“this will never end 'cause I want more more, give me more, give me more if I had a heart, I could love you” © “If I Had a Heart” by Fever Ray
— А в конце он помрет! — Минги опрокидывает шот и смотрит сияющими глазами человека, ожидающего похвалы. — Круто, скажи? — Круто, — сухо бросает Сонхва. Крепкий алкоголь обжигает губы. Музыка ночного клуба эхом пульсирует где-то в груди. Захмелевший Минги обиженно тянется к следующему шоту: – Эй, я тебе тут вообще-то варианты финала накидываю! Давай, давай! — Сонхва морщится от ощутимого хлопка по спине. — Записывай, пока я жив! Ну что ты опять рожу кривишь? У тебя будто запор недельной давности. — Не запор. Творческая импотенция. — Тогда найди себе творческую виагру! Чтоб завтра стоял как штык, понял? А сегодня перестань думать об этом и расслабься. Расслабься, кому говорю! Сегодня твой день, чувак! Юбилей, как-никак! Минги сияет такой широченной улыбкой, что у Сонхва язык не поворачивается сказать другу, насколько его совет бесполезен. Расслабиться, отдохнуть, развеяться — все это он уже слышал десятки раз. “Мне никогда не создать opus magnum, — думает Сонхва, перехватывая очередной коктейль. — Кто все эти люди, которые скупают тысячи моих книг? Кто все эти критики, которые пишут хвалебные отзывы? Если у меня действительно есть талант, то почему я не могу выдать ни единой идеальной строчки? Почему я не могу найти вдохновение?” — Будут еще распоряжения? — он издевательски кланяется и, кажется, даже смеется. В конце концов, всегда нужно смеяться и улыбаться, чтобы никто не догадался, как сильно тебе хочется закрыть глаза и никогда не открывать их снова. — Иди ты… — фыркает Минги, но к стойке подходит парочка ошеломительно громких девушек в мини-юбках, и окончание фразы тонет в их диалоге. Будто бы невзначай Минги расстегивает черную рубашку еще на одну пуговицу… Подбирается чуточку ближе… Сонхва отворачивается, допивает коктейль и спрыгивает с барного стула. Пол под ним сразу же начинает раскачиваться. Мерцающие огни и танцующие тела сливаются в безумный калейдоскоп, и только тогда Сонхва понимает, насколько же он пьян. Стакан выскальзывает из его руки и разбивается. Сонхва тянется собрать осколки, теряет равновесие и натыкается на битое стекло. Змейка крови обвивает его тонкое запястье. Спустя целую вечность он устает бороться с не поддающимися осколками и, зажимая раненную ладонь, пробирается сквозь толпу к выходу. На улице гораздо темнее, чем в клубе. Только красная вывеска мерцает над входом, и Сонхва усаживается на ступеньки прямо под ней. Тишина давит на уши, и ему смертельно хочется закурить. Он тонет в неожиданном звуке — звонком и отдаленном. Смех. Сонхва вертит головой, но вокруг лишь безлунный мрак. Никаких очертаний фигуры. Только голос, который оказывается так близко, что можно почувствовать чужое дыхание. — Хреновая ночка, — говорит мрак, но Сонхва слишком пьян, чтобы согласиться с ним. — Нормальная, — говорит он с яростным вызовом. — У меня сегодня день рождения. — М-м-м… Долгих лет жизни и все такое. Тогда что тебе нужно? — в голосе мрака слышится любопытство. — Прямо сейчас, в этот момент, чего ты хочешь? — Ничего, — Сонхва очень неправдоподобно лжет, но, в конце концов, он еще никогда не разговаривал с темнотой. Ему простительно. — Умереть, разве что. Признавшись, он ощущает собственное ничтожество. Что это за жизнь такая, если можешь легко отдать ее на обшарпанных ступеньках дрянного клуба? Ему кажется, что мрак гладит его по щеке, но он не чувствует тепла. — Тогда… тогда я хочу разорвать твою грудную клетку, выпотрошить твою хилую человеческую тушку и, пока твоя яркая кровь не успела остыть, разорвать на маленькие кусочки твою душу. Демон, думает Сонхва. Мозг, затуманенный алкоголем, воспринимает эту мысль совершенно обыденно. Темнота снова ехидно посмеивается. — Я хочу медленно разделить кусочки твоей души на волокна и пережевать каждое из них, пока во рту… или во