***
Гоголь просыпается от неясной тревоги — как никогда разбитым. Вываливается из сна в абсолютную тьму, долго-долго хлопает глазами, пытаясь найти привычные источники освещения, но ничего не видит, ничего не понимает, слышит только нарастающий шум откуда-то издали, словно из глубины коридора, по которому обычно шагали люди в масках, принося им еду. Коля Гоголь находится в этом месте достаточно времени, достаточно по крайней мере для того, чтобы понять: происходит что-то не то, так не должно было быть. Обычно утром уже есть свет, горят холодным светом слишком яркие лампы, Достоевский уже сидит на своём месте, и взгляд у него тёмный и вдумчивый, но свой, родной, и от этого становится чуть спокойнее. Теперь парень вертит головой — и не видит абсолютно ничего, а шум в конце коридора нарастает, словно приближающаяся вода. — Федя… — на пробу зовёт он, передвигает ладонь по шершавому холодному полу, нашаривает в темноте знакомые прутья, тянется дальше. Натыкается на что-то удивительно холодное и с испуганным рваным вздохом одёргивает ладонь. Что?.. Нет. — Хэ-э-эй… — стараясь, чтобы голос не звучал совсем жалко, просит он. — Федя, ты… Просыпайся, ладно? Мне кажется, тут что-то не то, я не знаю, слушай… Гоголь подаётся вперёд снова, вытягивает руку резко, больно обдирает костяшки пальцев о металлический прут, он надеется найти в соседней клетке Федю Достоевского, его знакомое, едва заметное блёклое тепло, но находит лишь непонятную липкую массу — и с воем вырывает руку, отшатывается назад, лопатками бьётся о прутья на другой стороне, и сердце колотится совсем ненормально, и шум воды всё ближе, и Гоголю кажется, что что-то ползёт по его руке вверх, словна та тьма, которой он коснулся, пробирается выше по локтю, к плечу, и она уже почти в нём, и он задыхается, и он умирает, и в голове нет ничего, и кажется, он даже не кричит. Гоголь просыпается снова.***
В этот раз арена больше не походит на колодец. Скорее… Гоголь не может отделаться от мысли, что её создавали специально под него: больше всего она напоминает цирковой манеж: золотой пол, окружённый красными ступенями, поднимающимися всё выше и выше. канаты, помосты у самого верха, под куполом. До боли знакомый антураж. В совсем неподходящем контексте. И потом… Вверх и вверх тянутся ряды красных, элегантных сидений, впервые заполненных людьми — только лиц не видно, все в масках, в элитных, аккуратных костюмах. Некоторые перешёптываются. Некоторые смотрят на него, некоторые вовсе не замечают, потягивают напитки. И все ждут от него представления. Коля чувствует, что начинает психовать. Бред, просто бред, какой-то абсурд, они сделали всё это, они построили арену, чтобы… что вообще? Чтобы он показал им шоу. Чтобы убил на этой арене человека, чёрт. Убил или умер. Гоголь озирается растерянно, пытается разглядеть под масками лица, щурится от света прожекторов и софитов, обычно приятного, по-родному домашнего, теперь — опасного, ослепляющего. Впервые он не чувствует себя на сцене как дома. Впервые ему становится не по себе. А потом Гоголь видит своего противника. Миниатюрного, очень растерянного, с волосами, похожими на розово-серое рассветное небо. С таким неподходящим ему загнанным взглядом, в котором, несмотря на это, настоящий, опасный огонь. С пистолетом в руке. «Потому что люди просто психологически выбирают огнестрел». Да блять. Гоголь вдруг понимает: это будет тяжело. Это будет совсем непросто. Впрочем… его нужно было лишь коснуться, так? Может, если повезёт… Коля Гоголь не успевает закончить мысль. Едва ли успевает податься вперёд — звук выстрела разрезает пространство где-то совсем рядом — он уверен, что никогда прежде не слышал настолько громкого звука, и осознание того, что секунду назад он мог лишиться уха. — Нет-нет, я… — он поднимает руки, но эспер явно не собирается слушать: новый выстрел, кажется, почти касается его плаща, и Коля понимает, что нужно менять тактику: использует способность, скрывается в пространстве, перенося себя за спину парня — но не успевает ничего сделать, как тот разворачивается и бьёт его рукоятью пистолета по запястью. Гоголь