Мера человечности

      Вид гавани Арка, открытой всем ветрам, вызывал тревогу.       Небо дробится в волнах, волны сливаются у горизонта с небом, солнечные лучи прошивают одно и множатся в другом… зеркало, опрокинутое в другое зеркало. Выйди он сюда в бытность свою ралимом, наверняка потерял бы чувство времени и пространства. Ничто не ограничивает взгляд. Не к чему прислонить спину.       И под ногами — скрипучий деревянный настил. А под настилом…       Следующая волна грохнула о сваи особенно сильно, и дерево под Тараэлем вздрогнуло. Но он уже привык. Только перехватил поудобнее очередной мешок и, щурясь на солнце, прикинул, сколько осталось до перерыва. Хотелось передохнуть. Сила силой, но тяжести таскать до сего времени не приходилось. В новом качестве ломовой лошади он пробыл недостаточно долго, чтобы закалить мышцы. Вот сейчас он доберётся до склада, свалит к ногам приёмщика (новый, робкий, явно лишний в порту) мешок, сладко пахнущий какими-то фруктами с восточной оконечности материка, и разомнёт натруженные руки. Они обязательно будут ныть и дрожать. Чуть сильнее, чем будут послезавтра, чуть слабее, чем позавчера. На причале же будут ждать новые мешки, ящики, бочки, хрен знает что ещё. А потом, после ещё нескольких ходок, задребезжит колокольчиком бригадир — перерыв, значит, подошёл.       Когда дрожат от усилия мышцы, это хорошо, это значит, что со временем станешь сильнее. Когда же шкура поджаривается на солнце, едва ли не шкворча, отчего спину больно распрямить, а голову даже во сне хочется держать на весу — так дерёт ткань подушки уши и щёки, то хрен знает, что именно в тебе становится сильнее. Гал’Тор пообещал, что один раз, лишь один раз солнце порадуется пещерному выползню. Потом, мол, шкурка слезет. Новая будет потемнее и поплотнее.       Слезала уже. Один кусок остался на одежде. Второй с гоготом содрал Гал’Тор, отчего Тараэль чуть суп ноздрями не хлебнул. А та, что слезать не хотела, вздувалась жёлтыми волдырями. Чтобы не испытывать на прочность шедевр Отца (а то вдруг из-под кожи выступят металлические запчасти, как у механоидов звёздников?), Тараэль работал только в плотной одежде с длинными рукавами, а голову заматывал платком на манер килейских моряков с недавно приплывшего судна.       С того корабля ничего не выгружали и ничего на него не погружали, и вообще ходили слухи, будто этот опущенный в воду кусок древесины привёз с островов Киле некую важную шишку по неким торговым делам. Всё это походило на бред сумасшедшего: судя по огромным тряпкам на борту, эта штука должна летать, а не плавать. Ладно ещё небольшие кораблики, привозившие что-то из Дюнного или Речного. Они, блин, маленькие. А на этом можно весь храм Ралаты уволочь.       Впрочем, без разницы. Надо отпахать своё, заработать денег и как-то прожить ещё день. Без отвлекающих раздумий. А то в голове свистит густо, а в карманах пусто.       Тараэль зашёл в тёмное, прохладное помещение склада, свалил к ногам приёмщика свою ношу. Тот лёгким росчерком оставил на планшете какую-то пометку — перо так и заплясало в ловких пальцах, а потом вспорхнуло от пергамента прочь. Тараэль проводил его глазами.       — Что-то не так? — спросил, вскинув бровь, приёмщик.       — Нет, всё в порядке.       — Тогда почему ты так на меня смотришь?       — Не на тебя — на перо.       Он взглянул на писчий инструмент так, словно увидел его в первый раз, и перевел взгляд на Тараэля. Тот продолжил:       — Первый раз вижу, чтобы гусь писал пером, выдранным из собственного зада.       Тот в ответ только вздохнул:       — За сегодняшний день я слышал эту шутку шесть раз в трёх вариациях: с мирадом, что несомненно польстило моей величавости, петухом и сорокой. Ты же доказал, что беспутные, не нашедшие где приткнуться, кроме как в порту, знают ещё и о гусях. Поразительные способности. Возможно однажды, такие, как ты, поймут, что применять анонсы театральных постановок в качестве сортирной услады — недопустимо. — Тонкий палец указал на груду скомканной бумаги в углу.       Тараэль осклабился и хлопнул приёмщика по плечу. Тот мигом растерял всю величавость мирада, отшатнулся и выставил планшет перед собой, как щит.       — Не обижайся, — усмехнулся Тараэль. — Хотел в теньке подольше постоять. На завтра для тебя ещё несколько шуток заготовили — соберись!       