Ад пуст, все бесы здесь. — Уильям Шекспир, «Буря»
Скарамучча рассекает улицы Парижа грозным шагом, громко чертыхаясь под нос, обходит бомжей с телефонами: они лежат на тротуаре, передают друг другу предметы, будто на картине Боттичелли, соприкасаются пальцами и отчаянно охают, вспоминая о былой жизни. Выложенные на асфальте кучи электронных самокатов блестят под ярким весенним солнцем и пестрят разными цветами — Скарамучча засматривается и успевает подловить себя, прежде чем споткнуться об колесо. В него врезается ребенок с ранцем наперевес и больно потирает нос, всхлипывает, готовый расплакаться горючими слезами в любую секунду. Скарамучча смотрит на него с неприкрытым презрением: он надеется, что выглядит достаточно угрожающе, чтобы тот закричал от страха. Но этого не происходит — сорванец обиженно хмурится и показывает ему язык, покрытый белесой пленкой. Скарамучча поднимает руку, чтобы замахнуться в момент, когда мать подбегает и рывком дергает мальчика за лямку портфеля. Он издает протяжный стон, будто из мультфильма, и надувает губки. — Жан-поль! Я тебе сказала от меня не убегать! — она брызжет слюной и, облизнув большой палец, вытирает перепачканный в чернилах нос. Мальчик снова поворачивается к Скарамучче лицом, и размазанные пятна теперь напоминают смертельную сыпь. «Кто называет своего ребенка Жан-поль», — думает Скарамучча и, смаргивая неприязнь, продолжает свой путь. Скарамучча живет в Париже уже несколько лет, но никак не может привыкнуть к ритму этого города — словно катается ободранными коленами по радиоволнам, лавирует по узловатой заводи, пытается ухватиться за спасательный маяк, и иногда он оглядывается посреди улицы и не может понять, где находится, — все ему кажется незнакомым, подернутым пеленой кошмаром, где он внезапно чувствует звуки на вкус и слышит цвета и запахи. Его сердце каждый раз начинает стучать, сильно-сильно, и в такие моменты он сжимал чужую руку, отдающую теплом, плавно погружающую обратно в мир вокруг, скатываясь по горе вниз, накрываемый лавиной исполинских размеров. Чужая кожа приятно ощущалась на его собственной, будто сложенный пазл, рука в руку; он шел по улочкам, ведомый чужими мыслями и тайнами. Реальность возвращает его размашистым ударом кувалдой по затылку, когда Скарамучча хватается рукой за воздух. Он старается не думать о встрече с Тигнари, все это кажется абсурдом, словно от него намеренно скрывают правду, а Лини на самом деле уже давно уехал в теплую Ниццу: вот он, живой и реальный, нежится на берегу моря и лениво попивает джин-тоник. Они были в Ницце несколько раз и планировали туда переехать: Скарамучче этот город показался самым скучным на свете. По тротуарам ходили пожилые люди, уныло хрюкали от каждого шага и знобились в раздражении, разговаривали о непогоде. Многодетные семьи выгуливали своих шпицев на поводках, заразительно смеялись и мазали губы шоколадным мороженым. Но Лини нравился этот город, потехи ради он устраивал небольшие представления для туристов — собирал вокруг детей, лучезарно улыбался, подмигивал проходящим девушкам и делал самые отвратительные комплименты, граничащие с пошлостью, когда поднимал взгляд на Скарамуччу. У них был собственный язык на особой частоте; он стрелял в него колкими взглядами, точно несостоявшийся Купидон, и держал себя перед публикой с такой уверенностью, словно политик на благотворительном концерте или продавец уличного хлама. Он вынимал карты из волос и монетки из ушей, а потом покупал им на заработанные деньги холодное пиво. У Лини был определенный талант ко всему, к чему бы он ни прикасался: все ему удавалось с удивительной легкостью, словно он мазал пером по холсту, и мир складывался перед ним в молебном жесте, исполняя каждую прихоть. Скарамучча, может, в чем-то завидовал, немного по-доброму, словно в детстве его обделили некой тайной, ставшей переломной запятой в его жизни. Они планировали переезд тихим вечером, сидя за столом, лампа искрила под потолком и скрипела от каждого дуновения ветра. Они хотели уехать внезапно, без предупреждения и записок, оставить телефоны, свалить на ближайший от города остров и жить там, как аборигены. Лини язвительно улыбался (такая улыбка, пропитанная ядом, предназначалась только Скарамучче, он напивался ей сполна) и шутил, что им хватит недели, чтобы перебить друг друга, а Скарамучча ухмылялся ему в мокрые губы. Мысли разрезает ножевым ранением визгливый вой полицейской сирены, она проезжает по его извилинам, растаптывает картинки воспоминаний, оставляя черный след от колес. Кто-то стряхивает пепел ему на голову, туристы путаются под ногами, и Скарамучча с некой тоскливой обреченностью понимает, что ему суждено гнить в этом грязном городе вечность: переплачивать за квартиру, которую он ненавидит, отдавать последние гроши за непонятные налоги на воздух и курить отвратительные сигареты. Телефон безжалостно гудит у него в кармане пальто, разрывает уличную симфонию отвратительным шумом, и Скарамучча сворачивает в тихую и безлюдную улочку, чтобы ответить. Стены домов грозят обвалиться друг на друга, защищенные лишь хилыми деревянными балками, и всего на секунду Скарамучча представляет, как они падают на него деревянным надгробием. Каждое пространство обклеено старыми плакатами и ободранными по углам белыми листами — на каждом черной краской выведена буква, формирующая целую фразу:«On ne tue jamais pour l’amour».
