Их религия

— Я всё думаю о том галилеянине, которого я приказал казнить. Он ведь годами только и делал, что ходил по провинции и рассказывал всем о любви. Дался ему этот храм с торговцами! Жил бы себе сейчас и дальше рассказывал о любви. — Его приспешники распускают байки, что он воскрес из мертвых, и от этого только выигрывают. Из Иудеи доходят слухи, что их всё больше и больше. Признайся, это твои легионеры забрали его тело из усыпальницы? Пилат удивлённо поднял густую бровь и глянул на друга — серьезно ли тот. Мысль забрать тело бродяги из пещеры, куда его отнесли близкие друзья, не приходила ему в голову. По крайней мере, не пришла тогда, сразу после казни. — Нет, я бы не стал, — покачал головой Пилат и подумал "Надо было бы похоронить его в нормальной усыпальнице". — В чем резон? Да и тогда он казался мне обычным преступником, много чести думать о нем. — А сейчас не кажется? — усмехнулся Сервий. — Надо мной тогда висел занесенный меч, я готов был любого смутьяна на казнь отправить, лишь бы покончить с этим делом. Отогнать, как назойливую муху, чтобы мне дали покой и время обдумать свое положение. Прошли годы, и что теперь? Я всё равно впал в немилость, и тут-то нашел время всё обдумать. И думы эти нелегкие. — Во-первых, ничего уже не вернёшь вспять, а во-вторых, ты поступил правильно. Человек, который называл себя царем Иудеи, должен был быть казнён, ты это знаешь не хуже меня. Что он там ещё говорил? Что он сын бога? Ты ведь понимаешь, что Тиберий распял бы тебя на соседнем с ним кресте, если бы ты его не осудил. Пилат медленно кивнул. Он всё это знал. Он поступил, конечно, так, как должен был. Правда, висеть рядом с бродягой из Галилеи больше не казалось ему позорным. И он не знал, как объяснить это старому другу. — Ты слишком грустный для того, кто отделался малой кровью, друг мой, — сказал Сервий с ободряющей улыбкой и подлил ещё вина в его почти полный кубок. — Если бы меня распяли с ним на соседнем кресте, я хотя бы не думал сейчас о том, правильно ли я поступил. Сервий открыл было рот, чтобы возразить что-то, но Пилат поднял палец, призывая его помолчать. — Я хочу объяснить. Не знаю, удастся ли. Иешуа не боялся. Не отказывался от своих слов, не лебезил, не умолял его отпустить. Он остался верен себе. Я не знаю, может, ему было страшно, любому было бы, только он не отступил. А я принял решение по одной причине: боялся за свою жизнь, хотя тогда мне ещё непосредственно ничто не угрожало. — Послушай, парень говорил вещи, за которые... — Да, да, так и есть, по крайней мере, с этим его ко мне привели, но доказать его невиновность было проще простого. Снять, в конце концов, с поста Кайафу, который уже даже местным оскомину набил за пять лет. Уверовал в свою безграничную власть... Пилат проследил глазами за Бангой, который, немного подремав, снова принялся гоняться по перистилю за бабочками. — Посмею тебе напомнить, — осторожно произнес Сервий, — что этот Иешуа был далеко не первым, казнённым по твоему приказу. Чем он такой особенный? Может, он был очень красив? Пилат невольно улыбнулся. По правде, он не помнил точно. Столько лиц прошло перед ним за годы правления и после, что лицо Иешуа почти стёрлось из памяти. Тот — более молодой и облечённый властью — Пилат отметил для себя, что проповедник, судя по всему, красивый, хотя его красоту не позволяли разглядеть свежие кровоподтёки на лице. Это невыносимо... — Я расскажу тебе кое-что. Постараюсь объяснить, — проговорил Пилат и сделал пару глотков вина. — Помнишь, в молодости коня подо мной ранили, и я неловко упал на колено на камень? Я ещё легкомысленно отмахивался, когда ты уверял меня, что это колено о себе напомнит рано или поздно. — Помню, помню... Я оказался прав? — Сервий взглядом указал на толстую палку, стоявшую у кресла Пилата. — Конечно, разве может ординарный медикус ошибаться? — рассмеялся Пилат. — Знаешь, моё больное колено будто осталось там, на поле боя, а боги дали мне на время другое, здоровое. И вот теперь, когда я ушел на покой, время аренды вышло, и мое больное колено снова со мной. Мне тяжело