вскрикивает, отпрыгивает, снова телепортируется. Чёрт. Ладно. Они хотят шоу — и кажется, получат. Пространство начинает смазываться, всё происходит слишком быстро. Он уклоняется, он разрезает пространство способностью, телепортируется, пытается что-то сказать, но на слова, на нормальные объяснения вовсе не хватает дыхания, а эспер, чья способность получать информацию с помощью прикосновения, кажется, вовсе не собирается его жалеть, стреляет метко, к себе не подпускает и на шаг. И Гоголь вовсе не успевает анализировать ситуацию. Он перемещается и перемещается, прыгает, уклоняется, и у него самого голова идёт кругом от этого, и он уже сам не понимает, где он и кто. Он — у самого края арены. Он — высоко, балансирует на канате. Он прячется за каким-то барабаном, который разлетается от нового выстрела — чёрт, да сколько у него пуль? В какой-то момент ему почти удаётся коснуться его, оказаться ближе, чем прежде, но плечо вспарывает внезапной болью, острой настолько, что он не удерживается, падает как-то нелепо на бок. Блять. — Руки прочь от меня! — орёт ему эспер, и что-то в этом голосе есть такое… На фоне режущей, ядовитой пульсации в плече, зажимая рану ладонью, чувствуя, как собственное сердце припадочно бьётся где-то в горле, Коля поднимает глаза — и глядит в черноту направленного на него дула. Потом глядит дальше. Сам не знает, зачем, просто интуитивно старается запомнить что-то в последние секунды своей жизни. Растрёпанные розовые пряди. Плотно сжатые губы. Взгляд загнанный абсолютно, так хорошо ему знакомый. А ещё — тёмные следы на шее. Синяки? Гоголь выдыхает, суматошно облизывает пересохшие губы. — Подожди, — просит он. С усилием отрывает руку от раны в собственном теле, протягивает ему навстречу ладонь с ярким, нереалистично алым следом. Чёрт, кровь вообще бывает такой? — Можешь убить меня, но пожалуйста… Пожалуйста, — просит он ещё раз, чувствуя, как сознание мутнеет. Кажется, он теряет слишком много крови. Кажется, он не ел так долго. Кажется, он умирает. Но всё же заставляет себя поднять взгляд, глянуть в серые, сквозящие тревогой глаза. Но всё же, эспер протягивает пальцы к нему, хотя чёрное дуло пистолета всё ещё смотрит прямо в лоб Гоголя. «Когда коснёшься его, сможешь получить нужную информацию, — говорил Фёдор. — Он будет в замешательстве, так что заберёт информацию о том, что ты делаешь. Ты должен узнать, знает ли он о верхушке. Если он касался кого-то из прошлых бойцов, мог выяснить, куда больше». Коля Гоголь знает, чем должен интересоваться. Но он смотрит в его глаза, смотрит на тёмные синяки, растекающиеся по бледной шее. Ведь… Никто не дерётся врукопашную на арене. Все используют способности, а они сразу — смерть, так? И интересует его только… «Кто ты и что с тобой произошло?» Когда они касаются друг друга он узнаёт сразу несколько вещей: кожа эспера приятно холодная. Эспера зовут Сигма. А ещё — узнаёт, откуда следы на шее. Клетка, такая же, как и у него. Пространство похожее, те же люди в масках. Кто-то приходит, приносит еду. Кто-то провожает на арену. Всё очень похоже, так знакомо, хотя сам факт этой знакомости Гоголя до ужаса расстраивет. А потом начинаются различия. Потом приходят люди в масках, только ведут не на арену. Завязывают глаза, и в воспоминании Гоголь не видит, куда именно его толкают, чувствует только, как неприятно саднят запястье от наручников и как тревожно сжимается всё внутри от неизвестности — его или Сигмы? Потом оказывается, что его приводят в комнату, вычурная элитарность которой поражает даже его. Потом лишается повязки, видит человека перед собой, кого-то в костюме, кого-то явно старше их обоих, явно больше их обоих — и человек этот проводит по его — то есть Сигмы, лицу рукой так, что Гоголю кажется, что его сейчас вырвет. Потом воспоминание идёт очень быстро, вспышками боли и отчуждения. И становится понятно, почему тот, чьей способностью было получать информацию прикосновением, ни в коем случае не хотел, чтобы его касались. Гоголь выпадает из воспоминания и роняет руку на землю, немного жалея, что не умер. Но хоть… Сигма, кажется, тоже