Невысказанное

В четвертой душно, воздух как-будто циркулирует в себя и совсем исчезает, оставляя после пустое ничего. Это те редкие минуты, когда приходит ощущение расщепления. Словно с каждой секундой ты становишься прозрачнее, твое тело расщепляется воздухом, постепенно превращая что-то значащего тебя в ничто. Это те редкие минуты, когда они могут побыть вдвоем. Обычно в четвертой куча народу, все всегда куда-то спешат и что-то ищут. Шакал не унимается с песнями, Горбач, вернувшийся с дерева, обитает где-то у себя наверху, Лорд вечно делит кровать с Рыжей, что немного затрудняет нахождение в комнате, хотя ни Лорда, ни, уже тем более, Рыжую ничего не смущает. — Воздух умирает, — захлопывая спиной дверь констатирует факт Сфинкс, обращая на себя внимание Слепого. На самом деле в этом нет необходимости: Слепой понял, что Сфинкс зайдет, еще задолго до того, как Сфинкс решил вернуться в комнату. Слепой вообще слишком много знает. Слишком много видит. Это то, чем он отличается от них всех. Слепой научился видеть. У незрячего нельзя отнять глаза, нельзя забрать способность видеть. У безрукого нельзя отнять руки. А у Сфинкса… У Сфинкса отняли даже металические руки. Насколько это вообще жалко? Об этом он подумает потом. Подумать о собственной ничтожности всегда есть время, а побыть со Слепым наедине — величайшая редкость. — Скоро конец, — выдыхает Слепой, Сфинкс поворачивает голову на голос и замечает, что Слепой смотрит точно ему в глаза. Будто тут же отыскивает их, стоило повернуться. Это вошло в норму, но все еще иногда вводит в кости концентрат ужаса. Слепой знает, где глаза Сфинкса. Слепой знает его всего — вдоль и поперек. Знает, когда он смотрит, а когда нет. Когда рассержен, когда радостен, когда задумчив. Слепой знает, когда ни в коем случае нельзя трогать Сфинкса даже ему, знает, как он двигается, каким будет его следующий шаг. Слепой знает Сфинкса. Знает то, что не знает никто. Кажется, даже сам Сфинкс. Они столько прожили вместе, что почти склеились, вросли друг в друга как два дерева, обвившиеся ветками. Их еще тогда, совсем давно, иногда называли близнецами, и, признаться, это оскорбляло. Возможно, где-то внутри, глубоко-глубоко, Сфинкс понимал, что Слепой другой. Что у Слепого другой мир. Что он видит не только пальцами, но и чем-то, во что обычно не верят. Слепой видит тем, что у всех людей атрофировано. И Слепой видит куда больше, чем остальные. Только он видит его, Сфинкса, Сфинксом. Не накладывает отражатели, не собирает его образ из его действий. Слепой — единственный, кто никогда в нем не разочаруется. Потому что Слепой никогда не видел его через призму собственных глаз. Слепой видел его отростками: еще одним органом чувств, что недоступен людям. Сфинкс осознает, к чему ведет Слепой. Что именно хочет узнать. Они давно понимают друг друга без слов. Видят насквозь без глаз. Держатся друг за друга без рук. Их связь — не то, что можно ссимулировать. Не то, что может понять кто-либо другой. Они впаялись друг в друга корнями. Так, что не выкорчевать, не изгнать. И Сфинкс… Сфинкс слишком часто задумывается о том, что между ними. Он наблюдал любовь. Наблюдал за Лордом и Рыжей. И это не то, что между ними. Вернее. Не совсем то. У них со Слепым нет боязни, что кто-то из них ничего не чувствует. Ни Сфинкс, ни Слепой не думает, что для любви их недостаточно, как думает Лорд. Ни Сфинкс, ни Слепой не нуждаются в том, чтобы таскаться друг другу в кровать и выпаливать любовные речи. Они оба знают, что чувствуют. Чувствуют намного больше, чем положено. Одна кровать для двоих не нужна попросту потому, что они итак друг в друге слишком глубоко. Никакие речи не опишут того, что не нуждается в объяснениях. Никаких слов не хватит для того, чтобы рассказать о том, с кем никто никогда не сталкивался. А Сфинкс