гулять с Бангой, а ему нравится бегать у озера, он вечно приглашает меня играть в догонялки. Тяжело вести занятия по владению оружием у своих подопечных — как это ужасно, ты бы знал! Нашел себе работу на старости лет, и качественно её выполняю, но через боль. Мальчишки на меня смотрят, как на ходячего мертвеца, когда я не могу быстро опуститься на колено... — Я думал, ты преподаешь право в риторической школе. — И это тоже. Но отказать местной знатной семье не смог — они не очень богаты, смогли позволить себе нанять только меня, лишь бы не отправлять детей в незнатную по их меркам школу... Так вот, про колено. Я, конечно, ходил к местному лекарю, он мне дал настойку, которая стоила так дорого, будто была сделана из золота. Посоветовал беречь ногу — а как? — и почаще греться в термах. Стало легче, должен сказать. — Я с его назначениями полностью согласен, если он дал тебе настойку коры ивы, — вклинился Сервий. — Только при чем тут Иешуа? — У нас с богами договор, — проговорил Пилат медленно, — так ведь? Ты усердно молишься, приносишь им жертвы, а они исполняют свою часть договора и одаривают тебя тем, что тебе нужно. А если ведёшь себя плохо, то не видать тебе того, о чем ты их молишь. Асклепий и не подумает тебя исцелить. Сервий неуютно пошевелился в своем кресле. — Не знаю, куда ты клонишь, но как бы тебе не вызвать гнев богов. — Знаю, знаю. Просто вот Иешуа... Если бы он выжил, или воскрес, как верят его ученики... Если бы я попросил помощи, он бы исцелил и меня. Подожди, не возражай. Это основа их религии. Он много лет ходил по городам и селениям и говорил, что любить нужно не только ближнего, но и своих врагов. Мне всегда казалось это странным каким-то, когда я читал об этом в донесениях (а ведь мои люди доносили мне содержание его речей почти дословно — на должности прокуратора лучше бы знать, что происходит и с кем имеешь дело). И только сейчас, годы спустя, я думаю: как бы хорошо стало в мире, если бы все люди любили не только самих себя, а ещё и врагов своих. Вот посмотри на пса: он меня любит. Он сейчас так спокойно гоняется за бабочками, потому что видит меня. Стоит мне выйти, и он сразу побежит за мной. Я-то его балую, забочусь о нем, но ведь он любил бы меня, даже если бы я его бил почем зря. И Иешуа хотел, чтобы люди были такими же — преданными друг другу. Верил в нас. Видимо, верил слишком сильно... — Не говори только, что ты уверовал, что он сын бога, — Сервий чуть сузил глаза, смотрел на него отстраненно, будто раздумывал, какая кара ему уготована за связь с богохульником. — Какое там... — отмахнулся Пилат. — Дети богов на кресте не умирают... разве что чтобы показать, что им не страшно и что не дело отрекаться от своих слов и убеждений. Сервий тяжко вздохнул, и Пилат соврал бы, если бы сказал, что не знает, о чем тот хочет поговорить. — Вот ты сидел в камере при дворцовой тюрьме и ждал своего суда, и я, рискуя своим положением, свободой и даже жизнью, подкупил охрану и открыл решетку с намерением тебя отпустить, — Сервий говорил так, будто разъясняет урок грамматики маленькому ребенку. — А ты разозлился и прогнал меня, оставшись дожидаться утра в открытой камере. Поначалу я злился и не понимал, почему ты так поступил. Потом, когда Калигула, выслушав доклад стражи о том, что ты не сбежал, тебя оправдал, я думал, что это и был твой план: если ты не сбежал, то тебе, значит, нечего бояться, а это значит, что ты невиновен. Теперь я, кажется, понял: ты хотел умереть позорной смертью, как твой кумир? Хотел доказать, что не испытываешь страха? Пилат горько рассмеялся и потёр переносицу. — Ничего-то ты не понял, друг мой. Я не хотел никому ничего доказывать. Я и вправду не боялся больше. А что такого страшного есть в смерти? И что страшного в позоре? Забудут мое имя, поверь, очень быстро, даже если выпорют розгами нагишом на главной площади. Всё пришло из праха, и в прах всё возвратится... Банга, будто почувствовав настроение хозяина, подбежал, виляя хвостом, доверчиво положил голову ему на колени. Пилат погладил его, почесал за ухом. — Наверное, ты