На экране телефона мигает лицо Тартальи, и Скарамучча раздраженно и громко рычит. Он тянется к кнопке, чтобы сбросить звонок и навсегда заблокировать его номер, но понимает, что Тарталья просто завалится к нему домой, ужасно пьяный и переполненный своими казенными мыслями, и будет снова жаловаться на свою несправедливую романтическую жизнь. Он ляжет к нему на диван, испачкает ковер каблуком и разольет на себя красное вино — свет от зажжённых свечей будет тихо биться в ободок бокала. — Скара, ты не понимаешь, — будет он ныть и подкладывать подушку под голову, — я его люблю. Вот как ты любишь Лини. Скарамучча будет ходить хмурый по комнате, рассекать пространство широким шагом, собирать пустые стаканы и пожелтевшие, согнутые спиралькой бумажные фильтры от косяков Тигнари. — Я его не люблю, — ответит он со злостью и бросит мусор в черный пакет. — И пора бы тебе забыть этого гробовщика, он за это время уже сто раз успел помириться с как его там? Ладно, похер, — но Тарталья не будет его слушать и схватится за голову руками, оттягивая волосы. — Не гробовщик, а агент похоронного бюро! — он вздернет палец. — Венти, его зовут Венти. У меня есть шанс все исправить и дать ему понять, что ему не нужен этот, — он поморщится, — ветреный алкоголик. — Какой же ты идиот, — произнесет Скарамучча спокойно и неожиданно для себя продолжит: — Иногда я хочу выколоть тебе глаза, — он будет предупреждающе скалиться и сжимать металлическую ложку у себя в руках, словно рукоятку от ножа. — Смирись и не еби мне мозги. Ты был просто временным любовником. — Зато каким, — вздохнет Тарталья и оторвет от горлышка вина зубами алюминиевую упаковку. Телефон вибрирует у него в руках, и Скарамучча сжимает гаджет настолько сильно, что тот дает еле слышный треск под натиском пальцев. Скарамучча тяжело вздыхает, мысленно закатывает глаза, предчувствуя тяжелый, требующий кислорода разговор, и отвечает на звонок, прислоняясь к стенке напротив. — Век не могу до тебя дозвониться, где ты ходишь? — раздается возбуждённый голос Тартальи. Скарамучча прикрывает глаза и представляет, что находится не здесь, что на самом деле за него живет его мимикрия, дергает кукольное тело за ниточки кровоточащей судьбы. Он слышит шум морского прибоя, тихий смех — он кажется ему таким знакомым и болезненным, и отчего-то становится невыносимо душно в собственной шкуре. — Что тебе нужно? — раздраженно фыркает Скарамучча и достает из кармана помятую пачку сигарет. Она лежит в его руках уродливым коричневым кирпичом с меткой-опухолью, и Скарамучча издает ироничный смешок. — Давай сходим сегодня выпить в музыкальный бар, — на другом конце воцаряется ожидающая ответа тишина. Скарамучча обреченно выдыхает и кладет в зубы помятую сигарету. Высохший табак крошится ему на водолазку, и он небрежно смахивает её рукой. — Ты ненавидишь живую музыку, — Скарамучча щурится в подозрении. — Даже если бы я хотел пойти, а я, прошу заметить, не хочу, почему музыкальный? Что там? — спрашивает он, но уже знает причину. — Ну, музыка классная. Концерт какой-то, — звучит не слишком убедительно, и Скарамучча слышит, как закипает чужой чайник. Он растирает кончиками пальцев напряженные виски и жалеет, что не может ему врезать. — Ты больной. Оставь несчастного мужика в покое, — его голос сочится ядом и нескрываемой злобой, словно пытается резать ножом по венам. — Там будет не он, — бросает Тарталья и вздыхает. — Тогда ты не больной, ты ебанутый, — Скарамучча измученно косится одним глазом на дорогу, по которой текут потоки людей, перебегающих на красный свет. — Я просто хочу послушать музыку, — отрезает Тарталья, точно не потерпит возражений. — Ты мазохист, — Скарамучча сдается. Ему легче согласиться и плыть по течению чужой жизни, наблюдать со стороны, как крошатся судьбы, они лежат у него на ладонях, будто прах. — Скинешь адрес, я подойду. Раздаются одинокие, протяжные гудки. Когда Тарталья злится, он не прощается, лишь сбрасывает звонок, отсекает неприятный разговор тесаком, словно побитая псина уходит зализывать раны. Скарамучча бурчит и пинает носком лакированных Джейданов гвоздь, торчащий из деревянного моста. Если бы Скарамучча был способен слышать голоса неживых предметов, то ботинки с умоляющим скрипом молили бы его о пощаде: он донашивает их за Лини уже несколько лет, аккуратно соединяет клеем подошву с кожей, меняет расходящиеся по ниткам шнурки и не находит в себе силы их выкинуть. Он ждет момента, когда Лини вернется домой, завалится к нему на кровать, откроет баночку сладкого сидра и, обворожительно улыбнувшись, подзовет его к себе незамысловатым жестом тонких пальцев (он часто целовал их, каждый, по отдельности). Тогда Скарамучча, довольный и ликующий, въедет ему каблуком по лицу, размозжит рот в окровавленный цветок, — Лини суетливо сплюнет на пол и захохочет, немного гибло, и в этих звуках будут танцевать искорки сумасшествия, а в кровавых пятнах и потеках — плескаться насилие. Скарамучча поцелует его, немного грязно, но правильно, словно Христовая судьба, прописанная в Новом Завете. Тогда ботинки полетят в урну для переработки. А пока он изнашивает их до дыр, пропитывает дорогу своими следами, оставляет стигматы на земле. По пути домой он забегает в небольшое кафе и заказывает кофе со сливками — он пенится, лопается небольшими пузырьками и переливается на солнце бликами. Лини ненавидит кофе. — Дурак, — говорит Скарамучча вслух и наблюдает за тем, как ветер в ответ поднимает ураганом опавшие листья, сдувает с него пепел и целует в губы.***
