«останови меня хоть на минуту.
что, если завтра уже не наступит?»
Прошедшие дни мелькали в памяти какой-то сбивчивой и неразборчивой тёмной мазнёй, из которой решительно ничего нельзя было понять. Серые краски унылых обоев мешались с тёплым светом, шедшим из прогнивших стенок сердца. Словно рыба, выплывая с мрачного дна, Кашин день за днём бился, пытаясь достичь солнца, но всё время что-то мешало. Агрессия и боль точно пиявки присасывались неподъемным грузом к прошлому и впитывали мрак со дна, множа его. Кашин оказался брошен и забыть в одинокой квартире, словно посреди моря он барахтался в попытках нащупать что-то твёрдое под ногами, но получалось лишь задыхаться собственными слезами. Как связанный собственными мыслями человек может достигнуть чего-то светлого? И каждая ночь была будто бы контрастный душ из плача и смеха, наполненного отчаянием и искренней злобой на мир. И как не злиться? Все вокруг против него, а ведь хочется и жить, и любить, но всё катиться в пропасть и по чьей вине? Кто виноват в несчастьи? Какое наказание назначить этому виноватому, чтобы заставить человеека мучаться так же? Нет, хуже — нельзя. Руслана не было так долго, что боль уже плотно осела на ребрах и даже кровавые танцы на запястьях не приносили того покоя и удовлетворения как раньше. Они становились скучны и однообразны. Одним словом, капли крови превратились в душевное состояние этой хрущевки. Никто никуда не спешит, всё осело на местах и только вечно кричащего телевизора не хватает. Капли больше не стремятся к свободе, ведь куда важнее стабильность! Какие уж тут танцы на рассвете? Им бы поработать для самого себя и плевать им на былую страсть. Стоило им только вырваться наружу — они тут же темнели, становились более тягучими и застывали, практически не сдвигаясь с места. Всё стало настолько обычным и пустым, что хотелось вырваться куда-то в нирвану и биться головой о белоснежные коридоры умиротворенного сознания. «Он оставил нас… Тебя… А чего ты хотел?.. Ты не достоин и грамма той любви, что он мог тебе дать!..» — твердили тени, превращаясь в многотысячный хор, но Кашин и не думал сопротивляться и закрывать уши — уже поздно оправдываться. И самое интересное, что ведь он действительно этого хотел. Всё правда получилось как в кино, но какой ценой? Вот он — герой, который ушел и спас всех, чтобы не делать больно, но спас ли он себя? Как навсегда зашить эту сквозную в груди дырку, через которую пытаются вырваться чувства? А можно ли утверждать, что он спас Руслана? Отчасти! Ах, какие сложные вопросы для разложившейся на куски души! А каждую ночь сны становились всё ужасней и ужасней, и сон про опарышей со сколопентдрами становился лишь веселой сказкой на потеху детям. — Должно быть, бабочка-то очень боится, что так торопится спрятаться, — облизывая губы, как в бреду шептал Даня, погружаясь в очередное видение. И вот квартира растворяется в темноте и стены уходят куда-то в небеса — только Руслан перед глазами, такой живой… Такой живой, что хочется убиться. — А мотылёк всё простит и вновь летит к тёплой лампе, чтоб вновь попытать судьбу. Убьёт или пощадит? Прощание или прощение? Кашин чувствовал запах крови, ощущал как лезвие входит под кожу и упирается в кость. Он так ясно видел перед глазами лицо, искажённое болью, связанного Руслана; Даня вдруг встретился с наполненными кровью и животным страхом глазами некогда близкого человека, а где-то под сердцем образовывалась воронка, куда и смывалась вся агрессия и боль. Своего рода лечение душевной болезни! И пальцы касались его мягкой кожи, они смачивались теплой кровью и где-то в голове взрывались питарды, срывающие