Молитва на устах

      — Зов плоти греховен. Желание рождено в пороке. Духовная чистота рождается в воздержании. Милостив Господь всепрощающий, и во служении Господу бренная плоть находит свое утешение...       На устах Святого отца лежала сладость воздаяния молитвы. Грешное тело изнемогало под волной жара, отзываясь на каждое пронизанное слепой верой слово. Хуа Чэн чувствовал взгляды десятков прихожан — паства внемлила каждому его слову, погруженная во всенощное бдение. Омывая душу от мирской суеты, верующие делили меж собой таинство молитвы, и Хуа Чэн упивался этим единением людских духов, горящих праведным огнем в глубине одурманенных ладаном взглядов.       По телу прошлась сладостная дрожь. Святой отец чувствовал — нет, знал, — за ним следят как никогда пристально. И он не мог оступиться, вкладывая всего себя в музыку молебна, идущую из глубины его жалкого сердца.       Только не перед ним.             О-оо, он был фанатиком. Самым ярым проповедником среди верующих. Не мог не быть, когда Господь даровал ему свою милость, послав в награду за праведное сердце лучшее из своих творений.       Свое Дитя.       Святой отец никогда не сможет забыть его явления. Тот чистый свет, затопивший алтарную абсиду, ту звенящую тишину и чувство абсолютного спокойствия. Его душа и тело тянулись к слепящему сиянию, и Хуа Чэн рухнул на колени, окропив мраморный пол солёными слезами, — то была высшая божественная благодать.       У его ангела-хранителя не было имени. Или, если быть точнее, того, что люди им считают. Его ангел ласково улыбался и отвечал преклонившему колени пастору:       — Вы так цепляетесь за свои имена, уверенные, что они помогут вам узнать друг друга. Но разве можно познать суть из обрывков образов, спрятанных в словах? Если бы все было так просто, то ты мог бы считать меня и благодарением, и благословением. Но раз и я, и ты — Его сыновья, не лучше ли мне стать твоим старшим братом?       Хуа Чэн сжимал руками невесомую ткань нательных одежд ангела, прижимаясь щекой к горячей коже бедра, и не смел противиться его воле, но что-то болезненно отозвалось внутри на это интимное и глубоко личное обращение.       — Разве могу я позволить себе такое бесстыдство, когда для тебя я останусь лишь отцом Хуа?       — Ахах, какая глупость. Ты для прихожан своих отец Хуа, но я как никто знаю, что в отрочестве ты носил другое имя.       Хуа Чэн ластился к трепетным рукам, рассыпаясь пеплом в ногах своего хранителя.       — Оставайся Сань Ланом только для меня, хорошо, Святой отец?       Чуткие пальцы сжали его подбородок, обращая его лицом к лицу с ангелом. Дыхание замерло — его лба коснулись мягкие губы.       — Всё-таки, мы обещаны друг другу небесами. Сохрани себя для меня, и я уберегу тебя от невзгод.       Его ангел был прекрасен. Чистый, словно апрельская капель, звонкий, словно соловьиная трель. Хуа Чэн сходил с ума, чувствуя обжигающее внутренности пламя осознания.       Сладкий, словно запретный плод.       — Сань Лан, какие глупости ты говоришь. Мне не нужны глаза, чтобы видеть. Я осязаю огонь твоей веры. Так не бойся, покажи мне ее. Сань Лан, Святой отец, бедное заблудшее дитя.       И Хуа Чэн не имел права не показать.       На устах Святого отца лежала сладость телесных соков. Язык широко, мажуще прошёлся по нежным складкам, слизывая не смазку — божественный нектар. Тело горело в праведном огне — он чувствовал иллюзорные прикосновения десятков ладоней, но жёсткие пальцы, сжимающие волосы на затылке, не давали раствориться в мареве наслаждения. Сань Лан заскулил задушенно, чувствуя, как эта самая рука сильнее вдавила его лицом в текущее лоно, заставляя проехаться носом по разбухшему клитору. Рот наполнился слюной, и Святой отец с усердием выдрессированной собаки вытащил язык, раздвигая податливые стенки влагалища.       В небесах семь горнов возвещали начало конца. Тяжёлый стон, прозвучавший над головой, стал для него благословением и небесной карой. Чистое, не замутненное похотью желание, обличенное в прекраснейший из звуков. И этот Сань Лан преисполнится в своем старании, чтобы этот звук не прекращался.       Они теряли себя, забываясь в наслаждении друг друга. Хуа Чэн сыто облизывался, позволяя вязкой слюне стекать с языка на хлюпающую от обилия жидкости щель. Взмокшие бедра под его ладонями дернулись в нетерпении, и Хуа Чэн исполнился чувством вины — он бессилен перед жаждущим ангелом, зависшим на грани оргазма. Ласкать его языком и губами, оглаживать руками податливое тело и довести до предела, срывая надломленный крик с хватающих воздух губ. И желать, желать большего, теряя голову от дурманящего запаха ладана и мускуса — Хуа Чэн посвящал свое существование ему, спуская в подол сутаны и заходясь стоном, стоило бестелесной руке коснуться его перевозбужденной плоти.       — Зов плоти греховен. Желание рождено в пороке. Духовная чистота рождается в воздержании. Милостив Господь всепрощающий, и во служении Господу бренная плоть находит свое утешение.       Он возвел глаза к небу, скрытому темным сводом нефа. Во мраке ночи ему виделось золотое свечение и пристальный, бесконечно долгий взгляд.       — Неисповедимы пути Господни, как непостижимы судьбы Его и неисследимы таинства Его. И да достигнет молитва страждущего небесного покровителя, и воздастся каждому по заслугам, Боже сохрани наши грешные души.