— Как умер? — Тарталья кажется действительно удивленным, и он стряхивает пепел с сигареты прямо на пол. Вокруг стоит громкий гул, бьющий по перепонкам, раздражающий слух, и голова раскаляется в приступе мигрени. Они стоят недалеко от курилки, облокотившись на высокий деревянный столик, покрытый царапинами и заумными надписями, цитатами и ругательствами. Мокрые круги из-под стакана пива растекаются по неровностям, и Скарамучча задумчиво размазывает их большим пальцем. Музыканты выходят на небольшую сцену, по очереди настраивают инструменты и осторожно перешагивая через провода — они лежат на полу змеиными клубками без пасти, бездушной оболочкой длинной кожи. Барабанщик периодически постукивает палочками и кивает, когда к нему подбегает мужчина с бородкой. Скарамучча лениво переводит взгляд обратно на Тарталью, рассматривает его, с интересом, словно видит впервые. Он точно не помнит, при каких обстоятельствах они познакомились, кажется, в баре недалеко от Пантеона — деревянном, выделяющемся среди каменных домов, стоящих над ним османскими надгробиями, с большими окнами, небрежно вымытыми и покрытыми разводами. Сквозь стекло виднелся экран телевизора — по нему показывали футбольный матч, и мужики с пивными животами периодически вскакивали из-за столов и выкрикивали лозунги. Скарамучча пришел на свидание, на которое, если быть честным, идти не хотел, поэтому не был сильно расстроен, когда пригласивший сперва не отвечал ему на сообщения, а потом и вовсе его заблокировал. Паника в душе отчего-то сразу улеглась, и Скарамучча неторопливо зашагал к бару, рассматривая меню, вырисованное белым фломастером по стене. Он, должно быть, стоял на месте довольно долго, отчего бармен наконец тихо закашлял, выжидающим взглядом просверливая в нем дырку. Скарамучча переехал в Париж совсем недавно и не считал, что имеет достаточные познания во французском для того, чтобы безошибочно читать чужие, небрежно выведенные каракули на досках. Он неловко поджал губы, чувствуя, как от собственного бессилия злость вскипала в нем горячим котлом. — Может, вам помочь? — спросил бармен осторожно, словно боялся его спугнуть или боялся его сам. Скарамучча моргнул. — Мне что-нибудь крепкое, — сказал он после затянувшейся паузы, когда понял, что бармен ждет от него какого-то ответа, и добавил: — и недорогое. Русский акцент сильно резал слух, и Скарамучча поморщил нос от собственных слов. Когда он был маленьким, тетушка сочувствующе смотрела ему в глаза, качала головой и гладила по макушке, говорила, что это пройдет, словно у него нашли неизлечимую болезнь. Мать тихо стояла в углу и наблюдала за ними с холодным презрением. Скарамучча невинно хлопал глазами, шмыгал носом, сжимал кулаки и обещал искоренить из себя этот недостаток. Он часто вспоминал мамин голос: он был мелодичным и грубым, она нередко говорила приказами и нареканиями, будто была возмущена любым его действием, и её японский акцент придавал некую мягкость и хрупкость, словно у фарфора. Он точно не помнил очертаний её лица, но его сознание навсегда было осквернено запахом зимней шубы, тем, как приятно пахли её волосы после сильного мороза и как цветочные духи, точно сакура, распускались у него на языке, когда он целовал её гладкую щеку. Столько лет спустя Скарамучча не может с точностью сказать, любил ли он мать или, может, вовсе ненавидел, но каждый раз, сидя по вечерам перед окном, рисуя снежинки на стекле, он ожидал её прихода с работы, будто праздника, и чувствовал себя одиноким. Бармен поставил перед ним стакан водки и посмотрел с гордостью, словно хорошо пошутил. Скарамучча поднял на него растерянный взгляд, не зная, что ответить: разбить стакан ему об голову или осушить залпом. Он открыл было рот, но внезапно почувствовал толчок со стороны, прямо в бок. Холод растекся темным пятном по серым брюкам. — Ох, извини, приятель, — Скарамучча обернулся на возбужденный голос и встретился лицом к лицу с незнакомым парнем. У него были раскрасневшиеся впалые щеки с четкой линией скул, разбитая нижняя губа (на ней небольшой каплей засыхала кровь) и неестественно голубые глаза, словно небо в яркий солнечный день. «Линзы, что ли?» — подумал Скарамучча, фыркнул себе под нос и обреченно посмотрел на штаны. Стиральная машина сломалась еще месяц назад, на починку новой не хватало несколько сотен