Creep

Возможно, он никогда не сумеет объяснить. Не найдет подходящих слов, подобающих выражений, в достаточной степени описывающих, что именно он чувствует. Из них двоих — это у Тайлера всегда было лучше со словами. Из них двоих — это Джош предпочитает отмалчиваться, стоя в стороне, когда Тайлер улыбается и разглагольствует в интервью. Возможно, Джош никогда не сможет по-настоящему, в полной мере донести, насколько именно для него это важно: то, что они делают, то, что Тайлер делает, и то, как много сам Тайлер значит для него. Но это не значит, что он перестанет пытаться. — Помолчи, — выдыхает Джош. Его ладонь ложится на губы Тайлера, Джош успевает зажать ему рот до того, как он сумеет что-то сказать. Слова заебали. Слов недостаточно. Слов не хватает. В словах Джош чувствует себя совершенно беспомощным: не его поле боя, не его выбор оружия. Тайлер насмешливо приподнимает брови, но не убирает руку Джоша; не перехватывает за запястье, не пытается отодвинуть её от лица. Взгляд с долей насмешки, взгляд с толикой непонимания. Джош ощущает это кожей ладони: как уголки губ Тайлера приподнимаются в улыбке. Взгляд — полная покорность судьбе в лице Джоша Дана и его выцветших розовых волос. Тайлер коротко тянет за прядь; не больно, слегка ощутимо, скорее, просто привлекая внимание — будто все внимание Джоша не направлено на него ебаное всегда. — Помолчи, — повторяет Джош, выдыхая с этой нетерпеливостью в голосе, она звенит зелёными колокольчиками где-то со дна души. Тайлер отвечает смешком прямо ему в ладонь; горячим, немного влажным — или это у Джоша мгновенно успевают вспотеть руки? Брови Тайлера снова дергаются, поднимаются вверх, этот немой насмешливый, почти издевательский жест; молчаливое послание: «Я ещё даже не пытался ничего говорить». На миг Джошу тоже становится смешно. Немного неловко — и смешно; жарко, будто температура в комнате резко поднялась выше на несколько градусов — и смешно; нервно, будто ему опять шестнадцать, и он снова пытается справиться со сложными застежками бюстгальтера первой подружки — и смешно, и низ живота сводит острым желанием — физическим, эмоциональным, психическим. Жаждой, потребностью быть ещё ближе. Отчаянной необходимостью показать, донести до него собственные чувства, собственную жадность, свой личный ядерный взрыв, выжигающий всё внутри. Ему жизненно важно дать Тайлеру ощутить всё то, что он ощущает сам — благодаря всему, что он делает, тому, что он делает с ним, тому, что он даёт ему. Тому, что он, чёрт возьми, вообще существует. И молчит, но смотрит так, что взглядом говорит куда больше, чем мог бы сказать словами. — Не говори ничего, — предупреждает Джош, прежде, чем убрать руку от его лица. — Не спрашивай. Ничего не спрашивай, никак не комментируй. Молчи, ладно? Тайлер перехватывает его руку только сейчас. Пальцы плотно держат запястье, когда Тайлер коротко прижимается губами к его ладони. Это вместо кивка, это вместо словесного выражения согласия, это вместе всех «да», зависших в воздухе и делающих его более жарким и плотным, влажным, как в конце мая. Тайлер его целует; коротко и быстро, Тайлер целует его ладонь, мимолётное прикосновение губ, от которого Джошу ведёт голову, словно от стопки водки. Даже сейчас — всегда, блядь — он даёт Джошу куда больше, чем сам Джош может дать, донести, показать, рассказать, продемонстрировать. Тайлер выпускает запястье Джоша; Тайлер не отпускает Джоша — кончики пальцев невесомо проходятся по его предплечью, по цветастому рукаву, задерживаясь на локте, а потом движутся выше. Джош без футболки, растрёпанный и взмокший. От Тайлера даже сейчас пахнет