множестве моих ртов? — голос мрака становится достаточно безумным, чтобы вызвать слабость, холодный пот, учащенное сердцебиение. В нем слышатся далекий треск огня, слезы и крики, крики, крики… — останется только сладость и свежесть. Впитать каждое воспоминание и каждую эмоцию. Но твое вечное сияние будет жить и очаровательно трепетать, как ма-а-аленький огонек. Я хочу оставить его в своих кандалах и заставить его дрожать от воспоминаний, страданий и унижений каждую секунду вечности. Что ты скажешь на это? — Скажу, что… — Сонхва замирает, прислушиваясь к собственным ощущениям. Голова кружится от тревоги. Слова разрывают пересохшее горло изнутри. — Я писатель. И у меня весьма живое воображение, так что... Ему страшно, как никогда. И кажется, это именно то, что ему нужно. Непослушными пальцами он с трудом достает из кармана ручку. Из мрака формируется тень, которая нетерпеливо заглядывает ему через плечо, пока он набрасывает на салфетке кривые каракули. Вдохновение. Долгожданное вдохновение. Он не может упустить его. Не в этот раз. — Извините, не могли бы вы остаться еще немного? — умоляюще говорит он, глотая слова, — Мне надо кое-что записать. Мрак сгущается, и Сонхва чувствует, что сделал что-то не так. — Я вас не оскорбил? — осторожно уточняет он. — Нет, нет, — живо откликается мрак. Красный свет пляшет в его глубине. — Давно мне не было так интересно. Так чего же ты хочешь? Денег? Все бедные художники хотят денег, уж поверь мне, я вас знаю. Сонхва пожимает плечами: — Я не хочу. Издательство осыпает меня деньгами прежде, чем я присылаю им хотя бы идею текста. — Тогда славы. Этого хотят все, — мрак брезгливо отстраняется. — Слава или богатство — все едино. Будь это три года назад, Сонхва бы без запинки ответил, что да: именно славы ему и не достает. Но так уж вышло, что он впал в творческий кризис и напился до чертиков именно сейчас, когда продал чуть более пятисот тысяч бумажных копий своего последнего бестселлера. Это ли не слава? — Скука, скука, скука! — возмущается мрак. — В наше время у людей совсем нет воображения. Раньше мне продавали душу, чтобы возвести дворец за одну ночь или запрыгнуть в постель фараона, а теперь что? — Да не нужна мне ваша слава, — записывая новые строчки и ощущая собственное бешено колотящееся сердце, Сонхва почти чувствует счастье. — Чего же твоей душеньке неймется, а? — вкрадчиво шелестит мрак, подбираясь еще ближе. — До этой минуты я уже год не мог написать ни строчки. Но моя жизнь — это творчество. Понимаете? И она не имеет смысла, если я ничего не творю. — Так твори. — Будто это так просто! — Это действительно просто, если готов заплатить. — Вдохновение. Вот, что мне нужно, — выдыхает Сонхва, вытирая холодный пот салфеткой. Наверное, у него на лбу отпечатались чернильные буквы. Он слабо улыбается, представив, как нелепо сейчас выглядит. — Мне нужно написать шедевр. Не для тех, кто молится на шаблонные любовные романы, которые я клепаю на потеху публике. А собственный. Что-то, что мне действительно понравится. Ему кажется, что у мрака появляется чернильный глаз, который лукаво подмигивает. Потом подмигивающих глаз становится слишком много — уж точно больше положенных двух, — и Сонхва вздрагивает. — Я мог бы помочь тебе. А что можешь предложить ты? — Вряд ли вам важно что-то, кроме моей души. — Верно. Но как скоро я смогу ее получить, вот в чем вопрос. — Я думал про проклятие девятой симфонии, — слова срываются с губ прежде, чем мрак успевает сгуститься еще сильнее. — Всякий композитор, написавший симфонию номер девять, умирает вскоре после этого. Ты хочешь дописать свой шедевр и умереть? — мрак снова позволяет себе смешок. — И тебе неинтересно, что будет с твоей душой? — Какое мне дело? Я же умру, — буквы стремительно заполняют салфетку. Сонхва не поднимает взгляда: ему страшно, что этот краткий миг свободы и безграничного вдохновения больше никогда не повторится. Мысль за мыслью вырисовывался