Ливень

Коля Гоголь прижимается спиной к стене, судорожно хватая губами ночной холодный воздух. Арена оказывается совсем не такой, как он ожидал: она не похожа на средневековый колизей с сидениями и тысячей зрителей, не похожа и на подвалы, в которых проводятся обычные бои без правил. Скорее… На колодец. Чертовски широкий, глубокий колодец, этажей — во сколько? Он даже не представляет. Гоголь поднимает голову, хочет увидеть птиц где-то наверху, но видит только чёрную пустоту — даже не уверен, что это небо. Словно колодец, в котором они находились, накрыли широкой крышкой. Снова закрытое пространство, но дышится здесь явно свободнее. Впервые… Ему даже не пришлось убивать. Только смотреть. Видеть смерть. «— На арене твоя способность заработает, но не пытайся сбежать — пространство вовне окружено силовым полем, блокирующим эсперов, так что тебя вернут, — говорил Фёдор в последний раз, когда они ещё сидели в подвале. Они ещё не встретили других участников, зато увидели кого-то вроде охраны — людей в масках, которые прошли мимо них, оставили рядом что-то из еды — Гоголь не смотрел. Ему вообще казалось, что его вырвет, если он глянет — или от еды, или от этих разговоров. — За попытку побега — смерть. И она не будет приятной. — Но неужели никто не пытался сбежать?.. — Пытались, — качнул головой Фёдор. — Но не сбегали». Это был совсем мальчишка — шестнадцать или семнадцать лет на вид. Худой как девка, волосы русые, чуть вьющиеся, на бледном лице — испуганные голубые глазища. Сперва Гоголь даже не понял, не смог уложить в голове, для чего он здесь. Не смог представить, что именно его придётся убить — ровно до того момента, как парень не выхватил пистолет откуда-то сзади. Наставляя чёрное, пустое дуло прямо на него. Блять. Ну и что ему, чёрт возьми, делать? «— Перед выходом тебе предложат выбрать оружие. Большой арсенал, ты сможешь выбрать одну вещь. Не бери с собой ничего. — Но что я буду делать без оружия? — Ты будешь в большей безопасности, — спокойно отзывается Фёдор. — Люди интуитивно выбирают огнестрел. Даже те, кто не умеет стрелять. Берут, хотя это не так-то просто. Даже одарённые. Не говоря уже о том, что ты никогда не знаешь, какой способностью будет обладать твой противник. — В смысле… Он сможет применить моё оружие против меня? — уточняет Коля. — Да. К примеру, одарённые с гравитацией или управлением металлами легко обратят твой же выстрел против тебя. Те, кто может сделать силовое поле. Что угодно — ты ведь не знаешь, кого можешь встретить, а распределение противников происходит очень рандомно. Более того, тебе с твоей способностью будет намного легче просто отнять оружие у кого-то ещё. Но так же могут отнять и у тебя. Поэтому при выборе не бери ничего. Ты справишься». Гоголь даже не использовал способность: отпрянул в сторону, хотя пуля и без того пришлась в метре от него — видимо, Фёдор был прав и стрелять было не так уж просто. А потом… Потом он раскрыл крылья. И Коля гоголь был уверен, что умер бы, засмотревшись в этот момент, если бы этот мальчишка решил убить его — слишком уж это было неожиданно, слишком прекрасно смотрелись два огромных, белоснежных крыла за узкой спиной. И, прежде чем Гоголь успел понять, что он собирается сделать, прежде чем успел броситься вперёд, мальчишка, раскрыв крылья и заполняя ими почти всё имеющееся пространство, ударил ими по воздуху и взлетел вверх, стремительно набирая высоту, вперёд и вперёд к чёрному кругу неба. На мгновение Гоголь даже поверил, что у него получится. «Но не сбегали…» Коля даже не заметил, откуда именно появилась та стрела. Не сразу понял, с чего вдруг пацан замешкался, почему перевернулся в воздухе как-то нелепо, почему вдруг стал резко опускаться, теперь с огромной скоростью преодолевая то же расстояние, но на этот раз — вниз. Тогда Гоголь впервые применил свою способность — просто интуитивно, просто потому, что не хотел смотреть на то, как человек упадёт вниз с огромной высоты, как ударится о землю, расшибётся насмерть, не хотел он знать, как это будет, ничего не хотел. Только потому поймал его — это было вовсе не сложно, ещё в детстве, когда он только начинал работать в цирке, постоянно ловил падающих акробатов — пусть даже на страховки. Просто потому что никогда не любил падать. Уже после, на земле, укладывая чужую голову на холодную землю, он обнаружил, что была и вторая стрела — она проходила насквозь через всю грудную клетку мальчишки, чужеродно вспарывала мягкую плоть, торча как нелепая большая заноза из центра его лёгкого, пока мальчишка резко хватало ртом воздух словно выброшенная на берег рыба, а Гоголь так и сидел рядом, глядя застывшим, растерянным взглядом в его глаза, не в состоянии ни понять, ни уяснить, что произошло — и что ему со всем этим делать, и как ему помочь. Он хотел было сказать что-то, спросить хотя бы его имя, узнать что-то до того, как всё закончилось, но запутался, растерялся в языках, так и не решив, на каком стоит обращаться к незнакомцу, который явно не знал русского, а когда вспомнил, сформулировал вопрос на английском — парень был уже мёртв. И потом, когда он почувствовал, как в шею сзади вонзается что-то острое, когда сознание поплыло, и он в последний раз соскользнул взглядом по белому, распростёртому на земле крылу, он подумал… Это была очень хорошая способность.