слишком хорошо. Слишком разные, сотканные, кажется, из контрастов, полных противоположностей. Джош любит в Тайлере абсолютно всё, даже если искренне не понимает, как его может не смущать тот факт, что Джош весь потный после концерта. Тайлера не смущает ничего: ноль брезгливости, когда дело касается Джоша. Тайлера не ебёт, что они всё ещё в гримерке; ладонь движется выше, пальцы цепляются за плечо, большой ложится в надключичную ямку, надавливает, поглаживает. Джош даже не помнит, закрыли ли они дверь. Точно захлопнули, но повернули ли задвижку на автомате? Тайлер смотрит на него так, что это перестаёт иметь какое-либо значение. Всё вокруг перестаёт иметь значение. Время замедляется, а окружающий мир и вовсе прекращает своё существование. Время останавливается. Вселенная расщепляется, реальность множится, отделяется, Джош почти физически ощущает это: создание отдельного, другого мира. Их личная реальность, их карманная вселенная, ограниченная гипсокартонными дверями тёмной гримерки с неоновой подсветкой вместо нормального освещения. Точнее, где-то здесь включается верхний свет, Марк, кажется, говорил об этом; но кто запоминает слова Марка, и кому они интересны, когда Тайлер улыбается так, что звёзды на небе меркнут? Джошу неинтересно. Джошу поебать. Джош готов сжечь весь мир, чтобы не отвлекал его от Тайлера прямо сейчас. Или всегда. Каждую ебаную секунду — гребаное всегда. Джош обхватывает ладонями лицо Тайлера, наконец, притягивая его ближе к себе, чтобы поцеловать. Так, как хотелось все полтора — больше, чем полтора — часа выступления; как хотелось сделать это до, пока вокруг шныряли звуковики, техники, менеджеры, охрана — слишком много людей; как хотелось сделать это после — прямо на сцене перед всеми фанатами. Джош целует его — со всей жадностью, всем желанием и всем отчаянием, что рвётся из груди наружу; Джош скользит языком ему в рот, сталкиваясь с его языком; Джош целует его всего, будто пытаясь в этом поцелуе добраться до самой души Тайлера — и напиться ею. Джош целует его — бесконечно долго, кажется, с целую вечность, и этого всё равно кажется слишком мало, недостаточно. Не хватит того, чтобы удовлетворить жажду, не хватит того, чтобы смочь вдохнуть полной грудью без ощущения, что чего-то не хватает в воздухе. Вторая ладонь Тайлера ложится на шею Джоша сзади. — Молчи, — предупреждающе замечает Джош. — Заткнись. Молчи. Тайлер всё ещё не произнёс ни слова — не произнесёт. Наверное. Скорее всего. В случае с Тайлером никогда ни в чём нельзя быть уверенным. Но сейчас он молчит, только смотрит на Джоша так насмешливо — и так обожающе — что у Джоша сводит внутри всё, что может и не может сводить. Даже сейчас, чёрт тебя дери, ебаное всегда, что же ты делаешь, как же ты, блядь, это делаешь?! «Это же не из-за того, что ты опять кинул барабанную палочку мне под ноги?» Немые вопросы, зависшие, застывшие в воздухе, поднимающиеся со дна зрачков Тайлера; их так легко прочитать, их так легко представить, услышать тем же самым насмешливым тоном. «О, только не говори, что это из-за Tear in my Heart, и из-за того, что в этот раз я даже не стал скрывать, что она о тебе». Джош поглаживает большими пальцами щёки Тайлера, его лицо так близко, он сам так близко; Джош в боевой готовности, в ожидании того, чтобы запечатать его рот своим, если Тайлер попытается что-то сказать — вслух. «Или это потому что я назвал тебя любовью всей своей жизни прямо со сцены? Только не говори, что не знал об этом; я обязан был упомянуть это как минимум с пару сотен раз только за этот месяц». — Молчи, — выдыхает Джош. Наполовину приказ, наполовину просьба; по