евро, поэтому каждую пятницу он проводил свидания с книгами в общественной прачечной. Иногда туда заглядывали бомжи и просили пару центов на хлеб. Скарамучча уверенно посылал их нахер. — А что ты пьешь? Водку? — незнакомец словно не замечал его недуг, опустился носом в стакан и скривился в отвращении. — Ага, типа того, — Скарамучча смирился с национальным унижением и стрельнул недобрым взглядом в бармена, который нетерпеливо протягивал ему терминал, ожидая оплаты. Парень резко поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза, слишком близко для собственного комфорта, — изо рта пахло табаком и еще самую малость мятой, словно он только что съел леденец, — после чего лучезарно улыбнулся, точно увидел старого друга, и отстранился. — Ты земляк, что ли? — он склонил голову немного влево и прищурился. — По акценту слышу. Откуда будешь? — С Южно-Сахалинска, — думалось тяжело, в помещении стояла духота, и очень сильно хотелось открыть окно. — Ого, далеко. Я вот из Москвы, — он сделал небольшую паузу, посмотрел в свой пустой стакан и с громким стуком поставил его на стол. — Вообще вся семья у меня из Киева, но я решил поступать в МГУ. — А здесь что делаешь? — Скарамучча спросил прежде, чем успел подумать, и, цокнув языком, сделал большой глоток и поморщился. Водка была теплой и отвратительно саднила горло. — Да вот, присматриваюсь, надоела мне эта Москва. Работу ищу, — потянул он задумчиво и дернул уголками губ вверх. — И как? Успешно? — спросил Скарамучча с издевкой, не совсем понимая, почему продолжает незамысловатый разговор. Больше всего на свете он не любил клишированные знакомства в баре после девяти часов вечера: они не имели никакого смысла и заканчивались всегда одинаково. — Ну так, я журналист, — он мечтательно вздохнул и пригладил каштановые волосы. — «Стрингера» смотрел? Скарамучча кивнул головой, хотя совсем не понимал, о чем говорит незнакомец. — Ну вот, я делаю что-то похожее. Вообще я все детство прожил в Париже, соскучился. Друзья обещали помочь с работой. А ты что здесь делаешь? — сказал он и облокотился на барную стойку, подперев щеку кулаком. — Учусь, — ответил Скарамучча неоднозначно. — На что? — На историю искусств, в Париж I. — О, будущий кандидат в безработицу, — вдруг он засмеялся, немного лающе. — Иди-ка ты нахер, — фыркнул Скарамучча. — Да ладно, я шучу. Есть еще студенты философии, так что для тебя не все потеряно, — он перевел взгляд со своего стакана на пустующий Скарамуччи. — Рахим, налей-ка мне и моему другу Белого русского. — сказал он и, придвинувшись еще ближе, прошептал ему на ухо: — Лучший в городе. — Я не люблю сладкое, — Скарамучча неловко отодвинулся и потянулся за сигаретами. Официант предупреждающе стрельнул в него взглядом и неразборчиво крикнул им в спину: — Внутри курить нельзя! — Я угощаю, просто попробуй, — его было не переубедить, и Скарамучча не хотел отказываться от бесплатного алкоголя. Бармен долго крутился вокруг бутылок, что-то бурчал под нос, взбивал молоко и жонглировал шейкером, словно алхимик. Наконец он поставил два холодных стакана и плеснул в них напиток — стаканы заполнились приятным белесым цветом, небольшие капли воды стекали на резиновую подстилку. — Пожалуйста, с вас двадцать евро. — Скарамучча потянулся к напитку и осторожно отпил — он приятно освежал и был в меру сладким, словно диетический молочный коктейль. — Сойдет. — Ну вот, видишь, а ты не хотел, — он одобряюще улыбнулся. — Меня зовут Тарталья, но для друзей просто Аякс. — Как Аякс Великий? — Точно! — воскликнул он удивленно. — Историю Греции хорошо знаешь, мы с тобой подружимся. А тебя как звать? — Скарамучча. — Как-то длинно и уныло, — протянул он и поднес пальцы к губе, чтобы почесать рану. — Это ты унылый, — буркнул Скарамучча и сделал большой глоток. — Можно просто Скара. — Круто. За знакомство, Скара, — Тарталья протянул руку со стаканом вперед, и звон стекла разнесся по бару приятной мелодией. Ночь была молода, и они были юны и полны острого желания жить, сбивать колени в кровь, не ложиться сутками напролет, считать солнечные лучи в небе и плавно расчерчивать их ровными дорогами по столу, как эйфоретики. Скарамучча улыбается и смаргивает туманную пелену воспоминаний. Тарталья настоящего смотрит на него — взгляд полон ужаса, в глазах отчего-то плещет обида. — Почему ты мне сразу не сказал? Лини тоже был моим другом. — Потому что я видел фотографию трупа, и это не его тело, — Скарамучча поджимает губы, вспоминает помятый документ и мысленно сравнивает его с Лини: он помнит каждый сантиметр его кожи, каждую родинку, каждую небольшую царапину, темное пятно на его плече и: — Я оставлял на его груди ожог от сигареты, и там его не было. — Странные у вас были потехи, — Тарталья пробегается пальцами по волосам и нетерпеливо поглядывает в сторону сцены, точно ожидая чьего-то прихода. — И что теперь будешь делать? Может, ты просто не заметил шрам? — Я же сказал, его не было. Я хочу поговорить с его сестрой, — Скарамуччу обдает волной острого раздражения. Он хмурится и не может понять, почему Тарталья не верит ему на