Приёмщик только рукой махнул. Наверное, старшие товарищи предупредили его о грубоватых традициях просоленного мирка за стенами Арка. Удивительно было, как быстро сам Тараэль проникся ими. Сколько он тюки таскает на горбу? Недели две? В любом случае, взаимные подколы и суеверия, связанные с длиной юбок проходящих мимо женщин, оказались… нет, не приятнее. Правильнее того, что Тараэль знал до сих пор.       Очередной мешок — последний на утро. Солнце уже поднялось к полудню. Морская вода под настилом, казалось, не волнами рябила — от жара кипела. Загустевший воздух смердел гнилыми водорослями и рыбьей требухой. Да, сейчас бы дождаться колокольчика бригадира и растянуться под навесом, где ждали и обед, и отдых.       А вечером — праздничный ужин с мясом «в честь десяти дней без доёбов к людям», как назвал его Гал’Тор.       Тараэль перешагнул порог склада, замер. Привычное к подземному сумраку зрение никогда не смирится с резким контрастом света и темноты, поэтому Тараэлю требовалось время — несколько больше времени, чем жителю поверхности, — чтобы глаза начали различать объекты в помещении. Первое, что Тараэль осознал — приёмщика не было. Ни за столом, ни у кучи товаров, принятых с борта корабля. Отлить что ли отошел? Или тоже перерыв у человека?       Не успел Тараэль скинуть ношу на пол, как из-за стеллажей донёсся голос:       — Эй, носильщик, подойти ко мне!       Вроде и приёмщика голос, а вроде дрожащий какой-то. И зовёт непонятно куда. Впрочем, может не только у поденных работников есть свои, дурацкие традиции? Сейчас в обратку над Тараэлем подшутит как-нибудь. Лишь бы на штраф не влететь.       Тараэль устроил мешок на плече и пошёл на голос. Тот звал в холодильник — подвал под складом, зачарованный лучшими магами на вечный холод. Обычно там хранилось мясо.       Тараэль спустился по ступенькам и завернул за угол. В глаза сотнями игл ударил отражённый от белоснежного льда магический, невыносимый, острый свет — если приёмщик и задумал шутку, то Тараэля теперь можно хоть голыми руками брать. Как он вообще проделал тот путь по горе? Совсем ничего времени прошло…       — Да ты глаза-то открой, — посоветовал другой голос. Женский. И тоже очень, очень знакомый.       Тараэль подчинился. В слепящем мареве, сквозь боль, он различил две чёрные тени — конечно, стоило ожидать визита дорогих братьев и сестёр. Он разлепил враз пересохшие губы:       — Ралата’Шера.       — Ралата’Шера, брат, мы рады, что ты не забыл нашего приветствия, — глухо произнёс ещё один голос. Если имя женщины всё никак не всплывало в голове, то мужчину Тараэль узнал сразу: брат Ярость. — Сейчас мы пришли только поговорить. Скажи, ты свидетельствовал вознесению Отца?       — Да.       Один против двоих, без оружия, без воинской сноровки — нет речи о драке. Это будет избиение. Так он сам когда-то казнил неугодных Ралате.       — И после этого нечто удержало тебя от возвращения в семью. Так? — продолжила женщина.       И бежать не получится. Он, полуслепой, врезаясь в стеллажи, сметая полки и обламывая углы у ящиков, устремится — куда? Уже наверняка прозвенел колокольчик и у входа сгрудились работники. Курят, выпивают, жуют, байки травят, бригадира ругают. И тут он — с двумя «чёрными» на хвосте.       — Так, — ответил он.       — Что бы тебя ни удерживало, брат, мы, ввиду исключительности обстоятельств, готовы разорвать твои путы и вернуть тебя домой, — с воодушевлением произнёс брат Ярость. — Только одно твоё слово.       — Одно слово, — подхватила женщина, и Тараэль вдруг вспомнил её имя — сестра Докучливость. — Первый провидец будет рад узнать об успехах Отца. Мы же готовы услышать из первых уст рассказ, который совсем скоро станет легендой.       Брат Ярость мотнул башкой на бычьей шее, недовольный многословностью сестры.       В искренности их намерений сомневаться не приходилось. Скажи «да» — и тебя заботливо телепортируют домой, в родной храм. Всыпят плетей, заново клеймят, походишь годик-другой в самых низах. Если выяснится твоя былая неблагонадёжность, то может и убивать не станут. Так, переломают ноги. Сидеть тебе, брат Тупость, до скончания веков в выдолбленной в толще скалы камере, медитировать, пока совершенством своим не сравняешься с плесенью на стенах вокруг…       Не будет больше ни честной работы, ни обгоревшей до трещин кожи, ни поиска завалившегося между половиц медяка, ни… да ничего не будет.       — Нет, — покачал он головой, — нет. Шарим’Ралата: делайте своё дело.       Если бы боги существовали, он бы поклялся их именами: глаза у обоих ралимов улыбались.