каркас будущего сюжета. — Резонно, — бормочет мрак. Сонхва уточняет: — Где расписываться кровью? — как он все-таки удачно порезался… — У себя на лбу. — Тогда мне понадобится зеркало. Мрак хихикает, и красная вывеска над головой окончательно гаснет. — Дурачок, дурачок, — дразнится темнота. — Не надо расписываться кровью. Кто сейчас так делает? Это же прошлый век. Сонхва усмехается: — Теперь принимаете заявления через ЭДО? [1] — Не знаю, что это, но звучит весьма непристойно. Мне нравится. — Это… — он не успевает договорить, потому что тонкий ручеек мрака тянется к его губам и проникает в глотку. Ощущение как от невесомого поцелуя. — С вами очень приятно иметь дело, господин Пак. — Взаимно, — он тяжело дышит. Скомканная салфетка все еще зажата в его руке, и он не может думать ни о чем другом, кроме нового текста. Счастье клокочет в горле и вырывается тихим смехом. Сонхва поднимает голову и наконец видит звезды. — Кстати, у вас есть имя?— — — — —
— Шедевр, — Хонджун выносит вердикт, одним глотком допив американо. — Что? Что ты так уставился? Сонхва прячет усмешку за краешком чашки. — Ты говоришь это всему, что бы я ни показал. — Потому что ты талантлив. Это не изменится, даже если ты возьмешь кусок бумаги, подотрешься им и отправишь в издательство. Чего еще твоей душеньке не хватает? Может, у тебя просто синдром самозванца? Может, ты никогда в жизни не признаешь свои пописы шедевром, и я вообще зря трачу на тебя время? Сонхва забирает у него стопку листов и устало потирает пальцами переносицу. — Этот текст просто отвратителен! Сухо, убого, сжато… — То есть не шедевр, — Хонджун поджимает губы. — Скорее, кадавр. Ты ничего не понимаешь в литературе, да? — Эй! Я хорош во всем, забыл? — он хвастливо салютует сам себе пустой чашкой. — Я слишком давно живу на этом свете, чтобы не разбираться хоть в чем-то. — На том. — Чего? — Ты сказал “на этом свете”, но технически ты не живешь на этом свете, ты просто… — Не будь занудой, — теперь в его голосе отчетливо слышится шипение. И еще звук, с которым земля падает на крышку гроба. Сонхва со вздохом убирает рукопись в портфель. — Не буду, — послушно говорит он. — Может, я недостаточно стараюсь, а? — в темных глазах Хонджуна загораются огоньки, не предвещающие ничего хорошего. Как искра в иссушенном лесу. — Все в порядке. Ты даришь вдохновение, такой у нас был уговор. И ты справляешься с этим отлично. Но пока я не напишу идеальный по моим меркам роман… — Да пиши ты что хочешь, хоть иконы с моего лица. Я подожду. Если после твоей девятой симфонии я смогу сожрать твою душу, то все это имеет значение, — Хонджун небрежно заглядывает в пустую чашку и поворачивается к официанту: — Извините, любезный, не могли бы вы… Но официант игнорирует его и молча скрывается за дверью кухни. — Безобразие, — Хонджун постукивает пальцем по чашке. — Зачем тебе вообще кофе? — недоумевает Сонхва. — Ты ведь не различаешь вкус… — Он даже не оглянулся! Что за манеры у этого недоноска? — Ты бесплотный дух, он тебя не видит, — терпеливо напоминает Сонхва. — Сделай на это скидку. На самом деле Хонджун вполне может становиться осязаемым: с виду и даже на ощупь — обычный человек, разве что пульса нет. Но такие манипуляции, видимо, требуют определенной концентрации, а с ней у Хонджуна явные проблемы. — Это не повод! — возмущается Хонджун. — Я в шоке от нынешней молодежи! В былые времена стоило мне подойти за десяток километров к какой-нибудь деревушке, как народ уже замечал дурные знамения и бежал молиться… Знамений при появлении Хонджуна и правда всегда хватает. Еще в ту ночь, когда Сонхва вернулся домой (и мрак неотступно следовал за ним), в их элитном загородном поселке вырубилось электричество, а псы всю ночь захлебывались истеричным воем. Температура в поселке упала на десять градусов и разразилась буря. Продукты в каждом доме стремительно покрылись черной плесенью и закишели червями. К утру в саду Сонхва расцвели бархатцы и