слово. Кто, если не он, знает, как выглядит тело Лини? — Смеешься? — он стоит с приоткрытым ртом какое-то время, видимо, ожидая, что Скарамучча, наверное, рассмеется или в худшем случае заплачет, стыдливо прикрыв лицо руками, но Скарамучча невозмутим. — Ты хоть представляешь, как это будет выглядеть со стороны? Они же близнецы! Она, наверное, сейчас вне себя от горя. — Мне похуй. Если нужно, я пойду к его мамке. — Арлекино тебя просто убьет, — Тарталья устало потирает виски. — Может, они просто хотят проститься? Прошло уже чуть меньше года. — Лучше никак не прощаться, чем так. Как можно хоронить того, кто не умер? — говорит он так громко, что люди вокруг начинают оборачиваться. Скарамучча раздраженно окидывает взглядом зал — он лишен света, и освящен слабыми искрами от свечей и ажурных красных ламп, отчего кажется, что на бар наложен красный фильтр. В нем присутствует нечто странное, словно место находится вне времени: низкий потолок неприятно давит на голову, грозя обрушиться от любого движения, картины злобно развешены по стенам, на них — падшие ангелы, натюрморты и неприкрытое насилие. Скарамучча хмурится; в целом он любит темные мотивы в искусстве, это то, что сподвигло его выбрать именно эту профессию, — смерть при жизни, секс при смерти, безграничные возможности совмещать противоположные концепты и понятия, ломать рамки и шаблоны гротескного и неприкрытого безумия. Скарамучча любит искусство, но это место вызывает у него неприкрытую тревогу, и Тарталья, кажется, это замечает. — Скара, у тебя все хорошо? Он не отрывается от картины, потом переносит свой взгляд дальше, плывет по головам и безымянным лицам незнакомых людей — они громко смеются, словно свиньи, жадно заливают себя алкоголем и курят самокрутки, — табак сыпется небольшими кусками на пол. Скарамучча морщится, хочет повернуться обратно, но встречается взглядом с незнакомцем, стоящим рядом со сценой. Он выглядит молодым, наверное, ему не больше тридцати, и сам он невысокого роста, но отчего-то кажется самым большим, главной нависающей тенью, тварью из угла, и в томном свечении ламп его кожа отдает красным отливом настолько ярко, будто покрыта густой кровью. Он рассматривает Скарамуччу с неприкрытым интересом, словно наблюдал за его действиями давно, не моргая, и в его глазах подрагивают искорки возбуждения. В его взгляде скребется нечто, что Скарамучча не может описать простыми словами, — нечто волшебное, диковатое, словно он существо, сошедшее с пожелтевших листов книги. Его волосы сплетены в небрежные косы, точно он делал прическу на скорую руку, густая челка плотно скрывает лоб, а в руках стакан: он бережно держит его, как хрупкую вазу, обводя узловатыми пальцами по краю. Скарамучча замечает, как сердце начинает быстро биться, точно от стимуляторов, пропуская удары, постукивая в клетку из костей, в голове слышится свист и пум, и он хватается рукой за стол. — Это он. — Что? — Скарамучча спрашивает с заметной трещинкой паники в голосе и резко выходит из транса. — Венти, о котором я тебе говорил. Непросыхающий алкоголик, не понимаю, как Чжун Ли его терпит, когда есть я. — Как-то он хорошо выглядит для алкоголика. — Наверное, на промывание крови ходит, не знаю. Это вообще его, — он окидывает бар рукой, — все это. — Ты привел меня в бар парня своего бывшего любовника? Ты с ума сошел? Я думал, что у него тут просто выступление. Ты хочешь, чтобы нас отравили? — Все нормально будет, ему все равно. Он типа за свободные отношения со всеми. Скарамучча снова поворачивается к Венти, который уже о чем-то воодушевленно разговаривает с посетителями. Он осторожно кидает на него взгляд, и Венти, словно почувствовав, резко вскидывает голову и, посмотрев прямо Скарамучче в глаза, улыбается. — Странный он какой-то. — Ты еще ничего не видел, — говорит Тарталья до странного будничным тоном. Венти медленно передвигается от одного столика к другому, будто плывет по воздуху, всем вовлечено кивает, хлопает по спине, подливает напитки, кидает обворожительные улыбки, немного игриво, и когда щурится, под глазами появляется едва заметные морщинки. Когда Венти оказывается совсем близко, у соседнего столика, Скарамучча может расслышать его голос — звонкий, тягучий, словно мёд, — люди юлят вокруг него пчелами, — он заливисто смеется, достаточно фальшиво, скорее из уважения, но не лишен сдержанности, — Венти играет на публику достаточно давно. В нем скрыто нечто, к чему хочется прикоснуться, попробовать губами на вкус, словно он оказался светом в пещере, сигналом, притягивающим стадо. Скарамучча вырывается из мыслей, когда Венти наконец подходит к их столику и одаряет их самой слащавой улыбкой, словно какое-то время назад не стоял возле сцены коршуном, готовый раскрыть зубастую пасть в любой момент. — Доброго вечерочка, — говорит он и клонит голову в сторону. — Как ваше настроение? Он с интересом смотрит на полупустые стаканы с пивом, морщит нос и делает шаг вперед, и на пару неловких секунд Скарамучча боится, что он прикоснется к нему или обнимет. Он открывает рот, чтобы ответить, но его опережает Тарталья. — Хорошее, — в