уверен, что никто и никогда. Таких как они со Слепым не существует. Природа не делает одну и ту же ошибку дважды. — Скоро конец… — наконец подает голос Сфинкс, и звучит он слишком уж разочаровано, даже обреченно. Он не должен был звучать так. Но… Даже если бы не звучал, Слепой бы все равно понял. — Я знаю, чего ты хочешь, Слепой. И я не могу тебе этого дать. — Я ни о чем тебя не просил, — почти шепчет Слепой, специально делая голос тише. Так он пытается оставаться спокойным. Слепой делает так с детства. Они оба стараются быть друг с другом честными. Изо дня в день стараются не сделать друг другу больно. Им делали больно достаточно, чтобы их связь не пачкалась этой грязью. Слепой знает, что Сфинкс с ним всегда честен. Сфинкс знает, что Слепой никогда не сделает ему больно. «Я ни о чем тебя не просил» От чего-то гвозди впиваются в сердце, начиная прибивать его к скелету, и на мгновение в сознании пробегает потребность в том, чтобы Слепой попросил. Если бы Слепой попросил… Если бы их реальность была общей… Видимо, Слепой улавливает брешь, поэтому тут же добавляет: — Но я тебя прошу… Тело каменеет. Нет. Нет. Если Слепой попросит его остаться, Сфинкс не сможет… Все равно не сможет согласиться. Ему нет места там, рядом со Слепым. Вселенная слишком любит комичные несостыковки. И у них нет мира на двоих. Но Слепой уже продолжает: — Дай я потрогаю твое лицо руками. Я хочу запомнить его, прежде… Он замолкает. Никто из них не продолжает. Даже мысленно. О таком больно думать и больно не думать. Сфинкс придвигается ближе, так, чтобы их колени соприкасались, и Слепой сразу же безошибочно находит чужое красное от ожогов, но для незрячего бледное лицо. Начинает ощупывать скулы, и Сфинкс подавляет желание закрыть глаза. В подреберье болит слишком, чтобы хватило сил еще и зажмуриться. Сфинкс чувствует касания, слишком осторожные для того, кто касается, чувствует, как не отошедшая от ожогов кожа болит, но это едва ли похоже на ту боль, что разбивает себе череп в клетке внутри. Та боль слишком вещественная, ощутимая, будто она тоже не От Сюда. Они оба слишком часто задумывались, От Сюда ли они. Такое нельзя выдумать, зато так можно ошибиться. Их нахождение в одной вселенной — ошибка. Именно поэтому для Слепого и Сфинкса нет общей реальности. А между ними слишком многое, чтобы один позволил другому жертвовать свободой. Руки — холодные, стертые в кровь, шелушащиеся — очерчивают челюсть, ползут выше, и Сфинкс не отрывает глаз от самого Слепого. Пока Слепой запоминает руками — Сфинкс выучивает глазами. — Тебе нужно больше спать, — вдруг выдыхает Слепой, ощупывая рельеф у глаз. — Хватит этого, — отбривает Сфинкс, — Ты бы никогда так не сказал. — Но я же говорю. — Поэтому я и говорю: хватит. Слепой замолкает. Но его руки — нет. И говорят они куда больше, чем любые попытки Слепого дать наставления на жизни вне… Вне Его. Его пальцы копошатся в коже, ощупывают глаза, запоминают уши. Слепой молчит, но Сфинкс ужасно хочет сказать ему прекратить. Прекратить так много говорить. Прекратить эти монологи о Наружности и о том, что там он будет никому не нужным калекой. Слепой не говорит, что ждет Сфинкса Там. Слепой не говорит, что хочет остаться рядом. Наверняка, не говорит только потому, что Сфинкс и так об этом знает. Что, если скажет это хотя бы пальцами, все будет кончено. Они закончатся, чем бы ни были. Расслоятся как воздух, обратившись в ничто. Сфинкс не успевает понять, когда их лбы сталкиваются. Когда Слепой держит его лицо слишком сильно. Так, что там, наверняка, останутся следы, которые перебьют красноту ожогов. У Сфинкса отобрали руки. Отобрали дважды. Ему нечем обхватить Слепого, поэтому Слепой держит за двоих. И на мгновение Сфинксу кажется, что, если Слепой будет держать его так, он останется. Они оба знают, что так только кажется.