроша, – никто не мог ручаться, что Иешуа не забудет о них через три шага – легионеры наверняка рано или поздно заговорят о чем-нибудь, не вписывающимся в его уютный мирок. Он не удержится от проповеди. И это будет только полгоря. – Тебе дано так много свободы, что ты начал забывать о своем месте, Га-Ноцри. Неужели ты думаешь, что я не усмирю тебя? Не приставлю солдат и не велю, скажем, связать, чтобы не лез, куда не следует? – Не думаю, игемон, – печально сник Иешуа, – и меня огорчает, что я не смог оправдать оказанного доверия. Его слова вгоняли в ступор – в первую очередь своей наивностью, и только затем уже нелепостью. Мог ли человек, хоть немного себя осознающий, произнести такое? Хотя, конечно же, мог… Пилат закрыл глаза и тяжело вздохнул. – Это интересно, интересно… Впервые слышу, чтобы поведение, подобное твоему, могло каким-либо образом доверие оправдывать. Подумай, ты уходишь неизвестно куда без разрешения, ты нарушаешь запреты, ты не подчиняешься прямым приказам. Я допускаю, что в твоем царстве истины некому повиноваться и, быть может, потому тебе кажется это приемлемым, но не забывай – ты все еще здесь, а царство истины не наступало. И теперь скажи, разве же могу я после всего считать тебя надежным человеком? – тут он пристальным взглядом смерил съежившуюся фигурку и замершего в ожидании пса, не понимающего, очевидно, причин хозяйского недовольства. – Мне не доставляет удовольствия стыдить тебя, но я все же хочу понять, как можешь ты быть так беспечен. Ты чудом не отправился к праотцам, а теперь снова упрямо повторяешь шаг за шагом тот же путь. Ты ничего не усвоил? – Я, игемон, молчал, повторяю. Чем хочешь ты, чтобы я поклялся, что это было так? – Нечем тебе клясться, Га-Ноцри, – покачал головой Пилат. Вспомнилось отчего-то море и взрытый песок под ласковым солнцем, затем – Иешуа, сумевший вчера прийти один, без возмущенной толпы. Неужели все действительно может быть так? – Я жду, что ты вернешься до заката. Постарайся уж не навлечь на меня беды. Да, а кроме того, – он сощурился, – если переусердствуешь и снова станешь хныкать ночью… О, Га-Ноцри, тебе лучше поберечь себя! Риск был неоправданно высок. Ветреная Фортуна, благоволящая пока, могла и отвернуться – и тогда все обернулось бы кошмаром, еще более невообразимым, чем уже пережитый. Но Иешуа просиял, и мелькнула мысль, что именно этому блеску восторженных глаз богиня позволила очаровать себя когда-то. Убедившись, впрочем, что легионеры и прислуга в действительности избегают лишних разговоров с незваным помощником, надеясь на его благоразумие и для пущей надежности поручив присмотр Банге, Пилат оставил обоих в покое. В конце концов, как не вращалась Терра вокруг Сола, так и мир не вращался вокруг Иешуа – были у прокуратора и другие дела. Курьер Афрания настиг когорту и теперь терпеливо ожидал беседы. Вести, не нуждавшиеся в незамедлительном докладе, очевидно, не могли быть недобрыми. Ершалаим, забывший уже о безумном бродяге и его странном освобождении, поглядывал на разлагающиеся останки и был доволен и смирен настолько, насколько это было возможно в праздничную неделю. Тих был и Синедрион. Вынашивал план, безусловно, но – в тишине, а это было главным. Разворачивать когорту для подавления возмущений не требовалось. Для Каифы же сети давно уже были расставлены. Не попасться в какую-нибудь из них старому осторожному лису все равно бы не удалось. Интерес вызывало лишь то, какую интригу он решил бы сплести, на что надавить. Когда лунная тень стала четкой, низкий лай, загремевший где-то на краю лагеря, обозначил конец благодатного одиночества. Встревоженный Пилат поднял голову, всмотрелся в ровные ряды палаток, гадая, на сколько казней сумел наговорить бродяга, и не была ли среди них одна уготована для его покровителя. Однако приближения разъяренной толпы воинов, требующих немедленной кровавой расправы над преступником, он не увидел. На перекрестке появился Банга, и он своим боком теснил Иешуа, да так ловко, словно всю жизнь загонял заблудших овец. Если кто-то и следовал за ними, то разве что потешаясь над происходящим. – Вот как, значит? Пастух ты у меня? И давно ли? – Пилат, посмеиваясь, погладил лобастую голову. Иешуа же и капли того умиления не вызывал. – Я полагаю, он тобой недоволен, и, стало быть, я тоже. Что ты сделал? – Поверь мне, игемон, ничего. Я, как и обещал, только помогал добрым людям. – Нужна была им твоя помощь… Поистине странно полагать, что римский легионер не может обойтись без избитого бродяги, – чужие руки, конечно, никогда не бывали лишними, но эти вызывали одну лишь жалость – и доверять