прав, — откликнулся Сервий. Пилат кивнул. Помолчав, сказал: — Можно попросить тебя об одолжении? Там на мраморном столике лежит кусок каната. Подай его мне... или можешь сам бросить. Банга любит приносить его, когда кидаешь. Видимо, Сервий так хотел отделаться от неприятного разговора, что с радостью взял канат и ушел в перистиль. Банга, лишь заметив любимую игрушку, кинулся за ним. "Будет гроза," — подумал Пилат, глянув на высокое, знойное небо. В воздухе чувствовалось что-то такое грозное, темное. Опять он будет лежать на своей широкой кровати без сна, обнимая скулящего от страха Бангу, и смотреть на вспышки голубоватого света. Опять будет бояться уснуть, потому что во сне будет спрашивать бродягу "Что есть истина?" и не получать ответа... — Сервий, друг мой, могу я тебя о чем-то попросить? — сказал он громко. Сервий как раз пытался отобрать у Банги изо рта канат. Банга не сдавался. — Конечно, — откликнулся медикус и всё-таки отдал псу игрушку, потрепал его за ухом. — Когда будешь в Иудее, выясни для меня кое-что, если представится возможность. Сервий, отряхивая руки, подошёл. — Я постараюсь, — искренне сказал он. — Я хочу знать, что Иешуа говорил, когда был на кресте. Повисло неловкое молчание, которое прервал Банга, ткнувшись Сервию в руку мокрым носом и предлагая забрать игрушку. — Я постараюсь, — повторил Сервий. — Раз уж я едва не вытащил тебя из дворцовой тюрьмы, то и это, пожалуй, смогу. — Спасибо, — Пилат расслабил плечи, хотя и сам до этого не замечал, как напряжены его мышцы. — Я бы и сам туда поехал, но, сам понимаешь, мне там не рады, да и путь неблизкий. — Понимаю, — кивнул Сервий, и Пилат заметил, что его черты смягчились, будто он принял всю эту ситуацию и не гневается больше на него. Не гневается и не сомневается в нем. — Я останусь у тебя на ночь? — Конечно, разве может быть иначе? — улыбнулся Пилат. — Тем более ночью будет гроза — не то удовольствие, которое хочется пережить в гостинице. — Я говорил о другом, если позволишь, — Сервий улыбнулся ему с лёгкой хитрецой. — Ах... — Пилат смутился, но ни на секунду не засомневался в том, как следует ответить: — Да, конечно. Что угодно, лишь бы не бессонница... *** Каникулярии минули, Пилат снова ковылял каждый день в школу рассказывать о римском праве. За время отдыха колену стало легче, а теперь оно опять плохо сгибалось по утрам и мучительно ныло к концу дня, так что он малодушно помышлял бросить эту работу. Денег на его век хватит уж точно. С другой стороны, дети его любили и уважали, потому что он, хоть и был строгим, старался их не наказывать. Выходило, что его слушались лучше, чем тех, кто применял розги. Когда он дошел до дому, уже начинало темнеть. Служанка передала ему письма и попросила её отпустить, что он и сделал. За ужином он пробежал глазами одно из писем — от дальнего родственника, и с нетерпением и замиранием сердца открыл второе, которое написал ему Сервий, работавший теперь при новом прокураторе Иудеи. Медикус, конечно, первым делом писал о том, как устроился, расспрашивал Пилата, как у него дела. Писал о том, что местное духовенство жестоко преследует последователей Иешуа. "Имел я возможность поговорить с одним из тех, кто был с Иешуа в день казни — уж не спрашивай, как я его нашел, — писал Сервий. — Он сказал, что пророк в числе прочего произнес 'Отец, прости им, ибо они не ведают, что творят'. Правда ли то, я не знаю. Найти бы ещё свидетеля, но это будет нелегко. История быстро обрастает легендами, самых ярых последователей истребляют нещадно, так что они держат свою веру в тайне". Пилат долго смотрел на пергамент в своих руках, потом отложил его, спрятал лицо в ладонях. И правда, кто из них ведал, что творит? Слёзы, долго ждавшие своего часа, наконец пролились из его глаз горячим дождем. Банга, должно быть, услышал его тихие рыдания, потому что проснулся, прибежал, поставил лапы ему на колени и ткнулся носом ему под ладони, пытаясь слизать влагу с его щёк. В этот момент Пилат, наконец, почувствовал, как тяжкий груз падает с его плеч, оставляя после себя только вечную скорбь. 21.03.24 г