Лучшая слабость

Кресло слегка поскрипывает под его тщедушным весом, пропитанная потом рубашка неприятно липнет к спине. Силко откидывается на подголовник, позволяя себе немного расслабиться в зелёном полумраке кабинета после тяжёлого дня. Заун — его детище, тяжкий груз и щемяще-беспросветная родина, кривыми узловатыми ветками разбегается за мутным стеклом витража, как отравленное дерево без листьев и плодов. Отравленное, но удивительно живучее. Силко почти улыбается, если можно назвать улыбкой приподнятый уголок губ с одной стороны лица, где оно ещё может свободно двигаться. Другая сторона на попытки сдвинуть мышцы только простреливает импульсами боли, поражает пятнистой слепотой искусственный глаз. Что бы ни говорили, но Силко совсем не безэмоциональный ублюдок, просто раз и навсегда для себя решил, что давать выход эмоциям из-за идиотов и терпеть ноющую боль, вкалывая потом лишний раз Мерцание, бессмысленно. Не поймут, станут плодить лишние слухи, будут улыбаться, а потом морщиться от отвращения, сглатывая судорогу неприятия за закрытыми дверьми. Силко для них жёсткий хозяин, крепко держащий поводок, время от времени вынуждающий цепных псов склоняться к вычищенным до блеска сапогам и вспоминать, кто верховодит в тёмных переулках города-тени. Он может пустить пулю в висок или отравить, не повысив голос и на полтона. Разве что скучающе посмотрит на бездыханное тело бывшего подчинённого и небрежно бросит Севике испачканный кровью плащ. В грязи и уродстве города, который никогда не видит солнечного света, его правитель опрятен и выхолен, скрывает под шёлковыми рубашками и изящным кроем костюмов промежутки между костями и переплетения шрамов от предплечий, поверх вздыбленных вен, и до поясницы. Его лицо же всегда открыто, своё увечье Силко носит не хуже короны, которой у него нет — всё же это не золоченый жирным блеском Пилтовер, чтобы цеплять на голову венец, как какой-нибудь верховный советник. Он обратил свою слабость в силу и с удовольствием задерживает взгляд затопленного чернотой глаза с мерцающим огоньком зрачка на химбаронах, вдыхая их страх трепетно-глубоко. Севика ворчит, что после его развлечений они ни черта не соображают на собраниях, но Силко не отказывается от своих маленьких радостей, которых у него не так много. Впрочем, как и слабостей. Он ни за что не признается, но пружину напряжения внутри него отпускает, когда он сидит в комнате над «Последней каплей» по ночам, раскрыв настежь все окна, и самобытный Заун с его жестокими улицами и озлобленными жителями качается в такт движениям его ладоней, как под руководством умелого дирижёра, послушный воле Силко. В такие моменты он курит дешёвые сигареты, к которым пристрастился ещё в юности, стряхивая пепел в тяжёлую пепельницу с узором из кривоватых обезьяньих голов и острых цветочных лепестков буйной синей раскраски. Обычно он держит эту пепельницу на рабочем столе, не обращая внимания на озадаченных посетителей и шипение Севики, просто потому что хочет и может себе это позволить. У Силко три слабости — ночи над городом, статуя Вандера, которую он зачем-то тайно возвёл на одной из площадей, и Джинкс. Джинкс, чьи косы свисают с потолка в кабинете, где девчонка соорудила себе гнездо и присматривает за Силко на встречах. Джинкс с её кусаками-взрывчатками и щеками, перемазанными копотью взрывов и веснушками. Джинкс с развязной походкой, которой не должно быть у девочки её возраста, но она есть, как у настоящего ребёнка Зауна с его неприкрытой правдивостью, отчаяньем в пузырьках Мерцания и голодом всех мастей. Её губы искусаны в нервных приступах, обветрены вылазками в Пилтовер, где свежий ветер скользит вслед за ней по крышам роскошных домов. Её смех, чаще всего с надломом, эхом разносится по коридорам их общего жилья, в котором застать обоих можно не чаще двух раз в неделю, когда хотят скрыться вообще ото всех, не вглядываясь в бесконечные сводки финансов и не играя в догонялки насмерть с поджигателями. Силко долго не признавал, что сломанная девочка — его третья и самая постыдная слабость. Но молча впускал в свою спальню, не в силах слушать животный вой маленькой Паудер в кошмарах каждую ночь, где нелепая семья из неудачного революционера, двух разнородных мальчишек и старшей-любимой-самой-самой сестры погибала, оставляя её одну. Заставлял Севику заниматься с девочкой боёвкой, угрожая утопить охранницу в баке с химикатами, если хоть волос с лохматой синей головы упадёт во время их тренировок. Переживал мучительный подростковый бунт, заливая его виски и вымучивая из себя кривые попытки восхищения, потому что: «Классные же татуировки, пап, правда-правда-правда? Джорджано обещал, что набьёт ещё облачка на руке, но чешутся они жутко!», пространно размышляя о том, что Вандеру повезло помереть рано, иначе он бы не выдержал с четырьмя подростками в доме, а тут только одна: «Он сам выпал из окна, честное слово, я только мимо проходила», «Пуля прошла по касательной, а Севика не дала мне догнать тех говнюков, скажи ей, чтобы не таскалась следом, мне нянька не нужна!». Он наблюдал за смертью Паудер и рождением Джинкс, направляя и вылепляя из нескладной потухшей малышки Вандера своё сильное, опасное, непредсказуемое и самое прекрасное творение. Силко вздыхает, отворачиваясь от окна. Дела его ждать не собираются, донесения и отчёты неровной бумажной стопкой скопились на углу стола, придавленные своеобразным пресс-папье в виде пустого шприца для глазных инъекций. — Скучал по мне? — мягкий прыжок с бряцаньем металла всколыхнул воздух, на плечи легли узкие кисти с обгрызенными ногтями — на каждом по кислотному монстрику. Джинкс резко крутанула кресло, взобралась Силко на колени, прижимаясь всем своим хрупким телом, оплетая в неловком объятии. Голову склонила пониже к его грудной клетке, неудобно крючась, но Силко давно разгадал, что так она слушает сердцебиение. Ровный ритм его сердца успокаивает её призраков, которые кружат непрестанно невидимым хороводом вокруг Джинкс. — А ты? — отвечать вопросом на вопрос их любимая игра, она позволяет обоим отвлечься и развлечься, слушая друг друга. Джинкс хихикает — почти нормально, значит, голоса на какое-то время перестали её терзать, дали короткую передышку. Силко видел в её убежище кукол из хлама, кукол-людей, кукол из прошлого, но вопросы не задал тогда, не собирается и сейчас. Он убеждён, что когда-нибудь они её отпустят, позволят дышать полной грудью без хаоса, беспорядочной стрельбы и искристого безумия на донышках васильковых радужек. Он верит, что она справится, не сломается, поэтому слушает нестройный рассказ про танцы на улицах, свежие новости из верхнего города и новинки в кафе Иерихона, и думает, что слабости — это бесконечная боль, скорбь и то, что разрушает исподволь, незаметно стачивая каркас. В жизни Силко не так много слабостей, но Джинкс — лучшая из тех, что мир ему подарил.