стопари подсознания. До дрожи в коленках нравилось вырисовывать его кровью себе на запястье какие-то красивые узоры. Вновь хочется большего, хочется пробовать на вкус эту пульсирующую живую плацебу, хочется вдыхать этот металлический наркотик, хочется расствориться в этом океане накативших, тяжело сдерживаемых, удовольствий. — Я прошу тебя, остановись… — с трудом выговорил Руслан, но ответа он не требовал. Ему, по большому счёту, уже было вообще всё равно: мозг его отключился от нестерпимой боли, а губы лишь по инерции выговаривали последние слова. Однако и Кашин был не лучше, — он вообще не слышал этих слов да и не пытался услышать. С закрытыми глазами Даня мог видеть всё — и любовь, и тьму, и чувства, и живой танец настоящей страсти, которую он растерял в своих кровавых вечерах. Но холодный рассвет убивал сон, вырывая с корнем все грёзы и выпихивал Кашина в жестокую, унылую и тоскливую жизнь, и вот здесь начинался настоящий апокалипсис. В ушах ещё какое-то время звук стон боли и тоски, но картинка перед глазами вновь становилась реальной и казалось, будто бы это стены режут тишину звуками страданий. — Какой кошмар… — будто бы просыпаясь от дури своего разума, шептал Даня, осознавая весь ужас, что был перед его глазами. Приятное послевкусие накрывалось отчаянием и стыдом перед некогда близким человеком. И руки тянулись к телефону, чтобы вновь попытаться написать три заветных слова, но дрожь пробивала грудь и Кашин с ужасом для себя отмечал, что болезнь проела его насквозь и ручаться за безопастность Руслана он не может. — Накинусь я на него и что? Он же не ударит меня, в прошлый раз даже сопротивляться не стал… — в попытках отрезвить себя Кашин смотрел в отражение зеркала и пытался угадать, что в голове у этого опущенного на дно человека, но слишком уж сложные загадки прятались в глазах смотрящего. Хотелось застрелиться и не искать больше какое-то скрытое решение проблем, но как тяжело расстаться с жизнью, когда собственное сознание рисует такие привлекательные картины. И кроваво-красные рассветы уже не кажутся какой-то глупой выдумкой сохранёнок вконтакте — они существовали прямо квартире, где так редко появлялся случайный лучик солнца. — Ну где же ты, когда так нужен? — словно молитву повторял Кашин, прижимаясь головой к плитке в ванной. Бред отступал от резкой прохлады, но никогда не кходил навсегда. Иногда, когда сознание выбивалось из забытия, светлый разум освещал тьму, что скопилась за время ужасных и кровавых ночей. — Услышь меня, я прошу… Хоть на мгновение, хоть во сне явись мне ангелом!.. Молиться что ли начать?.. Я и молитв не знаю… Ослепнуть бы мне!.. — и вновь Кашин погружался в состояние анабиоза, путаясь в мыслях и собственных рассуждениях. День был похож на предыдущий, только ночи отличались друг от друга: иногда получалось заглушить боль, а иногда терпкая горечь застилала глаза и приходилось как в тумане искать причины, чтобы всё-таки открыть глаза утром и увидеть первые лучи солнца в грязном окне. Всё, что всплывало в памяти и определялось как «хорошее воспоминание» — тут же рвалось на части беспощадными псами гнилого разума, что готовы были уничтожить всё счастливое, лишь бы не испытывать больше никаких чувств. Что-то липкое и мерзкое забиралось под ребро, словно ржавый нож, и растекалось по телу мурашками. Что это за чувство — не понятно. То, что копилось в душе, сдерживаемое ранее сильными чувствами к Руслану, — рвало плотины: ночь, всю дотла, бился Кашин в немом крике, в слезах кусая руки. Хотелось хоть как-то утешить крик, который выбрасывался как любовница из горящего публичного дома, но как сдержать такую громадину? А