Ливень

Тело прошибает неясной болью — она прокатывается по рёбрам, проходит насквозь грудную клетку, отдаёт куда-то под лопатку, и Гоголь растерянно хватает пересохшими губами воздух, с усилием разлепляет слипшееся ресницы. Боль резонирует сильнее, поднимает раздражающую пульсацию по мере того, как включается сознание — но он всё равно ничего не понимает. Он… Коля садится и тупо мотает головой, силясь сконцентрироваться и разглядеть реальность в странном, влажном полумраке. Ничего не видно, ничего вокруг, но он чувствует под ладонями холодный камень, чувствует влажный, ленивый ход сквозняка по полу, а после холодные пальцы натыкаются на металлический прут, и до него разом доходит несколько вещей. Он явно не в своей кровати. Он вообще не у себя дома. И, чёрт, кажется, ему это не снится — и он совсем, совсем ничего не помнит. Так, блять, вообще бывает? Ладонь скользит дальше по полу, напарывается раз за разом на новые прутья — раз-два-три-четыре — клетка. К л е т к а. Сердце начинает биться совсем нездорово: какого чёрта происходит? Он не должен был быть здесь, он совсем ничего не понимал, он не помнил, как попал сюда, помнил только как давал представление. Да, последние три города в его восточном туре, он был в Токио вечером, должен был выступить в Фукуоке и Йокогаме — и вернуться домой, в свой долгожданный отпуск, должен был проводить осень и на всю зиму уехать куда-то в тепло, он… Воспоминания просачиваются неохотно, словно сдерживаемые чем-то, скрываемые от хозяина, и Коля Гоголь сжимает переносицу пальцами, жмурится, возвращая концентрацию, старается унять крупную дрожь. Что с ним произошло? Он выступил как нужно. Да. Всё прошло хорошо, он помнил. Было несколько спорных моментов, остальные артисты лажали в пределах нормы, и всё шло хорошо, но теперь он отчётливо вспоминал странное ощущение, не оставляющее его на протяжении всего спектакля. За ним кто-то наблюдал. И наблюдал вовсе не так, как обычно, он такое сразу чувствовал. Он знал ощущение сотни восхищённых взглядов, привык к тому, что за ним наблюдают, к тому, что им восхищаются, даже к тому, что его хотят, но только в тот, самый последний раз, впервые за всю свою карьеру он почувствовал на себе чей-то взгляд — и весь концерт внутренности вспарывало смутной тревогой, словно в ожидании чего-то неприятного, словно там, в толпе его ожидало… Он не знал. Значит он не ошибся. И после… В давящем, замкнутом пространстве, которое он уже ненавидел больше всего в жизни, Гоголь смутно начинал вспоминать, что было после. После грома аплодисментов, смеха, улыбок. После того, как они с труппой отпраздновали их успех в ближайшем баре — один коктейль, ничего такого. После того, как все разошлось, а к нему подошла какая-то компания… Его накачали? Похитили? Бред, просто бред, кому он мог понадобиться? И с чего вдруг кому-то сажать его в клетку, блять, это же совсем ненормально, нереально даже, словно не с ним. И выбраться не выходит. Плащ не работает. Почему он не работает? Гоголь взмахивает раз, другой, третий, но пространство остается прежним, порталов не открывается, и ему кажется, что он теряет остатки своей личности, и сходит с ума окончательно, понимая, что он совершенно, окончательно заперт. Никто ему не поможет. Никто за ним не придёт. Его способность не работает здесь, плащ по какой-то причине лишился силы, прутья клетки слишком частые, металлические, несгибаемые, и он никак, никак не сможет покинуть это место. Гоголь приваливается спиной к задней части клетки и прижимает ладонь к груди, туда, где бешено колотится сердце. В висках разрастается давление, и ему кажется, что он слышит шум, и кажется, что он не может дышать, но ещё до того, как паническая атака застилает его разум окончательно, он слышит стальной скрежет открывающейся двери наверху — и бросается вперёд, силясь выцепить в темноте ответы на тысячу тяжёлых вопросов, появившихся с этим нелепым пробуждением.