узнал что хотел: пистолет опускает, смотрит растерянно, опускаясь на колено с ним рядом, и Гоголь чувствует, как он уже сам касается рукой его плеча — хоть сквозь пелену боли это ощущается очень далёким. — Я понял, — быстро говорит Сигма. — Но что нам делать? Какой у вас… Что дальше? — У меня… есть план, — сквозь зубы цедит Гоголь, с улыбкой забирая у парня пистолет. О, у него был. Конечно, не такой, как ожидал Фёдор — но он не мог иначе. Гоголь моргает, собирает все силы, чтобы вернуть фокусировку — и поднимает голову, окидывая взглядом десятки одинаковых лиц в масках. Где он? Он ведь здесь, так? Наверняка должен был быть — один из конченных, что следят за чужой болью. Который решил, что может причинять ему самостоятельно. Он осматривается снова и снова. Смотрит на костюмы, бокалы, ищет мелочи — и находит. Что ж, у него всегда было хорошее зрение. Высокий мужчина в третьем ряду. С бокалом вина в руке. В костюме, но под ним, на запястье, слой бинтов — он знал об этом, потому что Сигма знал. Потому что Сигма сам сделал это — а потом получил несколько ударов по лицу. Коля знал, что не ошибся, потому что мужчина сейчас смотрел прямо на них. Гоголь не думал ни о чём — вскинул руку, прицелился как мог — и выстрелил. Наверное, у него бы даже получилось. Если бы только не силовое поле. О котором Фёдор предупреждал его, кажется… В самый первый раз? Об этом Гоголь не думает, отключаясь от потери крови — или, кажется, очередной иглы со снотворным? Единственное, о чём он думает… Самый милый эспер из всех, что он встречал падает на песок с ним рядом — и возможно он выживет. Возможно… Они выживут вместе.***
Он приходит в себя не в клетке. В кресле. Он сидит в кресле, и кажется… Его плечу немного лучше — только руки почему-то не двигаются. Гоголь не сразу включается в пространство. Только позже осознаёт, что руки пристёгнуты, плечи, ноги. — Потрясающая наглость, — смеётся чей-то голос. — Знаешь, никто прежде не делал такого на третьем отборе. Думаю, тебя решили оставить поэтому. Нечасто такое увидишь. Мысли ворочаются как-то заторможенно. Третьем отборе?.. Не делал — но почему? Чёрт, это же самый логичный вариант, попытаться убить кого-то из этих уёбков. Но важно вовсе не это. — Где… Он?.. — спрашивает он. — Номер восемнадцать? Отдыхает, — услужливо отвечают ему. Гоголь наконец поднимает голову. Мужчина. В маске. В халате… Врач? Вот это сервис. Ладно, Сигма, если верить ему, в порядке. Федя наверное тоже. Хорошо. Кажется, ему помогли с плечом. А дальше… наказание? Коля фокусирует взгляд, хочет спросить что-то, но врач опережает его. — С плечом тебе повезло: пуля навылет прошла, артерию мы подлатали. Ты сильнее, чем кажешься на первый взгляд. И довольно меткий. — Рад стараться, — скалится Гоголь. — Боюсь, это не комплимент для тебя, — качает головой мужчина, подходя ближе. Зачем-то поднимает его чёлку, смотрит в глаза. Гоголь дёргает головой. — Знаешь, ты очень напугал этих богатых уёбков. Так что наказание будет малоприятным. Впрочем, я вколол тебе морфия... Может и справишься. Какая забота, большое спасибо. — А они… Бывают приятными? Мужчина неопределённо дёргает плечами, отходит в сторону, садится за свой стол — Коля мало что понимает. А потом слышит шаги за дверью. Впоследствии, сколько бы кошмаров ему не снилось, он совсем не помнил, как именно всё происходило. Помнил, как в кабинет врача вошли люди, одного из которых, целого и невредимого, совершенно отвратительного, он узнал мгновенно по бинту на руке. Помнил, что, кажется, даже рванулся вперёд, подгонямый глухой яростью. Помнил дыхание мужика совсем-совсем близко у своего лица. Прямо как Сигма. Дежавю. Помнил очень хорошо его слова: «как там у вас русских говорят? Око за око?». Помнил, что, кажется, даже вякнул что-то о том, что он вовсе не русский — а потом помнил только боль. Вспышку в глазу, как от резкого скачка давления. Что-то тёплое на щеке. Помнил, как не кричал даже — орал, выл, как никогда прежде. Последнее, что он запомнил… Тьму. Впервые — не ту, что от выключенного света, и не ту, что приходит со сном, нет. Настоящую и бескомпромиссную.