исполнению больше тянет на заклинание или молитву. Тайлер внемлет, Тайлер не произносит ни слова, только смеётся, тихо, беззлобно, и его смех резонирует с чем-то внутри Джоша, вызывая странную вибрацию, вызывая дрожь, или это просто из-за того, как Тайлер поднимает вверх руки. Известный, понятный жест: Тайлер хочет, чтобы Джош стянул с него чёрную концертную майку, Тайлер хочет, чтобы Джош раздел его. Тайлер хочет сдаться; Тайлер хочет сдаться ему — отдаться ему. Подставиться под его руки, лечь под него, отдаться его желаниям; и принять всё, что Джош готов ему дать. У Джоша перехватывает дыхание — похоть и почти детский восторг. Ощущения внутри тоже сотканы из контрастов, как лоскутное одеяло. Горячие, как кожа на боках Тайлера, которую Джош намеренно задевает пальцами, пока ведёт черную майку вверх, подцепив за края. Тайлер всё ещё улыбается — возвращая локти на плечи Джоша, обвивая руками его шею, когда его майка летит на пол. Тайлер всё ещё молчит; никаких вопросов — планирует ли Джош трахать его прямо сейчас и прямо здесь, никаких комментариев — надеюсь, ты взял с собой резинки, никаких напоминаний и уточнений — я не собираюсь ехать в такси со спермой, вытекающей из задницы. Джош не хочет спешить; Джош просто не в состоянии больше ждать. Они застрянут здесь до ночи, они задержатся тут до утра, они пропустят завтрашний рейс на самолёт, потому что только божественное вмешательство будет способно завтра вытащить Тайлера из кровати, если, конечно, они туда доберутся. Божественное вмешательство — или губы Джоша, плотно обхватывающие головку его члена, влажно соскальзывающие ниже и ниже, словно в свободном падении, пока Тайлер не двинется навстречу бёдрами, толкаясь ему в рот. Это почти богохульство. Джош целует тонкую кожу за ухом, Тайлер выдыхает так горячо, что по спине Джоша табунами проносятся мурашки; они пробегают по всему его телу; мать твою, что же ты делаешь со мной прямо сейчас одним своим выдохом? Джош прихватывает кожу — солоноватую, нежную, такую восхитительно горячую — зубами. Джош надавливает ладонью на поясницу Тайлера, прижимая его ещё ближе к себе, плотнее, крепче; будто хочет вдавить её под кожу, чтобы остался отпечаток, подобный его имени, вбитому под верхний слой эпидермиса черными чернилами. — Джош, — Тайлер выдыхает; бездумно, судорожно — не пытаясь что-то сказать, но словно взывая к нему, призывая его, будто Джош Дан — какое-то божество. — Молчи, — Джош выдыхает так же; с горячим смешком Тайлеру в самое ухо. Он не видит этого, он это чувствует, ощущает каждой клеточкой своего тела — как Тайлер улыбается. — Стонать можно? Господи, что же ты делаешь? — Только если ты хочешь, чтобы нас услышали. Тайлер снова смеётся своим хриплым смехом, звенящим, как зелёные колокольчики, он снова перехватывает рукой запястье Джоша, снова устраивает его ладонь у себя на лице; затыкает свой рот его ладонью самостоятельно. Его плечи беззвучно трясутся, Джош прижимает ладонь — обе ладони — плотнее. Нас. Всегда — «нас», никогда «тебя» или «меня» в отдельности. Время останавливается, застывает; в их маленькой, карманной, гримёрной вселенной стрелки часов даже не тикают — может, потому что здесь нет никаких дурацких старомодных часов со стрелками, которые бы тикали, а если бы и были — они бы тоже заткнулись в восхищении. Плечи Тайлера беззвучно трясутся — Джош прикусывает кожу на правом, беззвучный смех переходит в приглушенные стоны; Джош подталкивает бёдрами — всем собой — Тайлера к столу. Это простой выбор: стол просто ближе всего. Джош не хочет торопиться — он просто больше не может ждать; он просто не в состоянии