разросся дурман. [2] Невзирая на попытки уничтожения, цветы вытесняли всю растительность, и в итоге его единственный садовник с проклятиями уволился. На следующий день центральная дорога оказалась усыпана дохлыми крысами. В маленькой часовне случился пожар, и святой отец, находившийся там, чудом сумел выбраться из огня (правда, на следующий день у грузовика со строительными материалами отказали тормоза, и слетевшее с кузова стекло отсекло священнику голову). В последующий месяц у пожилой вдовы, мирно обитающей через два дома, издох целый выводок кошек. Набожный сосед из дома напротив обнаружил, что статуи святых в его коттедже источают кровавые слезы. Бравый вояка, уже двадцать лет живший на краю поселка, уехал в психиатрическую лечебницу. Трехлетний ребенок завидел “что-то ужасное”, упал с качелей и свернул себе шею. Днем позже тело его няни обнаружили в петле. Дошло до того, что хваткая председательница поселкового совета, которую, по слухам, стало терзать непомерно увеличевшееся либидо и которая совершенно точно мастурбировала у фонарного столба среди бела дня, вызвала целый подряд экстрасенсов. К ним даже приезжал всамделишный шаман с другого конца страны. Несмотря на профессию, это оказался на удивление приятный и добродушный здоровяк по имени Юнхо, чем-то напоминавший золотистого ретривера. “Темные силы,” — с достоинством сообщил шаман. И все с тем же достоинством удалился, сказав, что ничего не может сделать. После его визита многодетная семья из уютного коттеджа с розовой черепицей спешно упаковала мебель и выставила дом на продажу. Стоя на крыльце, Сонхва отстраненно смотрел, как взмокший одинокий отец семерых карапузов пытается запихнуть в фургон антикварное кресло. — Оно и к лучшему, — впервые за время их общения мрак соизволил принять человеческую форму, и материализовавшийся рядом Хонджун легонько похлопал писателя по растрепанной макушке. — Надеюсь, они все уберутся отсюда, и в одиночестве тебе будет легче творить. Сонхва, устыдившись непонятно чего, нырнул обратно в дом. — …А теперь что? — ворчит Хонджун, косясь на дверь, за которой исчез официант. — Ходят, уткнувшись в свои айфоны, и даже не замечают зла, которое… Сонхва не может удержаться от смеха и едва не опрокидывает на себе латте с карамелью: — Ты как старая вредная бабка. Все никак не забудешь свои девичьи годы. Хонджун с преувеличенным драматизмом вздыхает: — Дурачок. Умеешь ты надавить на больное. Сонхва исподтишка разглядывает демона. Висящая мешком черная рубашка, джинсы, белые кеды. На шее болтаются золотые цепочки в три ряда. Перстни обвивают маленькие пальцы. В нем нет ничего сверхъестественного, но чем дольше смотришь на него, тем больше трескается эта благостная маска, и из-за нее начинает проступать злобная засасывающая хтонь. Сонхва отводит взгляд. — Почему ты всегда надеваешь это лицо? — еще не договорив, он думает, можно ли спрашивать у демона такие личные вопросы. С другой стороны, завтра их своеобразным отношениям исполнится год. Наверное, они уже достаточно породнились? — Строго говоря, это ты надеваешь его на меня. Твой милый человеческий мозг не может адекватно обработать мой истинный облик. Сознание транслирует тебе картинку, наиболее соответствующую твоим ожиданиям и вкусам, — он хитро прищуривается. — Тебе правда нравятся карликовые брюнеты с татуировками на труднодоступных местах? Сонхва чувствует, что у него краснеют мочки ушей. — Весьма приятный облик, — сдержанно говорит он. Увидев его смущение, Хонджун веселится еще больше. — Не стесняйся. Твои вкусы еще ничего. Вот в середине семнадцатого века один монах увидел меня с головой ворона и с собачьими зубами… [3] — Он был зоофилом? — Нет, маразматиком. Еще у него периодически разыгрывались амнезия, синдром Туретта, и Баал его знает, что еще… Ага! [4] От этого “ага” по коже бегут мурашки. Дверь скрипит, и Хонджун смотрит на появившегося официанта очень страшным, буквально пожирающим