***

Достоевский открывает глаза в клетке и понимает: всё идёт по плану. Он определённо точно в ловушке, лежит на полу, и туман из сознания уходит медленно и неохотно, оставляя после себя тяжёлый, неподъёмный осадок — конечно, чтобы накачать его хватило бы дозы куда меньше, но они решили перестраховаться. Впрочем, как раз этого он ожидал. Всё в порядке. Фёдор пробует двинуть рукой, проверяет импульсы в онемевших конечностях, не торопится, позволяет телу приходить в себя постепенно: торопиться вовсе некуда. Если он уже на месте. Если рядом есть охрана… Или кто-либо из остальных не слишком удачливых эсперов — не стоит привлекать к себе много внимания. Он действительно не собирался. Всё шло по плану, всё было спокойно. Только вот… — Федя?.. Достоевский резко открывает глаза, на секунду позволяя себе рваный, полный замешательства, вздох. Нет. Быть этого не может. То есть, может, конечно, но… Но голос откуда-то слева, доносится из полумрака, голос растерянный, настолько жалобный, удивлённый, радостный, что Фёдор садится, резко поворачивает голову на звук — ох, блять. Светлые растрёпанные волосы. Большие подведённые глазища на бледном лице, смутно блестят в полумраке, но Фёдор знает их слишком хорошо, чтобы знать наверняка, какая зелень расцветёт, распустится в них с первым солнечным лучом. Эти глаза не должны были быть здесь, чёрт, как это вообще могло случится? Гоголь подаётся ближе, сжимает длинными пальцами прутья клетки, и Фёдор морщится, напарываясь в темноте на этот его испуганный взгляд: так не должно было быть. Он думал, что просчитал всё — но о таком даже не думал. Поразительная глупость для него — недооценить везучесть Коли Гоголя попадать в подобные ситуации. Коли Гоголя, который, блять, даже не высовывался никуда дальше своего цирка. По молодости он, конечно, творил всякое, использовал способность по-разному совершенно, даже воровал, но в итоге нашёл своё призвание и жил спокойно — Фёдор знал. Гоголь не связывался с мафией и с организациями дел не имел. И не должны были такие, как он, оказываться в этом месте. — Ты в порядке? — прежде всего произносит он, и сам удивляясь, насколько напряжённо звучит собственный голос. Он вовсе не планировал этого — не стоило его пугать. То, что Гоголь здесь означало только то, что он ещё ничего не знает, значит… Ему придётся сказать. И лучше скажет он, чем дальнейшие события. Лучше подготовить его, но Фёдор не уверен, что сможет сделать всё правильно, подобрать нужные слова — всё же в голове всё ещё стоит туман. — Я… Теперь да! Наверное?.. Да точно! — живо откликнулся парень. Подался ещё чуть ближе, дыша через раз, Достоевский видит, как светлые прядки касаются решётки. Близко-близко. Точно. Эта его клаустрофобия… И всё же при всём при этом Гоголь держался просто отлично. — А ты? Как странно, да? Что ты тоже здесь. Ты понимаешь, что происходит? — Да, — коротко кивнул Достоевский. Он понимал. Более того, до их встречи здесь у него даже был план. Был. Ладно, не важно. Теперь стоило думать только о том, что делать дальше. Работать с новой реальностью. — Я знаю, что происходит. — А ты… Сможешь нас как-то достать? — дёрнул бровями Коля, бросая осторожный взгляд на дверь клетки. — Может, у тебя получится? Мой плащ не работает, я не понимаю… Достоевский глянул на него тёмным, долгим взглядом, чувствуя, как внутри что-то нехорошо переворачивается. Он не мог их достать. Точнее, конечно мог, но это значило откатить назад всю работу его последних лет, проиграть, ни с чем никогда не разобраться, и больше никогда на них не выйти. Можно было и иначе — опаснее, дольше, но можно. Попытаться защитить его и выйти вместе. Наверное, он мог — но им явно нужен был новый план. — Сейчас не могу, — Фёдор быстро обводит взглядом пространство. Видит только их клетки, очертания двух соседних — пустых. Никаких свидетелей. Есть кто-то в клетке напротив, он слышит дыхание, но, кажется, в отключке. И всё же следует быть осторожнее. Впрочем, на русском их всё равно никто не поймёт, и можно объяснить ему. Хоть попытаться. Фёдор выдыхает. Всё это не вовремя, чёрт, но может быть он сможет извлечь из этого выгоду. Может, это даже поможет его идее. Может он и сам сможет… — Я расскажу тебе кое-что, а после мы вместе решим, что делать. Мне нужно, чтобы ты выслушал меня. А после я вытащу тебя отсюда — но мне нужно будет больше времени. И да, твой плащ не сработает здесь. Думаю, сейчас мы находимся в отделе распределения. — Мы в… Где? — перебил Гоголь, мотая головой. Всего этого было явно много, слишком много для него. Достоевский бы хотел как-то сгладить ситуацию — но сейчас на это не было никакой возможности. — Постой, я не понимаю, но мы хотя бы в Японии? — Нет, — терпеливо вздыхает Фёдор. Снова обводит взглядом пространство — никаких солнечных лучей, ничего, что могло бы выдать их местонахождение, воздух влажный, но это может быть просто подвальная сырость. И растений никаких. Даже плесени на стенах, словно всё выжигали к их приходу — нечего найти, нет информации, нет ответов. — У них много точек по всем странам. Азия, Европа, даже в Африке есть. Мы можем быть вообще где угодно. — Но… — Времени мало, — обрывает его Фёдор, бросая быстрый взгляд в сторону — туда, откуда плавно спускался холодок. — Слушай. Сейчас мы