Драбблы по «Мастеру и Маргарите»

— Поверьте, он существует... Я видел его в своей постели — сонного, тощего, с лучистыми морщинками вокруг глаз, смешного и крохотного, такого живого с упавшей на щеку ресницей. Он просыпался медленно, неспешно, с чувством пил бледные солнечные лучи, шевелил ноздрями, пробуя запах нового утра. Открывал глаза — резко, будто с вышки нырял в глубину, и разом плескал на меня своим звонким взглядом, окатывал с ног до головы, тянулся к шее, мурлыча что-то, ворковал, как голубь, клювом носа задевая мочку уха. Я и сам урчал, таял, плавился от его близости, от невинных утренних ласк, сжимал крепче, сопел в висок, поднимая в воздух легкие прядки, молился, молился, чтобы он всегда был рядом, был со мной, чтобы эти утра никогда не заканчивались, чтобы длились вечность и потом немного еще, чтобы с ним было все хорошо, чтобы все спокойно с ним было, чтобы... Он существует, не может не существовать — такой живой и такой вещественный, плотный, плотский, бо́льший человек, чем все люди на планете. В его глазах — искры, брызги, океаны; его взгляд, острый, как галька, пушистый, заревый, туманный, когда я его целую, когда веду открытыми губами по горячей коже, когда вверчиваюсь языком меж его губ, когда падаю в пропасть его раздвинутых ног, поверженный, жалкий, возвышенный и униженный, готовый умолять причаститься плоти. Это все ложь, что его не было и нет. Я не сошел с ума, я знаю. Как он? Где он? Кому посылает лучи взглядов? Кого кормит нежностью своих слов? Он жив? Надеюсь, услан обратно, в Германию, и теперь существует, меряет длинными глупыми шагами улицы, болтает и смеется, не думает обо мне, не скучает, не вспоминает наши ночи и дни, не грустит. Надеюсь, тоска не рвет его душу, он не целует кончики своих пальцев, представляя, что они мои, не прижимается к собственному колену, пытаясь представить тепло чужого тела, не целует запястья, не ласкает языком чувствительные места между пальцами, не шепчет мое имя, не... Мне показывают списки въехавших, заставляют сказать, кого из них я называл профессором Воландом, но никого даже близко похожего там нет. Я смотрю бесконечные фотографии иностранцев, качаю головой, хмурюсь, смотрю в пустоту, жую губы бессильно. Ну и что, что его нет в официальных бумагах. Так бывает. Часто бывает. Со мной бывало. Вот есть человек, работает в институте, а по бумагам нету, совсем нету, может же и с ним такое быть? Они жужжат голосами, убеждают меня, курлыкают что-то на своем гэпэушном, шумят. Но я-то знаю, я-то знаю, я, как Прометей, несу в своем сердце огонь, теплую сферу воспоминаний о нем, о его сосках и щетине, о его громком грубом смехе, о его родинке на большом пальце ноги, о его крохотном шраме на внутренней стороне бедра, о его родимом пятне на спине, похожем на сову, о его... Мне показывают тело. Все на месте — родинки, щетина и пятно. Взят при незаконном пересечении границы. Расстрелян. Расстрелян. Расстрелян. Расстрелян. Убит. Расстрелян. Мертв. Я... Мне... Я не... Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Мертв. — Поверьте… меня без… него не существует…