его голосе слышится некая невозмутимость и гордыня, и Скарамучча так сильно хочет дать ему подзатыльник. Венти переводит взгляд на Тарталью и хмурит брови. — Мы где-то виделись? У тебя очень знакомое лицо. — Скарамучча с интересом наблюдает, как Венти осторожно подбирает слова и общается с ними на «ты», может, чтобы быть ближе к своим клиентам. — Да, на дне рождения Чжун Ли, — Тарталья, кажется, чем-то сильно удивлен, а потом хватает стакан и сильно сжимает его в руке. Венти энергично кивает, немного неестественно, будто кукла. — Вот как! Прости, совсем тебя позабыл. Ну что ж, друзья Чжун Ли — мои друзья, — он поворачивает голову к Скарамучче, и его взгляд меняется, всего на секунду, и Скарамучча узнает в нем ту опасность, которую видел в тени, возле инструментов. Он смотрит на него пристально, наблюдая за каждым движением. — А ты кем будешь? — улыбка не сползает с его лица, голос искрится любезностью. — Скарамучча, — отвечает он и чувствует, как голова начинает кружиться. — Очень приятно, Скарамучча. Меня зовут Венти, — он протягивает руку для рукопожатия и держит её в воздухе, в ожидании. Руки Скарамуччи отчего-то дрожат, он встряхивает головой, и короткие пряди небрежно падают ему на лоб, — он не помнит, чтобы какой-либо человек в прошлом мог вызвать у него такую реакцию — нечто, граничащее со страхом, словно он танцует на острие ножа, смотрит прямо в глаза монстру Ницше, но ведь он не привык бояться. Скарамучча чувствует, как капельки пота плавно стекают по спине, как водолазка сжимает горло стальной хваткой, как сложно становится дышать. Превозмогая дискомфорт, он все же отвечает на пожатие, — рука Венти сухая, в отличие от его мокрой, и он сжимает её, чуть сильнее, требуя реакции. Венти облизывает нижнюю губу, еле заметно подмигивает и отпускает его, оставляя за собой неприятный холод. — К сожалению, мое место занято, — он кивает на столик у бара, — вы не будете против, если я здесь постою? Я вас угощу, — он сжимает губы в тонкую линию и дергает уголками вверх, в подобии легкой полуулыбки. Скарамучча бросает беглый взгляд на Тарталью, и тот кажется потрясенным вопросом. Сигарета, выпавшая из его рук на стол, одиноко лежит на мокром пятне. — Не против? — переспрашивает он после неловкого молчания. — Нет, — отвечает Скарамучча и удивляется своему голосу — немного хриплому, опустошенному, словно мертвая птица. Во взгляде Венти появляются секундные фейерверки. Он скалится, самодовольно, немного задорно, и поднимает палец. — Einen Moment, — произносит он и лавирует к бару. Бутылки блестят религиозным свечением, словно в музее, и Венти бесцеремонно хватает одну с пьедестала — кажется, Джин, — показывает большой палец официанту, качает головой и медленным шагом возвращается обратно, довольный и взволнованный. В его руке поблёскивают три стакана — он держит их пальцами за ободок, отчего они кажутся пауками, схватившими жертву, они высечены узорами, словно волны и спирали лакрицы, — и с громким стуком ставит их на стол. — Негоже пить пиво в таком месте, — он кидает взгляд на грязные стаканы и продолжает: — Для каждого места есть свой напиток, свои правила. Ты же не придешь на похороны в карнавальном костюме, хотя, может, это не такая уж и плохая идея, — он смеется в кулак, чуть скрипуче, словно кто-то приоткрыл дверь в чулан. — Но не все поймут, и тут так же. — Если здесь не принято пить пиво, — Скарамучча говорит против воли, словно некто тянет его за язык, — то зачем его в принципе продавать? — Иллюзия выбора, — пожимает плечами Венти, облокачивается на стол и притягивается чуть ближе, словно в помещении слишком громко и его не слышно, словно он хочет открыть тайну, предназначенную лишь для избранных. — Правильные люди всегда сделают правильный выбор. — То есть я неправильный, — он испускает гортанный смешок и поворачивает бутылку алкоголя этикеткой: японский, дорогой. — Ты неопытный, — Венти переводит на него лукавый взгляд и откупоривает крышку с громким хлопком. — Но мы тебя научим. Из-за громкого гула чужих голосов и инструментов на сцене Скарамучча не уверен, правильно ли он расслышал последнюю фразу, и его брови сами лезут на лоб в удивлении, он чувствует, как морщины складываются в гармошку. Он открывает и закрывает рот, словно рыба на суше, и может лишь сдержанно выдавить: — Что? Но Венти не слышит его. Он подливает напиток в стаканы и кидает выжидающий взгляд на сцену. Музыканты в темных плащах делают последние приготовления: свистят в микрофоны, смеются на публику, перебирают струны гитары, будто прикасаются к изгибам чужого тела, и Скарамучча вспоминает, как некогда бархатная кожа проходилась шелком по подушечкам пальцев, и дергается, словно от ножевого ранения, пытаясь скинуть с себя груз непрошенных кадров. Он осушает стакан с терпким алкоголем залпом. Они часто пили джин на берегу Сены, одурманенные градусом или, может, другими чувствами, пытались столкнуть друг друга в грязную реку на спор, громко смеялись и шугали крыс, падали коленами прямо на брусчатку и мазали губами по коже, — Лини показывал ему фокусы с