терпеть и не желает заставлять терпеть Тайлера. Он пытается развернуться, когда упирается задницей в край столешницы, Тайлер — он пытается повернуться к Джошу спиной. Бесплодные попытки выскользнуть из его рук — просто чтобы развернуться. Джош не собирается его выпускать даже ради такой мелочи. Может, так и было бы удобнее; если бы Тайлер лёг грудью на стол, отставляя задницу. — Я хочу видеть твоё лицо, — Джош дышит — горячо и часто — в ухо Тайлеру, цепляет зубами мочку, пока пальцы судорожно нашаривают язычок молнии на его ширинке. — Молчи. Это новое заклинание, новая заповедь, молитва из нескольких слов — заткнись, молчи, не говори ничего. Одной рукой Джош всё ещё зажимает Тайлеру рот: в призыве молчать нет необходимости — но Джош всё равно говорит это. Одной рукой стягивать с Тайлера тесные джинсы попросту неловко, Тайлер вертится, пытаясь помочь, но больше мешает. Сорванное, сбитое дыхание, рваные движения, возбуждённый член, такой твёрдый, крепкий, который Джош трогает через тонкую ткань белья и Тайлер стонет — приглушенно, сипло, прямо в его ладонь, подаваясь навстречу его руке. Тайлер весь — в его руках, податливый, горячий, готовый, жаждущий, требующий. Джош поглаживает его член всей поверхностью ладони; сначала через бельё, потом — подныривая пальцами под резинку, самыми кончиками, ведёт от низа живота по блядской дорожке, вынуждая Тайлера подставляться навстречу — нетерпеливо и жадно. Спущенные джинсы вместе с бельём до середины бедра; Тайлер, усаживающий задницу на столешницу — она крепкая, выдержит. Тюбик со смазкой, там ещё половина, из кармана шорт Джоша, он держит его в зубах, пока обе его руки снова оказываются заняты: стаскивает с Тайлера штаны и трусы, вместе с носками и кедами. Кончики пальцев скользят по внутренней стороне бедра Тайлера, надавливают, вынуждая его развести ноги шире. Джош разглядывает, Джош рассматривает, Джош трётся о его бедро щекой; тюбик перекочевывает в правую руку, но Джош не торопится открыть его. Насмешливый взгляд Тайлера — «Какой ты предусмотрительный, Дан, как давно ты к этому готовился?» сменяется недоверчивым. Подозрительным. Отрицательным. — Нет, — выдыхает Тайлер, отчаянно мотая головой. — Нет-нет-нет. — Молчи. — Не смей медлить, не смей нежничать, не сейчас, блядь, Дан, я не... Это больше похоже на прыжок дикого зверя, то, как Джош поднимается на ноги. Плавным рывком, быстрым, стремительным, чтобы запечатать его рот своим, закрыть, заткнуть. Замолчи, молчи, не говори ничего, позволь мне — ты уже это сделал, ты уже согласился. Тайлер глухо стонет прямо ему в рот, но несколько секунд спустя его ладонь — на горле Джоша. Пальцы сжимаются — не для того чтобы перекрыть доступ кислорода, но чтобы напомнить о подобной возможности. — Нет, — выдыхает Тайлер. — Нет. Я не хочу ждать. Не сейчас. Я хочу тебя. Здесь. Всего тебя. В голосе Тайлера больше не звенят зелёные колокольчики — там орёт сигнальная сирена. Мэйдэй, мэйдэй, сигнал бедствия. Крушение. Призыв о помощи. Тайлер хочет его так сильно, он обхватывает ногами его бедра, скрещивая лодыжки на его пояснице, он цепляется за шею Джоша одной рукой, сдавливая горло, он рывком дергает резинку шортов вместе с резинкой белья, высвобождая член Джоша. Желание, совместимое по силе лишь со стихийным бедствием или последствиями ядерного взрыва. Зависимость. Отчаянная потребность. — Замолчи, — выдыхает Джош Тайлеру в губы. — Заткнись. Дай мне... — Господи, какая же ты сука, Дан, — Тайлер шепчет это, сбивчиво, судорожно, сначала — в поцелуй, который больше напоминает укус, потом — в темноту гримерки, запрокидывая голову, подставляя Джошу