***
В господине Соке нет ничего хорошего. Хао ненавидит его открыто. Другой был бы ему благодарен. Тысячи бедняков, выросших в небольшом городке, хотели бы оказаться на его месте, вырваться из порочного круга, где вся жизнь сводится к постоянному заработку денег и поиска места, где сейчас валяется пьяная мать. Многие хотели бы оставить Пекин далеко позади. — Твоя мать безумная, ты это знаешь? Хао не знал этого. Ему было девять лет отроду, на его руках были постоянные мозоли от грабель, а кроссовки были вытоптаны до дыр. Свежие порезы, оставленные им самим, постоянно красовались на его теле. Отец приходил к ним каждые две недели — выглаженный костюм, аккуратно выбритая щетина и черный портфель, переполненный документами. — Твоя мать больна, сынок. Не думаешь, что нужно облегчить ее участь? — Разве это не будет жестоко? Жестоко — то, с какой силой ногти господина Сока впивались в кожу Хао; жестоко — то, с какой опаской Хао следил за каждым его движением, пока они ехали на деловую встречу. Находясь в самом безопасном месте, вдали от вечно гавкающих собак, грязи и едкого дыма, располагаясь в по-настоящему дорогом зале, Хао не чувствовал себя в безопасности. Незнакомые люди мягко улыбались ему, а Хао был готов схватить нож со стола в любой момент. — Жестокость — не мой конек, милый, — продолжает господин Сок. Тогда его волосы были черными, как смоль, — сейчас они местами выгорели от солнца, местами стали седыми. Но его глаза всегда были неживыми, равнодушными. Господин Сок прижимал Хао к себе так, как обычно не прижимали другие взрослые; он мог утыкаться носом в его шею, хлопать по бедру — Хао не произносил ни слова в ответ, а вечерами засыпал прямо в уличной одежде, прямо в толстой куртке, потому что боялся снять ее с себя. Он мог прятаться от отца в подвале и ночевать во дворе только потому, что отец часто оставался у него в комнате. Страх усилился, как только отец начал приезжать чаще. На завтрак все чаще стали появляться дорогие полуфабрикаты, в обед — поездки в парк развлечений. Хао было всего лишь девять. Отец хотел сделать его взрослым. — Ты должен быть примером для подражания! Но Хао не хотел быть этим примером для подражания. Он хотел просто жить в своем родном городке, быть может, заниматься всю жизнь земледелием и иногда по мелочи воровать — так, аккуратно, чтобы никто не заметил. Быть может, Хао бы когда-нибудь и женился: он бы все равно не смог найти достойного возлюбленного в небольшом гомофобном городке. Девочки вечно крутились вокруг него, он часто играл с ними в догонялки и носился по городу, ловя настороженные взгляды их родителей; но с особым трепетом он смотрел на мальчишек — и этот самый трепет он ненавидел. Чувствовать влюбленность в мальчишку — плохо, пытаться почувствовать ее к девчонке — еще хуже. Детская влюбленность невинна; когда Хао рассказал о ней маме, она только присела возле него на корточки и взяла его руки в свои. Тогда Хао плакал, плакал очень сильно — мама только убирала пряди волос, спадающие ему на лицо. — Это нормально — быть таким, какой ты есть. Не позволяй никому говорить, что ты неправильный. В ее касаниях, в ее тихом голосе было что-то успокаивающее. Мама Хао не была идеальна. От нее вечно несло табаком, ее руки вечно тряслись от выпитого алкоголя; иногда она проявляла агрессию, иногда — напротив, проявляла в сторону Хао милосердие. Хао тоже не был идеальным сыном. Он часто сбегал с уроков, разбивал костяшки во время драк с другими мальчишками. Мама заставляла его гордиться собой и клясться, что он никогда от себя не откажется. Хао отсчитывал дни до ее заработной платы, чтобы в заявленный день стащить из ее кармана парочку купюр и купить риса; Хао часто оттаскивал ее с заднего двора на диван в гостиную и приносил таблетки, когда она чувствовала себя особо плохо. Некоторые учителя говорили, что Хао слишком быстро повзрослел; сейчас Хао чувствует себя маленьким мальчиком, которого просто заставили вести себя по-взрослому. Ему просто хочется вернуться домой.***