им что-либо серьезное еще долгое время было опасно. – И то, что ты называешь помощью – баловство, не более. Так что же, Га-Ноцри, ничего больше? Иешуа вдруг расправил плечи и заулыбался светло, чем-то совершенно успокоенный: – Ничего больше. – Ну хорошо. Но в таком случае все же потрудись объяснить, с чего бы тогда Банга поднял шум и увел тебя? – вкрадчиво спросил Пилат. – Подобное поведение для него несколько необычно. Необычно настолько, что он скорее поверил бы, что Бангу подменили. Даже с хозяином он вел себя совершенно иначе. Да, он был так же ласков, так же с удовольствием сидел или лежал рядом, так же дремал на коленях и сопровождал всюду, но никогда прежде, играя или защищая, он не толкал Пилата в спину, заставляя идти перед собой, и в целом не покушался на власть. – Это самая умная собака, которую я встречал, игемон, – Иешуа многозначительно кивнул, – а то, что он никогда не проявлял себя так, вовсе не значит, что он этого не умеет. Ты ведь, игемон, тоже… И он вдруг резко запрокинул голову, так и не закрыв рот. Гасли последние лучи солнца. Висела в окружении крохотных звезд чуть подъеденная с края луна, тусклая пока и желтоватая. Ни облаков, ни птиц. Пилат непонимающе и немного разочарованно пожал плечами. В небе решительно ничего, привлекающего внимания, не было. – Так что – тоже? – Я же уже сказал, игемон, – пробормотал Иешуа, не отвлекаясь от высматривания чего-то неведомого. – А Банга просто забеспокоился, что уже темнеет, вот и залаял. – Очень тонкое объяснение, однако это не ответ. Что с тобой, Га-Ноцри? Твой разум помутился окончательно? Странные разговоры о боге и смерти, странные оборванные фразы, еще более странное, чем обычно, поведение… Осознание, что за эти несколько дней для Иешуа успело появиться что-то, вошедшее в рамки привычного, несколько удивило Пилата, но быстро смазалось, а потом и вовсе потухло. – Нет, игемон, я здоров. А сказал я о том, что и ты, равно как твоя собака, способен на то, о чем никогда и не предполагал, – маленькая ободранная ладонь скользнула по воздуху и замерла. Иешуа, склонив голову набок, с неподдельным интересом смотрел на Пилата. – Согласись, что никогда раньше ты, прокуратор, не заступался за арестантов перед лицом Синедриона. – Откуда тебе это известно? – впрочем, знания это было столь нехитро, что спрашивать о его источнике не имело смысла – догадался, конечно же, как иначе? – Так, так, допустим, не заступался. Однако ты ошибаешься, утверждая, что я не предполагал, что не могу сделать этого. Впрочем, это дела минувшие. Меня интересует другое. Скажи, Га-Ноцри, что ты все-таки говорил утром про истинный порядок вещей? – Об этом говорил ты, игемон, – немного помолчав, задумчиво ответил Иешуа и пожал плечами, – и говорил ты, что нарушил его. Твои слова. – Мои?.. Перестань притворяться более глупым, чем ты есть. И перестань лгать, – Пилат помрачнел. Упрямство, с которым Иешуа твердил о том, что ничего не знает, пугало. Быть может, и нечего было добиваться? Правда была в том, что странные слова все-таки померещились. Сводящий с ума Ершалаим остался позади, но тяжелый след его никуда не исчез, и безумных теперь было двое. – Почему ты назвал свою жизнь равнозначной грехам человечества? Чем ты такой особенный? Страх мелькнул в светлых глазах лишь на мгновение, но все сомнения развеял. Не померещилось. Прокуратор не сходил с ума. Были и обвинения, и застывшая маска вместо лица. Иешуа, уже справившийся с собой и хмурящийся встревожено, все помнил. – Решительно ничего такого я, игемон, сказать не мог. Нет ли у тебя жара? Под личиной юродивого скрывался не хитрый расчетливый плут, но нечто иное. Нечто, что не носило личину, а было ее частью – как лед на озере остается его водой. И лед этот трещал, трещал страшно. К своему ужасу, Пилат не был уверен, что рвущиеся наружу глубины были так же безопасны, как безумный бродяга, уверенный в доброте людей и приходе царства истины. Может, и прав был первосвященник, просящий за Вар-раввана. Вряд ли опасался он льда этого и трещин, потому что не видел их, но, без сомнения, угрозу он чувствовал – и вовсе не от речей и призывов. Только вот помог бы крест избавиться от беды? Не послужил бы началом? Пилат склонил голову, позволяя коснуться лба. Обо всем хотелось забыть. Пусть оставался бы просто Иешуа, улыбчивый и безмятежный Иешуа, со своей наивной нелепой истиной, смертельно опасным легкомыслием… и не таящий в себе никакой бездны. – Ничего. Наверное, просто голову напекло, – шепнул Иешуа растерянно и опустил руку. – Мне страшно, игемон. Ты пугаешь меня. «А я думаю, это мне следует бояться…»