шею, когда тот опускается ниже; жгучие поцелуи, оставленные метки прямо поверх черной, измазанной в краске шее. — Когда ты успел стать такой сукой? Тайлера трясёт — негодование, несправедливость и возбуждение. Тайлер может сколько угодно говорить «Нет» сейчас — он сдался, как всегда сдаётся, когда Джош надавливает. Джош сейчас надавливает, давит, укладывает Тайлера на спину, прямо на этот гребаный стол, заваливает, будто иллюстрируя свою просьбу «Завали». И Тайлер сдаётся. «Черт с тобой, если тебе так хочется, но это будет твоя вина, если я свихнусь». Тайлер сходит с ума в прямом эфире; его потряхивает, подергивает в нетерпении, горячие губы Джоша на его коже; касаются шеи, касаются плеч, касаются ключиц. Спускаются к груди — Джош не хочет торопиться, Джош не может терпеть, Джош просто хочет показать ему так сильно, что чувствует сам. До дрожащих, трясущихся рук, до того, что готов выцеловывать каждый сантиметр кожи, до того, что проходится языком по каждой тонкой белой линии шрамов на его груди и животе. На каждое «Не смей» Джош прикусывает горячую кожу, прихватывает её зубами, призывая помолчать и, наконец, действительно заткнуться, пока не понимает, что каждый блядский дополнительный укус — и есть цель Тайлера. Подначивание, открытая провокация, доведение самого Джоша — до той грани, когда сдерживаться будет уже не в его силах. Пальцы Тайлера в его волосах, пальцы Тайлера на его плече, цепляются, хватаются, тянут, стискивают. — Ебаное всегда, — отмечает Джош, останавливаясь; он поднимает голову, встречаясь взглядом со взглядом Тайлера — тьма мешается со светом, но здесь больше не разобрать, где чьё — они сливаются, всё сливается. — Я был такой сукой ебаное всегда, и тебе это нравится. И я тоже тебя люблю. И если ты не заткнешься, мы проторчим тут до утра, или до следующего утра, или застрянем на несколько дней, потому что я не выпущу тебя отсюда, пока я с тобой не закончу. Ладонь Джоша — на животе Тайлера, надавливает, давит, не позволяя ему встать — не то чтобы Тайлер действительно пытался, но это же Тайлер: никогда не знаешь, чего от него ждать. Тайлер смотрит прямо на него — удивительная смесь вызова и покорной беспомощности. — Не заканчивай, — он шевелит пересохшими губами, едва разлепляет их, облизывает, продолжает. — Никогда со мной не заканчивай. Даже сейчас. Ебаное всегда. Возможно, в день, когда ты перестанешь это со мной делать, я узнаю, каково это — быть мёртвым, но до тех пор — не заканчивай со мной тоже. Короткий кивок; Джош склоняется снова, целует рёбра, целует под рёбрами, языком по косым мышцам живота, будто пытаясь слизать всю внутреннюю дрожь Тайлера, вырывающуюся наружу. Как тебе объяснить? Как дать тебе понять? Горячим выдохом на головку, заставляя тебя — и твой член — снова дёргаться? Плотно сомкнутыми губами, убирая твой член в рот почти по основание, упираясь в лобок кончиком носа? Двумя — всего двумя — пальцами трахая тебя, скользкими и прохладными от смазки, растягивая тебя, трахая тебя так медленно, пока ты не одуреешь, не свихнешься, вскидывая бёдра и насаживаясь. Джош не знает; за всё это время, за все эти годы он так и не нашел подходящих выражений, не нашёл подходящих слов, не нашёл даже нужного количества степеней того «за гранью», которое дарит ему Тайлер каждый гребаный день, каждое гребаное всегда. Этого не расскажут прикосновения, это нельзя передать запахами, это нельзя рассказать цветами, но Джош пытается. Каждый божий гребаный день, снова и снова. Всегда. И однажды он сможет; а сегодня он просто позволит Тайлеру захлебнуться в оргазме — а потом сделать это снова, и снова, и ещё.