взглядом. На секунду вместо его миловидного лица проступает соткавшаяся из дыма морда с несчетным количеством оскаленных пастей. Сбившийся шаг, звон посуды, стук рухнувших подносов — и нога упавшего официанта неестественно выгибается. Из открытой раны торчит белая кость. Раздается вопль. Следом — целая серенада криков, от удивленных до панических. Кровь окрашивает блестящий паркет, и Сонхва почти бьет себя по рукам, тянущимся к блокноту. Кипящий от ярости мрак наклоняется над ним. — Пиши! — рычит он. Беспомощность, которую может внушать безумие в его голосе, — вот, что действительно страшно. И ценно. Демон взмахивает невесть откуда появившимися когтями, и идеально выглаженная скатерть на столике с треском рвется. Сонхва неодобрительно хмурится: — Вандал. Он бережно поправляет обрывки скатерти, достает блокнот и впервые думает, что у него, возможно, уже и нет никакой души.— — — — —
Вечером Сонхва таращится в ноутбук, надеясь, что обойдется без перебоев с электричеством. Воображение работает во всю мощь, подбрасывая ему все новые и новые идеи. Длинные пальцы порхают по клавиатуре, пока Хонджун полулежит в кресле и смотрит какую-то идиотскую мелодраму. Он то и дело завороженно приоткрывает рот, и Сонхва не может понять: то ли само существование кинематографа каким-то образом прошло мимо демона, то ли его действительно впечатляет эта сопливая дребедень. — Что тебе подарить? — неожиданно спрашивает он. — С чего такая щедрость? — Завтра твой день рождения, дурачок. Сонхва хмурится. — Хватит меня так называть. — Хочу и буду, — Хонджун подставляет лицо прохладному ветру, льющемуся из распахнутого окна, и блаженно жмурится. — Но это я любя. На самом деле в списке моих лучших клиентов ты на втором месте. Сонхва чувствует укол ревности. — А кто на первом? — Орлеанская дева. Почти такая же хорошенькая, как ты, но не такая душнила. — Жанна д’Арк? — Сонхва даже перестает печатать текст. — Но ей помогала святая Екатерина… — А может, я по паспорту Екатерина! Откуда тебе знать? Сонхва усмехается: — Ты играешь нечестно. — Не наебешь — не проживешь, так вроде говорят? — хихикает Хонджун. — К тому же у нее была очень необычная просьба, я не мог удержаться от такого заказа. Она просила меч, который сделает ее непобедимой. — Но в итоге она была повержена. — Как только выпустила из рук меч, ага. Так что тебе подарить? Сонхва разминает затекшие пальцы и кутается в любимый кашемировый свитер. — М-м-м… Еще больше вдохновения? — Куда уж больше. Знаешь, мне только в радость постоянно пугать тебя до усрачки, но ты запросто можешь схлопотать сердечный приступ и умереть раньше запланированного срока. А это вопиющее нарушение контракта. Тогда я не получу твою душу. — Бюрократ, — вздыхает Сонхва. — Интересно, почему я могу творить, только когда ты вгоняешь меня в ужас? — Потому что ты ебанутый. Человек, который целыми днями вываливает кучу букв на лист и пытается их упорядочить, не может быть нормальным. — И то верно. “О, мой милый Хуан, — надрывается черноволосая красавица на экране, — любовь моей жизни, отрада моих ночей! Разве ты не понимаешь, что мы не можем быть счастливы? Мне суждено погубить тебя, и боль, которую я причиню тебе, не сравнится и с тысячей отравленных кинжалов!” Хонджун тянется к бумажному носовому платку, промакивает воображаемые слезы и изящно швыряет его в кучу точно таких же скомканных платков, фантиков и жестяных банок колы. — Тогда вместо подарка убери этот срач, будь добр, — Сонхва брезгливо тычет пальцем в кучу мусора рядом с креслом. — Ладно. Вдохновение так вдохновение. — Вот и славно. Хонджун до последнего смотрит финальные титры и даже роняет пару аплодисментов. — Я могу управлять вселенной, если захочу, но не собой, — бормочет он, выключая телевизор взмахом руки. — Забавно, не правда ли? За это время Сонхва настрочил десять страниц и теперь перечитывает их снова и снова, выискивая недочеты. — Восхитительно, — выдыхает он, ероша