во рту горит всё огнём от каждого мгновения, когда даже мельком произносилось его имя, и ни одни пожарные не способны были потушить всё пламя, что разгорелось на сердце. И пусть мрачные чувства множились в гараздо большем количестве, но любовь порой вырывалась из стиснутого чумой и болью сознания. — Я достоин твоей любви? — шепотом спросил Даня, оглаживая пальцами гладкий пистолет. Он прикрыл глаза и волна удовольствия накатила на его уставшее сознание, рука сжала пистолет, но мысли уносились всё дальше и дальше. Где-то по щеке прокатилась лёгкая слеза, которая не значила ровно ничего — это пустота, она пытается напомнить о себе даже в такие моменты. Слезы всегда идут от ярких чувств, а Кашин давно всё запрятал куда-то под ребра, словно старые вещи на антрессоль. Но свет всё же рвался наружу и уносил Даню вновь в какие-то сказки без права вернуться во мрак. Глаза закрывались и привычными движениями Кашин вновь сбегал из реальности. Тёмная комната, которую освещал лишь свет его горящих глаз. Больше ничего об этом месте Даня и не мог вспомнить, да это было и не нужно. Его внутренности сжимались, словно под прессом, хотелось кричать о таких чудесных губах, похожих на кровавые ранки спелой вишки, а поцелуи совершенно без стеснения забираются куда-то в сердце. Любовь, будто котёнок, массажирует струны жил, пачкая свои лапки в тёмной смоле разврата и боли. И говорить то и нечего об этой идилии, хочется просто зависнуть где-то под потолком, остановить время на этом моменте и разлагаться под беспощадной красотой и светом, который шел из души Руслана. И Даня готов был разорвать сейчас любого, кто нарушил бы их покой, даже раздумывать бы не стал, но не простил бы себе даже и грамма боли для Тушенцова. Несмотря на темноту вокруг Кашин мог сосчитать каждый волосок, каждую родинку на теле и ни одной похабной мысли, что могла бы заставить его променять Тушенцова на грязь. Перед ним была черта и он прекрасно понимал, что перешагни он её, то всё станет как у всех. Нет, чувства остануться, но вот только к Руслану он будет приходить, а уже не прилетать и что тогда? О какой искренности говорить? Хочется ведь на угли ступать и не обжигаться, потому что итак уже сгораешь от любви! «Лишь бы всё не было обычным!» — твердил Даня, не особо осознавая говорит он это в слух или про себя, хотя это было уже и не важно. Всё, словно в моменте, остановилось и лишь часы тикают где-то далеко-далеко, очевидно, отсчитывая минуты до конца света. Иначе мир не существует, есть только сейчас и больше никаких «потом». Хотелось прижать его к себе и забыть о всём кошмаре, что происходит в мире, о боли в запястьях и о чёртовой мигающей лампе, что так раздражала в их совместном прошлом. Было всё равно на боль, на усталость, на страх — хотелось лишь смотреть в глаза и ничего не видеть кроме них. Раствориться, задохнуться от любви, утонуть в эмоциях — это казалось слишком маленьким для них. — Хочется ослепнуть… Да… — повторил Кашин, на мгновение вернувшись в холодную мрачную ванную, жгучая боль в руке от сильно стиснутого пистолета не могла заставить его оторваться от собственной идеи. — Ослепнуть… Уснуть… — вновь в бреду повторял он, но уже ничего не слышал. Однако отчётливо чувствовал лбом дуло пистолета и ощупывал курок, но мысли вновь меняли его окружение, кружа его в бешеном танце воспоминаний. И Даня вновь окунулся в темнеющий омут и, борясь с сильной дрожью, растворялся в пространстве. Мелкий дождь тихо нашёптывал какую-то неясную мелодию, которую мог понимать только один человек. Все люди как можно быстрее бежали с набережной, боясь непогоды. Но Даня, ощущая тепло близкого