***

Он жутко мёрз. С того самого момента, как его вернули в подвал, в котором всё ещё было влажно и душно, его не переставало трясти. Клетка Достоевского была пуста, и Коля сам поразился тому, как мало времени ему понадобилось, чтобы выучить, принять у себя в голове, что есть его, а есть Достоевского клетка. Так просто, словно было всегда, словно было в абсолютном порядке вещей. Отвратительно. Но вопросы свободы и заточения волновали его на удивление мало в ночь, когда он сидел в полнейшем одиночестве, после того, как стал косвенным соучастником убийства, а Фёдора не было рядом, и с каждой секундой он в душе расползался ядовитый страх: что, если он больше не вернётся? Мог ли Фёдор Достоевский в принципе — не вернуться. Могло ли его не стать. Ведь… У него не было боевой способности. У него был его интеллект и что-то ещё — Коля не знал точно, но это было связано с прикосновениями, и его спокойно могли выставить против кого-то, кто и близко к себе не подпустит, так? Гоголь мотнул головой, растирая лицо ледяными ладонями. Нет. Такого точно не могло случиться. С Федей — нет. В этот раз ему повезло — и волноваться долго действительно не пришлось: вскоре сверху послышался знакомый скрежет и человек в маске вернул Фёдора, ступающего как всегда спокойно и ровно, в его клетку. Только тогда Коля понял, что почти не дышал до этого момента. Только тогда понял, что трясло его вовсе не от холода. — Ты в порядке? — тихо уточнил он, провожая глазами уходящего человека и переводя взгляд на друга. Целого и невредимого, сохраняющего как и прежде отстранённое холодное спокойствие — как же он так мог? Фёдор лишь меланхолично повёл плечами. — Я всегда в порядке. Гоголь поджал губы. Он в порядке. Он выжил, это самое главное, пусть даже убил кого-то — не важно, лучше не спрашивать, но вместе с тем его на части рвало от всего происходящего, хотелось сказать что-то, что-то спросить, узнать… Вместе с этим не хотелось ничего. Коля мотнул головой, отворачиваясь и прислоняясь к своей решётке лопатками. — Я никого не убивал, — зачем-то произнёс он через какое-то время. Закрыл глаза. — Я хотел ему помочь. — Самоубийца? — буднично поинтересовался Фёдор. — Ожидаемо для первого тура. — Нет. Не совсем. Он… Хотел сбежать. Улететь. У него были крылья, — прошептал Гоголь, приоткрывая глаза. — Его застрелили. — Не самый худший вариант, — заметил Достоевский, поворачивая к нему голову, глядя неожиданно серьёзно. — Но больше не пытайся никому помогать. Я не знаю всех правил, но, думаю, не стоит. — Ты не понимаешь, — резко развернулся Гоголь. — Он был совсем малой, он был ребёнком, блять, Федя! И его убили просто так, мальчишку, у которого даже способность… А я просто стоял там и… Не знаю. Не знаю, смогу ли повторить это. Убивать… Они же ни в чём не виноваты, я не должен видеть всё это, участвовать в этом, я просто хочу, чтобы всё закончилось, хочу освободиться, как ты… Рука Фёдора проскальзывает между прутьев клетки, только на этот раз не опускается заботливо на его голову, а сжимает ворот, грубо дёргает на себя, так что Гоголь врезается грудью и лбом в прутья с рваным болезненным вздохом. — Думаешь, оказываешь им услугу? — медленно, пропуская каждое слово через призму ледяного, презрительного спокойствия, уточняет Фёдор, продолжая тянуть на себя, пока рёбра Гоголя ноют от саднящей боли. — Думаешь, это вообще важно? Мне плевать, Коля. Завали ты хоть сотню ангелов, своими, чужими руками, быстро, медленно, детей, женщин, стариков — плевать. Не ты отправил их сюда — не тебе их жалеть, чёрт, Гоголь, тебе о себе думать надо. — Но я… — Ты должен выжить, — перебивает его Фёдор, и тёмное бешенство уже совсем отчётливо сквозит в его голосе. — Хочешь закончить всё это — делай, что я сказал. Слушай, что я говорю. Помоги мне, ясно? И если ты перестанешь страдать, если позаботишься о себе сам, я смогу положить этому конец раз и навсегда. Всей системе. Но я смогу, только если мне не придётся думать о том, позволил ли ты убить себя из тупого чувства вины или нет. Ты меня понял? Гоголь смотрит в его глаза. Почти что вжимается лбом в его лоб, чувствует, как его лица касаются тёмные пряди Фёдора. Совсем как в детстве, когда-то давно… Он так же гневно смотрел в его глаза, так же касался лбом его лба — и их не разделяла никакая решётка, и казалось, в мире вообще нет ничего, способного их разделить. И тогда и теперь, и в будущем, во всей вечности, в каждой из жизней не было ничего, что заставило бы его ослушаться, когда Федя Достоевский говорил ему: «будь здесь для меня». — Я понял. Прости. Я всё сделаю.