свои отросшие черные волосы. — Господи. Господи… — Не поминай имя Господа Бога твоего всуе, — хихикает Хонджун, поглядывая на ноутбук. — Что там у тебя? — Это лучше… Лучше, чем любой наркотик. Лучше, чем секс… — Тебе-то откуда знать? Сонхва отмахивается от него, но демон не успокаивается и горячо нашептывает в ухо: — Да-да, непорочные монашки — моя основная специализация. Ты ведь никогда не прогуливался по тоннелю страсти… — Закрой рот. — Не расчехлял свой нефритовый жезл… — Ты омерзителен. — Не возлежал в садах наслаждений… — Я сейчас сбегаю к дому покойного священника, наверняка там найдется бутылка святой воды. — Надеюсь, ты засунешь ее себе в жопу, чтобы там наконец побывало что-то, хотя бы отдаленно напоминающее хуй… Сонхва хлопает крышкой ноутбука, ставя точку в разговоре. — — — — — Ночью Сонхва мечется на шелковых простынях. — Очаровательно, — говорит ему до дрожи знакомый голос. Сонхва пробует пошевелить руками, но они скованы над головой. Цепи натирают нежную смуглую кожу. Он знает, что это сон, но проснуться никак не выходит. Он тонет во мраке, и его обнаженное тело охватывает невыносимый жар. — Ты уже готов, можно подавать и резать на кусочки. Может быть, я так и сделаю, а? — из мрака вылепляется довольное лицо Хонджуна. В руках у него — маленькое зазубренное лезвие. — С тобой очень приятно работать, — он говорит, смеется, кричит, шипит, рычит, лает, — и все это сразу. Заметив его смятение, демон шепчет: — В аду мой голос становится особенно сексуальным. Несмотря на страх, Сонхва не удерживается от усмешки: — Ты — самое самовлюбленное существо, которое я только встречал. — Спасибо. — Это не комплимент. — Он, он, — лезвие быстро мелькает, делая надрез. Сонхва не успевает даже охнуть, только чувствует ранку на щеке. Темнота вокруг осязаема. Она струится по его коже смоляными потоками, обволакивает, хочет сделать частью себя. — Знаешь, я мучаю души из удовольствия, — говорит Хонджун. — Со зла. Я создан лживой и алчной тварью, в центре которой пустота. Укус острых зубов вырывает у него кусочек плоти, и Сонхва шипит: — О Господи… — Да. Да. Да. Позволь мне услышать, как ты молишься вашему Богу, — шепчет мрак со всех сторон. Вокруг — стены, окропленные красными брызгами. Осколки костей и ошметки мозгов, белеющие, как идеальный мрамор. Лезвие едет вдоль шеи: — Я. Велел. Молиться. Сонхва думает о том, что не знает ни одной молитвы. — Пошел к черту, — обессилено выдыхает он. — Я способен добраться домой и без твоего приглашения, — ехидный смешок. — Не упрямься, дурачок. Я всего лишь хочу извлечь твою душу. Ты же сам отдал ее мне, разве не так? Сонхва хочет сказать, что еще слишком рано. Он еще не закончил свой шедевр, но слова тонут в слабых стонах. — Я объедаюсь душами рядом с освежеванными трупами, — немигающий взгляд становится невинным и искренним. — Простишь мне эту маленькую слабость? Сонхва кажется, что с него живьем сдирают кожу и ломают разом все кости в теле, но сколько бы он не опускал взгляд, ища смертельные раны, он не видит ни одной. Мрак нежно прижимается к нему, на мгновение утрачивая лицо Хонджуна: — Нечасто встретишь людей с душой, страдающей столь ярко. Это так… освежает. Ведь что главное в человечках? Начинка. Все остальное — от лукавого, — он заливисто смеется, будто анекдот отмочил. Юморист хренов. — Хватит! — кричит Сонхва и снова пытается проснуться, но он будто застрял внутри липкого черного кокона. Краем уха он слышит, как снаружи бьют часы. Полночь. Время дьявола. Он пытается вернуться во вчерашний день. Вчера было утро. Утро и латте с каплей карамели. “И был вечер, и было утро — день первый”. Хонджун ухмыляется. Когти демона снова и снова вспарывают грудную клетку, опускаются по ребрам, добираются до живота, лениво перебирают внутренности, ползут, ниже, еще ниже... — Знаешь, мы тут “чтим день субботний”. По субботам у нас проходят оргии. Это что-то вроде обязательного корпоратива для сотрудников. Но