Ханбин дотошный — по-другому его Хао назвать не может. Он правда выполняет каждое поручение Джиун и делает все, что скажет господин Сок. Хао по-прежнему не испытывает к нему отвращение и иногда даже дает ему уроки корейского, когда Ханбин освобождается от перебирания дел в архиве. У Ханбина правда был опыт в разговорном корейском, им правда в детстве занималась бабушка — Ханбин вспоминает каждое мгновение, проведённое с ней, с улыбкой на лице. Подобная улыбка не возникает, даже когда он говорит о своем дедушке. — Почему ты решил пойти вместе со мной? — Мне просто стало скучно. Хао не будет вдаваться в подробности, даже если Ханбину этого захочется. Он спокойно объясняет стражам причину их появления, называет имя Ким Джиуна, и их пропускают внутрь. Главное — не попасться на глаза Главному. — Нам говорили не идти наверх, — говорит Ханбин, когда Хао пытается открыть замок железной двери. Ключ дал Джиун: он работал здесь раньше и имел необходимые связи. — Как ты собираешься найти Сакуру, если не хочешь идти туда? Дверь поддается со скрипом, и Хао поднимает фонарь выше, чтобы осветить ведущие на крышу ступени. Он бывал там только раз, в одиннадцать лет, когда искал тело матери. Именно Джиун помог найти его. — Надеюсь, она не лежит здесь. — Хао оглядывает кости, лежащие в углу. Они накиданы друг на друга небрежно, рядом со свежими телами; на всей крыше, огороженной ржавыми решетками, оставлены кровавые следы. Быть может, здесь до сих пор пролита кровь его матери. Ее сожрали стервятники. Тело гнило среди каменных плит, человеческий облик терялся с каждым днем. Небольшая табличка на стене с именем — все, что осталось. Портрет, нарисованный Рики на камне, навсегда увековечил знакомый силуэт, но не запечатлел маленькие детали: уставший взгляд, морщины, раскинутые паутинкой по всему лицу. Он не запечатлел, как вечерами госпожа Чжан ходила кругами по кухне и напевала незамысловатые мелодии, не попадая в нужные ноты и постоянно смеясь; не запечатлел, как часто она рассказывала Хао о своем прошлом за бутылкой дешевого пива. Глаза щиплет, и Хао отворачивается к стене, медленно дыша. Он не знает, заметит ли это Ханбин, проявит ли он сочувствие или равнодушие. Это будет раздражать в любом случае. Хао ненавидит показывать слабость. Скульптура матери стоит у стены, около того места, где лежало ее тело. На мраморной доске написаны слова соболезнования, снизу — инициалы отца. — Он хочет так искупить свои грехи. — Хао подходит к ней ближе. В горле снова становится сухо. — Если чтить память погибшим по твоей вине, можно облегчить их судьбу там. Избавит ли это тебя самого от страданий в будущем — неясно. Ханбин, осматривавший все это время территорию, замирает: — Твой отец убил эту женщину? — Да. Тревога давит на внутренние органы Хао, сдавливает желудок, когда Ханбин подходит ближе к скульптуре. — Мне было десять, когда отец забрал меня из Пекина. Мама всячески мешала этому, поэтому папа просто… решил сжечь ее? Ну, знаешь, кинул спичку в спальню моей матери и не выпускал ее оттуда. В памяти черный дым снова оседает на вещах и распространяется клубами по всему помещению. Раздается сирена пожарной. До нужной комнаты остается метр — еще немного, и Хао бы выхватил мать из плена огня. Но его раз за разом оттаскивают назад, не разрешают ее спасти. Тело госпожи Чжан было изуродовано, конечности обгорели. Белые стены больницы стали для нее домом. Хао следовало стараться лучше. Он нащупывает в кармане пачку таблеток и сует себе одну в рот, доставая из рюкзака на плечах пластиковую бутылку. Рюджин предупреждала, что приступы могут начинаться внезапно; по этой причине Джиун заставляет Хао носить с собой воду и препарат. Один, два, три. Хао опускается на пол, пытаясь сосредоточиться на дыхании. — Ты в порядке? Один. Два. Три. Перед его глазами в деревянном окне все еще пылает огонь, лица зевак становятся черным пятном. Это пятно сжимает шею, оставляет на ней и на руках следы, будто окунутые в краску. — Хао. Ханбин садится рядом с ним на корточки и касается его запястья — легко, осторожно. Чернота на руках не спадает. — Даже не думай меня жалеть, — выдавливает Хао, не в состоянии контролировать собственный голос. — Я и не собирался. Ханбин будет его жалеть. Ханбин — ебучая размазня, который не скрывает собственных чувств: Хао видел пару раз, как он ночью плакал, сидя в гостиной. Но Ханбин не произносит ни слова, когда Хао отстраняется от него; он не смотрит с открытым сочувствием, не видит в Хао того самого ребенка, которого в нем видит Джиун. Ханбин воспринимает его на равных. — Мы идем? — спрашивает он. — Идем. Хао снова не узнает свой голос.***