человека, словно не чувствовал холода, он молча наблюдал за беспокойной рекой. На другом берегу уже бушевала буря, гроза то и дело мелькала среди темных туч, лишь на секунду освещая мрак вокруг себя. Внутреннее опустошение в этот короткий миг исчезало, эмоции утихали и оставалось лишь одно лёгкое чувство: покой. Он чувствовал, как в Руслан машинально игрался с его волосами и волна мурашек захватывала дух, опустошая мысли и сливаясь с реальностью. Нет, никто не мог утверждать, что всё вокруг лишь выдумка больного сознания. Всё вокруг было слишком реально для простого сумасшествия. — Ну, ты чего грустишь? — смеясь проговорил Руслан, но каждое его слово словно гвоздём вырезалось на сердце Дани, заставляя его крючиться от невыносимой боли, но он был готов терпеть. Лишь бы только не исчезло всё! — Ты у нас голова — из всего выберешься, а если не получиться, то я всегда буду рядом, обещаю… — слова улетали куда-то вдаль и становились всё тише и тише, пытая и терзая помутнённый разум больного человека. — Только не уходи, я тебя прошу. Ты главное не молчи! — не смея поднять своих постыдных глаз, лепетал Даня. — Я исправлюсь, я вылечусь, я стану лучше… Ты только не уходи, хорошо? Кашин ловил запах, прикосновения и даже легкий ветерок чувствовался бледной кожей, хотя в действительности на дворе стоял лихой февраль и никак нельзя было и думать о тёплой летней грозе. Но реальность — это мрак, который Даня пожирал ложками каждый день. И вот-вот настанет момент, когда тело перестанет сопротивляться и станет кошмаром, а пока что есть только берег, тепло и их любовь. Но вот уже зашло солнце и ветер перестал быть таким тёплым, гроза медленно ползла всё ближе и ближе к берегу, накрывая одинокий пляж жёлтыми тучами. И Кашин чувствовал, что руки Руслана уже не излучали той любви, что пару мгновений назад. Словно мёртвая бездушная плоть касалась его головы и становилось до тошноты противно, хотелось отстраниться и заглянуть в глаза изменившемуся человеку, но страх сковывал тело. Страшно было увидеть в отражении глаз себя со взглядом палача; страшно было услышать невысказанные слова; страшно было увидеть смирение со смертью в душе самого живого человека. На мгновение Кашин даже почувствовал как в его голове начинают копошиться какие-то личинки, но уже не боялся их как раньше — сейчас они приравнялись к близким друзьям. — Мне пора уже идти, — тяжело ответил Руслан, но даже не попытался сдвинуться с места. Однако Даня не мог не заметить, что голос стал до жути грубым и опустошённым, словно записанная на диктофон речь. — Нет… нет… Ослепнуть… — с усилием твердил Даня, отказываясь возвращаться в мерзкую квартиру, он готов был продать душу мраку, лишь бы задержаться на этом берегу. Даже мысли о смерти отступали и прятались где-то за занавесом, лишь изретка выглядывая, словно молодые актрисы, высматривая возможность раствориться и отравить своим присутствием счастливые моменты. Они крались, прятались в темноте грозы, медленно ползли к сознанию, кривлялись, пытаясь быть похожими на нечто светлое. — Умереть!.. Да!.. — Даня хотел сказать это с неким усилением, но получилось уж как-то слишком жалостно. И вот уже настоящая ночь подкралась вместе с потемневшими тучами, а в волосах уже даже не плоть, а костяшки перебирали тяжёлые от капель дождя волосы. Но Даня всё знает и так — Руслана уже нет, он бросил его в этой холодной, безжалостной грозе. И вдруг вся любовь, словно сговорившись, срывает с себя маски, превращаясь в голую ненависть, взявшуюся неясно откуда. Как странно всё внезапно встало на свои места! Кашин даже задрожал от осознания своей больной реальности — Руслан, виноват во всем, именно он! Это он не дал ему умереть раньше, это он заставлял его жить против воли и строить из себя кого-то важного — всё это его вина! И как всё резко пришло в больную пустую голову и так быстро заполнило сознание, что Кашин даже не пытался найти оправдание Тушенцову. К сердцу приливала нескончаемая боль и обида, а что самое страшное — выхода для мести не было. — Надо было туже затягивать… Сейчас бы не терзались, ведь он же заслужил!.. — шептали из тёмных углов, вытягивая Даню из сладких грёз. — Надо заставить его страдать так же, да?.. Нужно, нужно… И всё, наверное, произошло бы очент быстро, ведь Даня уже проверял заряд пистолета, даже думать бы не стал об последствиях убийства, но глаза всё выдают. Как могут врать собственные глаза в отражении? На мгновение Кашин заметил в отражении зеркала неизвестного молодого человека, который будто бы вот-вот влюбился во что-то… в идею, в жизнь, в человека. Наконец-то пришло хоть какое-то осознание, даже до боли глупое, но появилось пропала любовь. Она спряталась, словно труп, что всплывёт только после разлома льда. И эти глаза говорили лишь об одном — пора действовать. Нет сейчас никакого Руслана, есть только желание избавить мир от ненужного грязного человека. Но рука дрогнула и, обессилив, уронила оружие на кафель. Всё оказалось чуть сложнее. Оказалось тяжело убить себя после того, как увидел живой огонь в собственных глазах? Как умереть, если хочется увидеть пульсирующее и истекающее кровью тело близкого человека? Как умереть не встретившись с ним взглядом? — Надо считать!.. До десяти, а потом… — Даня вновь сжал пистолет в руке, но руку решил не поднимать. Вернее сказать, что сил для этого ему не доставало. И что же теперь? Да, вокруг мрак и одиночество, но как решиться? Как нажать на курок? Как заставить себя снова поднять руку на уровнь головы? — Или, может быть, лучше совсем не считать, но зато в рот. — с невероятным усилием он приподнимает руку и пытается дотянуться дулом пистолета до рта, но рука уж слишком сильно дрожит. Можно хоть десятилетиями чувствовать себя до тошноты плохо, но какова должна быть сила, чтобы нажать на курок? Вопросы множились в голове и Даня с прискорбием для себя осознал — он трус. Трус до мозга костей! И уж слишком легко он вопринимал уход от проблем. Реальность оказалась другой и тени на стенах держали его куда сильнее, чем любовь. — В рот… а пуля куда же?.. Сюда вот… в голову. Жалко голову. Ведь лицо в голове… Лучше в сердце. Только надо нащупать. Получше наметиться, где колотится. Вот. Здесь колотится. Ой! Какое большое сердце, где ни тронешь — везде колотится. Ой! Как колотится. Разорвется. Сейчас разорвется. Боже мой! Если я умру от разрыва сердца, я не успею тогда застрелиться. Мне нельзя умирать, мне нельзя умирать. Надо жить, жить, жить, жить… для того, чтобы застрелиться. Не успеть. Не успеть. Ой, задохнусь. Минутку, еще минутку. Бей же, сволочь, да бей же куда ни попадя. Опоздал… умираю. Да что ж это, господи… — перед глазами внезапно потемнело и прохлада от осознания скорой смерти отступило. Хлоп… Оружие выстреливает пулей куда-то в никуда, пуля словно растворяется где-то в воздухе, хотя быть может, и не было никакой пули. Для Дани это было совершенно не важно, он словно в замедленной съемке смотрит перед собой. Дуло пистолета направлено прямо на человека с пустыми, некогда горящими глазами — Руслана, хотя быть может, и не было никого, лишь чья-то тень. — Ну, стреляй или души, но я так больше не могу. — без пафоса и криков произнёс Тушенцов, осознавая всю безнадёжность своего положения. — Прости, что не был рядом — каюсь, ты уж прости.