даже там не стонут столь соблазнительно, уверяю тебя… Сонхва открывает глаза и резко садится на кровати, пытаясь отдышаться. Нашаривает блокнот на прикроватной тумбочке. Дрожащие руки выводят одно слово. “Одержимость”. Странное возбуждение охватывает его, и он, путаясь в мокрых простынях, торопится в душ. Возможно, он заглянул в собственное будущее, с которым даже почти успел примириться — в конце концов, все знают, что грешников ждут вечные муки в геенне огненной. Кто бы мог подумать, что геенна огненная настолько возбудит его, что он почти кончит во сне? В полумраке он шлепает босыми пятками по холодному полу, когда замечает знакомый силуэт у окна. — Ты чего? — деловито спрашивает Хонджун. Он сидит на подоконнике и левой рукой вырисовывает пентаграммы и сердечки на запотевшем стекле. Левша, левша, кривая душа… [5] Сонхва обессиленно проводит ладонью по пылающему лицу. — Крыша у меня едет, вот чего. — Это нормально, — Хонджун улыбается самой ласковой улыбкой из возможных. — Иди сюда, давай помогу. Сонхва будто под гипнозом делает несколько шагов навстречу. Оставшееся расстояние между ними Хонджун преодолевает одним прыжком. Внезапное, как удар в живот, ощущение, будто что-то завладевает его телом. — Я не дам тебе… — Мне не нужно разрешение, — перебивает демон. “Одержимость,” — думает Сонхва. Думать получается с трудом. В сознании появляется что-то лишнее. Что-то, чему здесь откровенно тесно, и оно пытается разместиться поудобнее, почти вытесняя его из собственной головы, задвигая куда-то в угол и заставляя трястись от ужаса. “Не паникуй. Я тебя пока еще не убиваю”. Как же странно слышать чужие мысли в собственной голове. Как же странно, когда кто-то смотрит на мир твоими глазами. Ковер. Стол. Тусклый светильник. Зеркало. Все предстает в совершенно ином свете. Даже любимые коллекционные фигурки он будто видит впервые. “У меня будет инсульт,” — думает Сонхва, чувствуя, как сердце то бешено скачет, то замирает, будто сдавленное чьей-то ладонью. “Не будет, — возражают ему чужие мысли из его головы. — Хватит ныть. Дрожишь, как благородная девица, которой лезет в трусики напористый кавалер”. Его тело медленно потягивается и легко скидывает шелковую пижаму. Против его воли подходит к зеркалу в полный рост. Внимательно изучает лицо. Лампы кидают мягкие тени на его идеальную поблескивающую кожу. Он выглядит одновременно испуганным и разъяренным. Спустя секунду пухлые губы растягивает хитрая улыбка. “Иисусе, Мария и святой Иосиф, да съебись ты уже из моей тушки!” Его рука поднимается и дает ему пощечину. Красный след на щеке завораживает. Темные глаза смаргивают подступившие слезы. К горлу подступает чувство стыда. “Замечательно. Боль всегда так освежает!” Он чувственно прижимается губами к собственному отражению. “Давно у меня не было такого красивого лица. Смотри, ты просто прелесть”. “Я не буду смотреть”. Но он, конечно, все равно смотрит, потому что отвернуться попросту не получается. “Ах, это глупое, упрямое, восхитительное сопротивление! И совершенно бесполезное. Все-таки ты уже принадлежишь мне”. С его телом творится что-то странное. Он будто покачивается на волнах блаженства и слышит собственное сбивчивое дыхание, рваное, частое, неистовое. “Ты там кайфуешь?” “Мне больно,” — осторожно думает он. “Я не спрашиваю, больно ли тебе. Я спрашиваю, нравится ли тебе то, что я делаю”. Остается только наблюдать и чувствовать, как его собственная рука крепко сжимает его же возбужденный член. Вторая рука цепляется за зеркальную раму. “Нравится… — он осекается. — Какого хрена ты здесь забыл? Это тебе не коммунальная квартира!” — он снова пробует возмутиться, и тогда его ладонь против воли сжимается сильнее. “Я же велел не паниковать, — нажатие на грани боли. — Почему ты не слушаешься?” Длинные стройные ноги дрожат. Влажные глаза полуприкрыты. С приоткрытых губ слетают вздохи. Кожа невероятно чувствительна к каждому прикосновению. Его