исчезновением, и, может, его исчезновение сейчас — это затянувшийся спектакль, продуманная инсценировка смерти, и Лини выскочит как-нибудь из угла с криками: «Сюрприз!» — и вокруг все соберутся толпой, как же хорошо они его разыграли, Скарамучча почти поверил. Он резко встряхивает головой, и подливает себе снова в надежде забыться. Скарамучча чувствует, как приятная вата укрывает его извилины с каждым глотком, как тяжело становится думать о чем-либо, кроме стакана перед ним и шумом музыки на сцене, — музыканты наконец начали играть, и мелодия кажется ему тягучей, словно сироп тянется по венам, медленно растекается вдоль рук, вниз, к ногам. В отличие от Тартальи, который в целом музыку не жалует, Скарамучче нравится ходить на концерты — будь то в одиночку или с кем-то, для него не имеет особого значения. В музыке ты всегда одинок: есть только ты и мелодия. — Нравится? — спрашивает Венти и поворачивает голову к Скарамучче, смотрит ему прямо в глаза. — Это Техасская группа, они назвали себя Настоящей Вдовой, можешь себе представить? Вокруг одна сплошная смерть, — он останавливается, чтобы отпить, и стоит какое-то время с закрытыми глазами, словно в молитве. — Вообще моя лучшая подруга попросила, чтобы я их сюда притащил, ну и геморрой же это был. Тяжело с этими американцами. А эта дура даже не пришла, — стоит Скарамучче поставить стакан, Венти подливает ему еще, почти до краев. — Пытаешься меня споить? — его голос искрится раздражением с толикой разочарования. — Я с тобой спать не буду. — Не сказать, что Венти некрасив, даже наоборот, у него кукольные очертания лица, аккуратный нос и пухлые губы, словно он ненастоящий. Венти смеется, искренне, кажется, впервые за весь вечер. Он подтирает слезы черным платком, и ресницы подрагивают с каждым новым приступом хохота — густые и длинные, и глаза кажутся Скарамучче изумрудами. — Я и не собирался предлагать, — он мурлычет. — Ладно, может, и собирался. Но теперь точно не буду. Краем глаза Скарамучча замечает, как Тарталья отходит к соседнему столику, ввязываясь с кем-то в разговор, оставляя его совершенного одного, на растерзание этому странному человеку. «Предатель», — думает он и шмыгает носом. — Вот это облегчение, — бурчит Скарамучча уже вслух. — Расскажи-ка мне о себе. Чем занимаешься? — он смотрит на него с интересом и странным прищуром. — Преподаю в Сорбонне. — Ого, что именно? — Венти подпирает щеку кулаком. — Историю искусств. — Как круто! — Ну так, средне. — Ты не из разговорчивых. У меня есть кое-что, что нам поможет, — говорит он и выуживает самокрутку — толстую и идеально ровную, будто сделанную по линейке. Венти с легкостью пера выуживает зажигалку и выбивает из неё искру — его лицо освещается всего на мгновение и снова вызывает у Скарамуччи животный страх. Кончик бумаги тихо сгорает и опадает на стол. Венти передает ему косяк, очень бережно, как передают новорожденного ребенка и скалит зубы. — Почему средне? — Я бы хотел давать лекции вне университета. У меня есть знакомый историк, его постоянно зовут на форумы, — он затягивается, слишком сильно, дым неприятно скрежещет у него в горле, и он задерживает дыхание, позволяя наркотику подействовать быстрее, смягчить его мозг, расслабить тело в сладкий мармелад. — Сайно, может, ты слышал. Он специализируется в Египтологии. — Не слышал. Я, к сожалению, не выхожу из своего круга общения, это скорее всякие художники, музыканты, рифмоплеты и арт-директоры. — Он смотрит на него с сожалением, будто боится обидеть. — Но Чжун Ли, наверное, знает, он все знает. — Чжун Ли — это?.. — спрашивает он скорее из уважения, хотя прекрасно знает ответ. — Мой, эм, — он останавливается, чешет голову, словно пытается подобрать правильное слово, — молодой человек. Хотя он не то чтобы молодой, — смеется Венти. — А у тебя есть кто? — Да, — отвечает он сдержанно и внезапно чувствует, как пол уходит из-под ног, музыка становится интереснее, будто история, рокочущая и витиеватая, он вслушивается в каждую ноту, каждую гармонию и аккорд. Он старается не думать ни о чем другом. — Который был с нами за одним столом? — Аякс? — Скарамучча повышает голос и смеется, немного истерически. — Ни за что в жизни. Венти кивает и не расспрашивает его дальше. Сильный гул барабанов наполняет комнату, отскакивает от стен ударами, так сильно, что стекло на столе начинает дребезжать. Скарамучча чувствует себя паршиво, алкоголь подкатывает к горлу неприятным комком, и ему внезапно кажется, что каждый в зале на него смотрит, стреляет насмешливыми взглядами, словно стрелами, что все раздевают его догола, стягивают кожу, вспарывают мясо ножом и рассматривают кости, будто в них сокрыт смысл жизни, вся правда этого мира, и Скарамучча не совсем понимает, что говорит, когда: — Он, походу, умер. Но мне кажется, что умер я. В целом, Скарамучча не уверен, что это его голос. Он слышится ему призрачным, словно Скарамучча открывает рот, но говорит некто посторонний, проедающий в нем плешь. Будто он носит не свое тело, внезапно оно кажется ему совсем нелепым, узловатым, неправильным, будто цветной мазок на «Квадрате» Малевича, — они ходили на выставку в Третьяковской галерее, Лини никогда не был прежде в России, и Скарамучча повел его по музеям, хотя Лини в целом музеи не любил, но молча ходил за ним и улыбался, когда тот воодушевлённо рассказывал, что на самом деле это триптих и есть еще «Чёрный круг» и «Чёрный крест». Или, может, он чувствовал себя химерой Бэкона, и действительно имел с ним некую схожесть — грустный и несчастный гей, готовый дать миру все, ничего не получив взамен, — Скарамучча чувствует, как его сознание плывет, продевается через себя, как бутылка Клейна, покрывается красными неровностями, и внезапно мир стягивается в узкий круг боли, и Скарамучча не совсем понимает почему. Мысли в голове вихрятся. Венти наблюдает за ним и, может, вовсе видит весь водоворот мыслей, но ничего не говорит. Скарамучча понимает, что его может стошнить в любой момент, поэтому вскакивает из-за стола. Он оглядывается по сторонам, и помещение ему кажется комнатой в преисподней — люди вокруг мнут свои пухлые пальцы, сосут напитки из трубочек, громко причмокивая, и Скарамучча вспоминает: Ад — это другие. Ему необходимо покинуть это место прежде, чем он станет таким же. — Извините, — говорит он в никуда и, смотря прямо в пол, быстрым шагом удаляется в уборную, чтобы умыться. Туалет его встречает приятной темнотой и прохладой, точно чужие объятия, — все кабинки пусты, зеркало освещено небольшим канделябром, и он не видит очертания своего лица — словно чужой. Он пытается всмотреться, разглядеть нечто, что может напомнить ему о себе, но ничего не находит: темные круги под глазами расползаются слизнями под белой кожей, волосы небрежно свисают ему на лоб, и в целом их пора уже отстричь, но Лини нравились его волосы, и отчего то он не может себя заставить сходить в парикмахерскую. — Как же ты меня заебал, — говорит он и накрывает лицо холодными руками. — Сгинь! Он стоит на одном месте долго, достаточно, чтобы к нему подошел некто со стороны и начал трогать его за ноги, — отвратительно, думает он и, кажется, бьет незнакомца в лицо, он точно не уверен, но чужая кровь приятно ложится ему на костяшки, или, может, это его кровь? В голове скрежещет белый шум, звон в ушах отдается внутренним эхом, и в мельтешении движений Скарамучча не замечает, как его кто-то грубо дергает в сторону и ударяет головой об стену. — Ты что делаешь? Совсем спятил? — Он узнает Тарталью и поднимает на него взгляд. Свет дрожит вокруг его головы нимбом, пульсирует полоса обоев, и Скарамуччу захлестывает удушливой безнадежностью. Его сильно встряхивают и пытаются поставить на место, но ноги сами подкашиваются, хотя он не ощущает себя сильно пьяным. Он берет себя в руки лишь какое-то время спустя, из углов выныривают головы, с любопытством рассматривают место бойни, и Скарамучча на них шипит. Голова сильно кружится, очень хочется присесть, но он продолжает ковылять к выходу, рывками — будто игрушка, в которой что-то поломалось. Тарталья идет за ним тенью, следит за тем, чтобы он никого не прибил, и Скарамучча озирается по сторонам — помещение больше не кажется ему чем-то устрашающим, а скорее усохшим до холодной, бледной унылости. У выхода, облокотившись о деревянную колонну, стоит Венти. Он смотрит на него с неприкрытым сочувствием и зачем-то обнимает его на прощание — совсем невесомо, словно зябкий ветер. Скарамучча чувствует, как он кладет ему что-то во внутренний карман пальто. — Обязательно заходи, — говорит он ему на ухо, отстраняется и вглядывается в его лицо, с прищуром. Скарамучча добирается домой на такси — ночной город проносится шлейфом из кадров Новой Волны, темными пятнами и мигающими лампочками, словно старомодные жемчужины-цифры в лифте. Тарталья оставляет его у двери в квартиру, помогает найти ключи в кармане, они неприятно лязгают в замке, словно кто-то намеренно пытается оглушить его отвратительным звуком, и Скарамучча кажется себе вором в своем собственном доме. Свет сильно режет глаза, и он чувствует себя голым и беззащитным под белым светом свисающей с потолка лампочки. Он думает, что вот-вот зазвонят в дверь, ненормально громко, будто будильник, который выдернет его из ужасного кошмара. На пороге будет стоять Лини, и Скарамучче почему-то кажется, что это правда, поэтому на ватных ногах с быстро стучащим сердцем он резко поднимает щеколду и открывает дверь. На пороге стоит кромешная темнота. Скарамучча для верности смотрит на лестничную площадку и чувствует, как сердце летит вниз, отсчитывая этажи. В квартире стоит неестественная тишина, которую не заглушает даже громкая болтовня соседей сверху. Он точно не помнит, как добирается до кровати, но подушка приятно убаюкивает его, отправляя в мир безразмерных замков, морских прибоев и теплых рук. Ему кажется, что прежде, чем перешагнуть порог собственного сознания, что-то прикасается к нему со спины, и он чувствует запах Лини и его затейливое тепло. Он принимает его, как утопающий — сеть, и когда мерзлые объятья темноты смыкаются вокруг него капканом, Скарамучча чувствует, как подушка под ним отчего-то становится мокрой.