Ханбин направляется вперед, оставляя прежнюю осторожность в прошлом. Хао остается только поспевать за ним и держаться стен, чтобы сохранить равновесие. Вокруг них по-прежнему нет ни одного человека; все двери, кроме той, что ведет в подвал, оказываются заперты. — Ты остаешься здесь. — Что? — Хао делает шаг вперед — Ханбин отзеркаливает его движение и преграждает путь. — Ты ничем не сможешь помочь в таком состоянии, Хао. Дай мне свой нож и уйди в безопасное место. Рука Ханбина остается висеть протянутой в воздухе, Хао продолжает крутить в руках складной нож. Острое лезвие, удобная рукоять — именно им Хао практически отрубил себе палец, когда ему только-только исполнилось шестнадцать; именно им он хвастался перед старшеклассниками, пока те не пообещали воткнуть ему лезвие в задницу. Это был счастливый нож. Доверить его — значит хотя бы немного довериться человеку. — Где гарантии, что ты вернешь его? — Серьезно беспокоишься только о ноже? — Ханбин склоняет голову в сторону, прежде чем немного сократить расстояние между ним и Хао — бросает вызов. Хао усмехается, подается вперед, касаясь носа Ханбина своим. Ханбин отстраняется, его уши краснеют. В мире нет занятия приятнее, чем дразнить Ханбина. — Беспокоюсь о том, что они выбьют из тебя всю дурь. — Хао вкладывает складной нож Ханбину в руки, самостоятельно сгибая чужие пальцы, один за другим, и делает шаг назад. Приходится приложить усилия, чтобы снова не опуститься на пол. — Сейчас я немного оклемаюсь и подойду к тебе. Тишина кажется неловкой, и Ханбин спускается в подвал. Хао выжидает ровно полторы минуты, прежде чем пойти за ним. Ханбин тут же оттаскивает его в сторону. — Что с тобой? — Ханбин не отвечает, толком не двигается; Хао смотрит на пол. — Только не говори, что ты раньше не видел трупов. — Ну, знаешь, как-то не доводилось. Хао часто видел покойников, когда сидел ночами напролет в больницы у матери. Сейчас в воздухе стоит тот же тошнотворно-сладкий запах. — Кожа пурпурно-серого оттенка, по всей поверхности тела появились надрывы. — Хао делает шаг вперед, чтобы рассмотреть труп лежащей женщины получше, но Ханбин оттаскивает его на прежнее место. — Поздравляю, она начала гнить. И без того бледное лицо Ханбина бледнеет еще больше, и он хватает Хао за руку, наваливаясь на него всем телом. Ебаный пиздец. — Ты совсем свихнулся? — шепчет Хао ему на ухо. Приходится приложить усилия, чтобы не упасть на пол прямо с ним. Ебучий обморок. Сзади раздаются шаги — каков шанс, что их заметили даже в отсутствии камер видеонаблюдения? Хао тащится вместе с Ханбином в дальний, слабо освещенный угол. Кроссовки залезают прямо в воду. — Эта сука ушла еще утром. Говорила же — нельзя было разрешать ей говорить с ними. — Думаешь, это они забрали Сакуру? — Голоса становятся немного громче, и Хао посильнее прижимает Ханбина к себе. Сердце делает лишний удар. Хао слегка ударяет Ханбина по спине, когда он дергается. Приторный запах уже не кажется таким значительным — и неясно, тянет ли им от трупа или от людей, стоящих около входа в подвал. Если они сделают несколько шагов вперед, то точно заметят их. Каков шанс, что тело Хао не станет кормом стервятников? — Конечно. Я не понимаю, что они в ней нашли! Блядство. Хао может поклясться, что не чувствует под собой ног. Он ощущает, как медленно опускается и поднимается его грудная клетка. Вдох-выдох. Тяжесть Ханбина делает только хуже — Хао пытается сосредоточиться на чужом, тихом, дыхании, пытается игнорировать тот факт, как странно ощущение, когда Ханбин упирается носом ему в шею. Слишком близко. Приходится придержать Ханбина за шею, когда он приходит в себя. — Что ты делаешь? — Пошевелишься — пырну тебя ножом прямо сейчас, — шепчет Хао. На Ханбина угрозы не действуют — он двигается в сторону и мажет своим носом по щеке Хао. Хао сглатывает, и, кажется, у