переполняет дикое, звериное удовольствие. Сонхва заражается этой демонической радостью и похотью. “Однажды я убил человека во время оргазма. Должен тебе сказать, его душа выглядела так же, как душа человека, принявшего героин”. “Заткнись, пожалуйста”. “Так дело не пойдет. Ты слишком тихий! Ты что, на похоронах?” Из груди вырывается стон, на лбу выступают капли пота. “Лучше. Но не хватает экспрессии. Придется тебя научить”. Отражение прикрывает глаза и еще грубее работает рукой. “Кстати, прямо сейчас я блокирую твои нервные импульсы. Без нервных импульсов, которые отправляются в спинной и головной мозг, оргазм невозможен”. “Выключи уже этот режим википедии! Просто… просто…” “Я сейчас выйду,” — чужая мысль сочится хищной злобой и самой настоящей обидой. “Выйди и зайди нормально,” — он не удерживается от улыбки. Оставшись один, Сонхва почти падает. Пустота внутри кажется слишком необъятной. Он давно не ел, вторжение в его тело отняло остатки сил. Он вспоминает истории о том, как одержимые умирали сразу после экзорцизма, и ему становится невыносимо жутко... — Я не позволял тебе останавливаться, — мрак наваливается со спины, и ночь ткет из него силуэт. Он вполне осязаем, и только Сонхва думает, что демона наконец-то не отличить от человека, как его обдает жаром адского пламени. Чужие пальцы гладят поясницу и бедра. Сонхва выгибается всем телом, чувствуя себя до невозможности уязвимо. Неконтролируемая дрожь прошивает позвоночник. — Посмотри на себя, — говорит Хонджун безумным голосом, в котором почти слышится нежность. — Я могу сделать с тобой множество интересных вещей. И мне никогда это не надоест. Долгий неистовый поцелуй. В черной-черной комнате пахнет огнем. Рука снова тянется к промежности, но голос предостерегающе шепчет: — Придется получить удовольствие, когда я тебе разрешу. Возможно, ты будешь плакать, кричать и умолять. И будешь делать это очень убедительно, договорились? — Ты злобная тварь, — Сонхва мотает головой. Несколько растрепанных прядей падают на глаза. — Тебе нравится быть злым. — Да, — смеется Хонджун и невинно интересуется: — Хочешь кончить? Тогда пообещай быстрее набирать свои буковки, — демон болезненно прикусывает мочку его уха, и Сонхва вздрагивает. — Я очень хочу есть. — Обещаю. Даю слово. Гарантирую. Клянусь… — Сонхва почти задыхается от крика, исчерпав все возможные синонимы слова “обещаю” и ощущая, как горит каждая клеточка его трясущегося тела. — Пожалуйста, пожалуйста… Когда его возбуждение достигает пика и он кончает, за окном уже занимается заря. Они лежат на полу, но правильнее будет сказать, что на перекрестке реальностей. — Неплохой получился подарок, — сдержанно говорит Сонхва. — Надо номинировать тебя на премию “литературный агент года”. Ты чертов гений. Хонджун надевает маску скромника и опускает длинные ресницы. — Я всего лишь дьявольски хороший литагент. [6] — Еще надо будет вписать тебя в роман. — Звучит как угроза. — Но ты же не против? — Не против, дурачок. — И однажды я заставлю тебя перестать так меня называть. — Нет, не заставишь. — Возможно, заставлю. Золотое зарево разрезает мрак ночи. ————— [1] Электронный документооборот:( [2] Ядовитое растение, вызывает галлюцинации, использовалось в колдовских обрядах. Карлос Кастанеда называл его "травой дьявола". [3] На самом деле “с головой ворона и с собачьими зубами” в “Малом ключе Соломона” описывается Аамон, могущественный и самый суровый маркиз гоетических демонов, в чьей власти улаживать споры между друзьями. А еще открывать и изменять прошлое и будущее. Может, у него для этих целей где-то завалялся кромер, но это чисто догадки автора хехехе [4] Баал — первый и старший из семидесяти двух демонов “Гоэтии”. Король, правящий на востоке, и управляющей 66 легионами адских духов, глава адских сил. [5] В древности левшей считали пособниками дьявола (автор — левша, и автор, в целом, согласен). [6] “Я всего лишь дьявольски хороший дворецкий” (с)))