в одной из точек организации под названием «смерть небожителей». Она занимается тем, что похищает одарённых и помещает их на арену для развлечения некого круга элит. Это мероприятие широкого масштаба, проходит пару раз в год — когда они набирают себе новых игрушек. — В смысле… — хмурится Коля, — Это как бои без правил? Мы как животные? Губы Фёдора складываются в узкую улыбку. — Мы ещё хуже. Потому что у животных нет сверхспособностей. У нас есть — и большая часть из них отнюдь не мирные. Верхушка этой организации построила огромный бизнес на стравливании эсперов. Выбирают опасных, выбирают самых заурядных. С боевыми способностями и без. Проверяют, ломают, лишают выбора — и заставляют драться между собой. И сейчас мы в самом начале. В центре распределения. — А ты… — Да, — коротко отвечает Фёдор, не имея ни малейшего желания вдаваться в то, что Гоголь понял и сам. Конечно, он здесь намеренно. Конечно, у него есть план. Ну… Был. Пока в нём не появился его ебучий лучший друг с возможностью проебать всё из-за необходимости его защиты, но… Ладно. Не важно. Он знал, что разберётся. Менять планы было привычно — и чаще всего всё складывалось лучше задуманного. Он был уверен, что сможет защитить всех, кого посчитает нужным. Знал, что Гоголь, каким бы растерянным и дурацким не казался, справится прекрасно, всегда сможет за себя постоять. Защититься. Особенно, если ему дать мотивацию для защиты. Какое-то время они молчат. Гоголь явно осмысливает происходящее, осматривается растерянно, ещё пару раз пытается использовать плащ — безрезультатно, конечно, наверняка в этих подвалах действует какое-то подавление. В итоге сдаётся, снова поворачивается. Достоевский не видит, сидит, прислонившись к стене и прикрыв глаза, зато слышит прекрасно всё это мельтешение, практически чувствует кожей растерянный взгляд, от которого ему то ли сдохнуть хочется, то ли по лицу его ударить — потому что нашёл, куда попасть, дурак. Ещё и так невовремя. — Федя… — М? — А нас могут поставить драться друг против друга? Пауза. Достоевский открывает глаза. — Да. Что уж тут скрывать? Вероятность подобного расклада действительно не нулевая, впрочем ничего слишком критичного в этом тоже не было — он был уверен, что до крайности не дойдёт. Нужно было только, чтобы Гоголь верил тоже. — А можешь сказать, что будет после того, как нас, м-м-м… Распределят? Чёрт, что вообще значит это распределение? — Относись к этому, как к отборочным турам, — спокойно начал Фёдор. — Я не знаю всей системы, но полагаю, будет проведено что-то вроде игры: нас всех выставят один на один с другими одарёнными. Мы будем драться, отсеются самые слабые. Может, это будет один бой, может — три. Десять. Зависит от того, скольких они набрали в этот раз. Не знаю. Суть в том, что к концу этого отбора должны остаться самые сильные. — Чтобы шоу в конце было зрелищным? — Чтобы шоу было зрелищным, — чуть улыбнулся Достоевский. — После того, как каждый из нас персонально запачкается, совершит что-то, что потом не даст ему заявить в полицию, если он выживет, нам устроят очную встречу — уже не один на один, а все против всех. Победитель остаётся один. — Вау. Это прямо как в том фильме про игры, а? — вскинул взгляд Гоголь, явно стремясь за привычными смешками скрыть нервозность. — Ну ладно, и что выиграет победитель? Медальку из шоколада? Абонемент в тренажёрку на год? Какой главный приз? Да и за что, блять, за убийство? Это же бред, чёрт, я же… Чёрт, Федя, я не хочу в этом участвовать. Я не смогу убить человека. Я не… — А умереть? — Фёдор переводит на парня прямой взгляд. Нужно было, чтобы он понял — и понял уже сейчас. Не было у них времени на отрицание и принятие, и вся его мораль, и все глупые вопросы совести не имели значения на арене. — Я ведь всего лишь артист, Федя, — прошептал он, приваливаясь лбом к холодному пруту. Достоевский лишь поводит бровями, поднимая руку и легко проводя между прутьев, зарывается пальцами в спутанные волосы, видит, что Гоголь дышит часто-часто, сжимает в пальцах клетку судорожно. Фёдор ищет в голове что-то, что могло бы помочь, хочет представить, каково это, бояться, хочет сказать что-то — но ничего не находит. Ничего не чувствует. Только оставляет руку, пока Коля Гоголь хватает губами воздух. — Я не убивал людей. Моя способность не подходит для этого. Я не думаю, что смогу. — Зря ты так думаешь, — задумчиво произносит Фёдор, перебирая светлые пряди. Пока чистые и мягкие — но он знает, что это ненадолго. Знает, что уже через пару дней они будут в крови, в песке. Может быть он вообще больше не увидит их — если не сможет вот теперь, сейчас сделать всё правильно. — Ты не использовал её так, только и всего. Но твоя телепортация? Подумай головой, Гоголь. Я знаю многих, кто попадал сюда. У тебя уже теперь шанс попасть в финал. — А потом? — вскидывает взгляд Коля. Мотает головой, убирает его руку, и смотрит почти как раньше. — Что будет потом? Что будет с тобой? Я выиграю их всех — ладно. Но ты? Я не хочу драться с тобой. Не хочу, чтобы ты пострадал. Ах, вот и мотивация. На первое время должно хватить, потом… Он придумает что-то ещё. — У меня есть план, — мягко улыбается Фёдор. Снова протягивает тонкую ладонь через решётку, навстречу к настороженному горящему взгляду. — Верь мне.