***

Во второй раз ему пришлось драться. Эспер, с которым он столкнулся, явно знал правила не хуже Достоевского, так что бежать даже не пытался, у него не было оружия, способность была связана с ветром — и швыряла Гоголя от стены к стене, словно огромный, сметающий всё на своём пути, смерч. Несколько раз он использовал плащ — и кое-как выбирался из стремительно несущегося пространства, но был слишком дезориентирован для того, чтобы наносить ответный удар. Незнакомый эспер уже, кажется, сломал ему пару костей, и явно не собирался оставлять его в живых — это Гоголь понимал прекрасно по его взгляду. Но всё это было совсем не важно. Потому что он обещал Феде, что выживет. Единственный человек, которого он мог назвать другом, пообещал ему, что вытащит его — если Гоголь останется жив. Он попросил помощи — и Коля Гоголь никогда не мог ему отказать. Если Достоевский попросит умереть за него — он умрёт. Попросит жить — выживет. Даже если жить намного большее, чем умереть. В тот, второй раз, он впервые убил человека. Так глупо, просто смешно, но Гоголь даже не понял толком, как это получилось. Когда именно наступил момент смерти — и наступал ли вообще? Это оказалось удивительно, до страшного просто: в какой-то момент его в очередной раз подбросило в воздух, он сгруппировался, вспомнил что-то из своего акробатического прошлого, оттолкнулся руками от земли — и приземлился прямиком на его плечи. Он не понял, когда и как смог сломать шею взрослому мужчине. Не слышал характерного хруста как в фильмах. Ничего не почувствовал. Даже не был уверен, что бой закончился, когда высоко над головой загорелось число… «01».

***

Всю оставшуюся ночь он не спал. Сидел на неудобном, холодном полу, смотрел на свои руки и думал: как же просто это оказалось. Убить. Лишиться жизни. Прежде это казалось таким сложным, что он даже представить этого толком не мог, теперь вот сам был убийцей и чувствовал… Словно и ничего? Фёдор сказал ему при встрече «это шок». Потом рассказал что-то про механизмы защиты, но Гоголь смотрел на свои руки, прислушивался к чему-то внутри себя и не находил ничего, кроме глубокого удивления. — Завтра будет последний раз в этом отборе, я узнал, — произнёс Фёдор. Он лежал на спине, глядя перед собой ничего не выражающим взглядом тёмных глаз. Руки на животе, дыхание спокойное. Гоголь не знал, как ему это удаётся, но спокойствие Феди Достоевского явно не отдавало ни шоком ни защитной реакцией. — Это значит нас разделят? — после паузы уточнил Коля, до сих пор так и не уяснив для себя, как работают эти отборы и чего от них ждать. — Возможно. Слушай, — Фёдор плавно сел, глядя перед собой, словно обдумывая что-то, но не решаясь сказать… От этого становилось только тревожнее. — Я узнал кое-что об оставшемся составе. Вчера случайно увидел до того, как отключиться. На завтрашней арене будет эспер — и попадёт на кого-то из нас, если всё случится так, как я думаю. Это очень важно. — Он опасен? — с растерянным интересом склонил голову Гоголь. — Полезен, — губы Достоевского тронуло подобие улыбки. — Он — ключ к тому, что мы собираемся сделать. Он получает информацию и уже много чего знает. С его помощью, если всё сложится, мне удастся выйти на того, кто владеет этим местом. — Но… — Коля растерянно пропустил светлые пряди сквозь пальцы. — Как мы его сохраним? Нас же убьют? — Смерть — только за попытку побега, — после короткой паузы произнёс Фёдор. — За какие-то более серьёзные нарушения. Если ты осознанно решишь сохранить кому-то жизнь, это наказание. Хотя на их мягкость я бы не ставил. — То есть… Ты хочешь, чтобы я его не трогал, — понятливо кивнул Коля. Ладно, подобное задание было ему по душе — потому что что-то внутри уже понемногу пробуждалось вместе с осознанием произошедшего в этот день, и Гоголь не был уверен, как долго сможет запирать его, заталкивать на самое дно своей души. Если завтра нужно было хоть попытаться никого не тронуть — он мог это сделать. — Ты или я. Я ведь не знаю, кому он выпадет, — повёл плечами Достоевский. — Но да. Не убивай его. Постарайся коснуться — так вы сможете обменяться информацией. Я слышал о нём раньше, и из того, что мне известно он не станет никого убивать если ему не грозит опасность. И если он примет мой план… Мы сможем закончить всё это уже в финале.