Драбблы по «Мастеру и Маргарите»

Он хотел его уже несколько недель. Сильно, страшно, до искр под закрытыми веками. Так истово, что хотелось вспомнить молитвы, которым в детстве учила мама, чтобы господь отвел грех, вынул его из души и вернул прежнее серое равновесие. Признаться — смерти подобно, потому что... будь они в Германии, дома, он бы знал, как отреагирует мужчина на подобное предложение. Здесь же... Вместо открытого разговора он намекал, сверлил взглядами, касался при любом удобном случае, но этот замкнутый человек, мастер во всех смыслах слова, как будто не замечал ни намеков, ни взглядов. Смотрел просто, говорил тихо, весь — вещь в себе, до которой не долетают сигналы снаружи. Мечась долгими ночами на кровати в «Метрополе», он думал, взвешивал, анализировал... и пришел к выводу, что должен, просто обязан унести эту страсть с собой в могилу неназванной, неозвученной, немой. Все лучше, чем тревожить покой писателя, терять его дружбу, а затем уезжать обратно из страны терзаемому виной и стыдом. Он принял окончательное решение сегодня, в свете хмурого утра, и даже почувствовал себя как-то лучше, спокойнее, почти будто бы даже излечившимся от горячки похоти, прожил весь день с легкостью в груди и решил прийти в подвал в Мансуровском переулке незванным под вечер — просто от радости, что, кажется, помешательство отступило. Калитка оказалась не заперта, деревянные ступеньки не скрипнули под ногой, и входная дверь сама, будто живая, приотворилась от сквозняка, и помимо воли увидел... В начале — изрезанный глубокими тенями желтый неверный свет пары керосинок, стоящих рядом с ванной, а в ней... обнаженное тело, то тело, о котором он мечтал, то тело, о котором пытался не мечтать, то тело... Золотистую кожу, блестящую от воды, руку, покрытую волосами, в которых запутались крохотные капельки, бедро со следами почти сошедшего давнего загара и небольшим шрамом ближе к колену… Все эти образы закружились, задвигались, набросились и почти повалили с ног, так их было много. Поначалу он даже не мог разглядеть за ними цельного человека, только части, отдельные элементы — родинки, завитки волос, почти скрытую ногой выпуклость члена, — но затем они все же вздрогнули, слетелись ближе и склеились в единую фигуру с широким разворотом плеч, большими руками, ладными ягодицами и слегка выдающимся бугорком живота. Казалось бы, обычный человек в ванной – с пеной на голове, смешно зажмуренными глазами и прядкой, прилипшей к щеке, – но от его вида замирала душа и пересыхало во рту, не держали ноги. Наблюдать его можно было, только бухнувшись на колени перед приоткрытой дверью, отчаянно желая стать той водой, что льется по его паху, мечтая высушить его своим горячим телом, обнять распаренного и мокрого, прильнуть к спине и соблазнительному изгибу ниже… Нужно было уйти, определенно нужно было, но… даже на то, чтобы подняться обратно на ноги не было сил. Оставалось только пачкать штанины дорогих брюк немытыми подвальными досками, шумно дышать носом и молиться, чтобы мастер не повернул голову, не открыл глаза, не… — Теодор? — Тон — будничный, точно они случайно встретились в дверях торгсина. — Я… Мне… — начал Воланд по-русски, а потом, не справившись со сложными звуками чужого языка, перешел на немецкий: — Простите, боже, простите, я не хотел, я ухожу, я… — И внезапно легко вскочил на ноги, будто спало какое-то невидимое проклятие, уже развернулся, чтобы сбежать, но услышал спокойное: — Стойте. — Плеск воды, шорох полотенца, снимаемого с дверцы шкафа. — Останьтесь… — Шлепки босых ног, стук домашних туфель. Обернуться сил так и не хватило, только слушать, как все ближе и ближе стучат подошвы. — Ich bin… schon lange dabei… — начал мастер, но тоже от волнения будто бы подавился немецкой речью и перешел на русский: — Я давно… понял… заметил… Не решался сказать, потому что… для меня это впервые… я никогда не… то есть… Извините, сложно формулировать мысли… Повернувшись медленно, точно боясь спугнуть, Воланд мельком увидел горящие неровными пятнами румянца щеки, криво наброшенный на плечи халат, но самое главное — взгляд — отчаянный, смеющийся, смущенный. — Я… — На секунду горло скрутил кашель, но потом прошло. — Правильно ли я вас понял… что вы тоже… испытываете… — Да, — ответил мастер быстро и весомо, однако взгляд его блуждал по полу. — Но я не обещаю, что смогу быстро хотя бы… даже взять вас за руку… Я… еще сам не осознал, каково это… чувствовать что-то к… мужчине… С каждым словом что-то теплое и густое крепло в душе, набиралось сока, точно яблоко под ласковым солнечным светом. — О, это ничего, совершенно ничего, — от облегчения Воланд рассмеялся и, побоявшись быть неверно понятым, добавил серьезно: — Я не хочу вас торопить… У нас все время ми… — Но вы ведь скоро уедете? — выпалил мастер так резко, как будто эта фраза давно жгла его язык. Улыбнувшись со всей возможной нежностью, Воланд поднял было руку, чтобы успокаивающе коснуться чужого плеча, но передумал и вместо этого проговорил, глядя мастеру прямо в глаза: — Нет, теперь уже не скоро, совсем не скоро…