него начинает кружиться голова. Ударяет терпкий аромат одеколона Ханбина, приглушающий исходящий от трупа запах. Ханбин поворачивается в сторону двери, пытается вырваться из хватки Хао, но слабость в теле не позволяет сделать ничего, кроме как уткнуться лбом в плечо Хао. Кровь стучит в висках. Как только незнакомки уходят, Ханбин падает на колени, упираясь пальцами в мутную воду. Его вырывает. Джиун говорил, что о Ханбине надо заботиться. Хао не видел заботы лучше, чем вынудить Ханбина выйти отсюда. — Нужно отсюда валить, пока нас не заметили, — говорит Хао. У них не так много времени. Он не задает вопросы про самочувствие или опускаться на корточки, чтобы вновь заметить бледность на лице Ханбина — это не его дело. Но отчего-то через пару часов, когда они оказываются дома, Хао все же поднимается к нему в комнату. Хао еще никогда не был рад тому, что отца нет дома.***
Хао долго держит руку у самой двери, прежде чем постучать и не получить никакого ответа. — Твой ужин. — Он ставит поднос с супом на рабочий стол, заваленный бумагами и яркими фломастерами. Хао никогда не видел такое количество цветов. Ханбин лежит на полу. Его глаза прикрыты, очки для чтения падают на нос — Хао слегка пихает его ногой в бок, и Ханбин подскакивает. — Спокойно. Я просто принёс тебе ужин, — поясняет Хао. Вместо того, чтобы выйти из комнаты, он только садится на кровать — она заправлена так аккуратно, как никогда не была заправлена у Хао. Ханбин — чертов перфекционист. Ханбин расслабляется, но ненадолго. Он сдержанно благодарит Хао, прежде чем съесть пару ложек супа. — Ты никогда не видел трупов? — спрашивает Хао, и лицо Ханбина кривится. — Серьезно? — А должен был? У меня была совсем обычная жизнь, Хао, — поясняет он. — Я столкнулся со смертью, только когда умерла моя бабушка. И то она умерла из-за старости, а не из-за того, что ее кто-то… — Убил. — Да, убил. Тема смерти не была так далека для Хао, как она может быть далека для других людей. Он до сих пор боится потерять всех близких людей больше, чем чего-либо еще. От боли утраты нельзя избавиться. — Почему твоего отца не посадили? — Потому что у этого уебка слишком много связей, Бин-а. Никто не будет садить богатых людей, какую бы хуйню они ни делали. Разговор дается Ханбину тяжело. Он больше не прикасается к еде, только садится на кровать рядом с Хао. Матрас прогибается под их весом. — Его нужно посадить, пока он не натворил еще большую хуйню, Хао. Твой отец, он… — («убийца», — шепчет он одними губами). — Почему он так поступает с тобой? Хао не может найти ни единого объяснения этому. Он до сих пор не может и понять, почему тогда отец захотел забрать его к себе. Хао никогда не был очень умным или спокойным ребенком. Быть может, господин Сок всегда был заядлым семьянином — но тогда есть ли причина, по которой он бросил невесту, узнав о ее беременности? Есть ли причина, по которой он завел новую семью и на долгие годы позабыл о Хао? Сам Хао вспоминал о нем только в моменты, когда мама напивалась и начинала рассказывать что-то о своей жизни. Она все еще любила своего мужа настолько же сильно, насколько его ненавидела. Прошлое следовало оставить в прошлом. Ханбин ставит локти на колени и закрывает лицо руками. Хао осторожно гладит его по спине — максимум, что он может сделать. Он не умеет поддерживать людей. — Он такой человек. С ним ничего не поделаешь, — говорит Хао. — Ты расстроился из-за того, что твой любимый господин Сок оказался убийцей, или потому что увидел труп впервые? Просто я не думаю, что той мертвой женщине уже не наплевать, и… После очередного упоминания трупа Ханбин дергается. Хао больше не хочется говорить на эту тему. — Не знаю я, почему я расстроился, — отвечает он тихо, на сей раз бегая пальцами по всему лицу, по шее. Волосы, еще пару часов назад аккуратно уложенные, сейчас превращаются в полный беспорядок. — На меня слишком много всего навалилось в последние дни. Как еще я должен на это реагировать? — Никак. Просто привыкай к этому. — Хао не убирает руки с его спины. — Потом сам не заметишь, как этот пиздец станет частью твоей жизни. Ханбин выдыхает. Видимо, ему правда придется к этому привыкнуть.