Written by the stars

Ни один смертный не способен хранить секрет. Если молчат его губы, говорят кончики пальцев; предательство сочится из него сквозь каждую пору. - Зигмунд Фрейд

Он устал и хотел тишины. Нет той тишины, что воцаряется в разгар хаоса, когда вино, музыка и ласки нимф выбрасывают разум и тело за пределы реальности, выталкивая в глаз бури. Не этой короткой звенящей тишины, после которой он падает обратно в разгар божественного пира. Нет, он мечтал о последних лучах света с наступлением сумерек, о запахе мокрой травы, о тишине, в которой воркуют голуби, жужжат пчелы, не боясь разозлить. О той, в которой бледные пальцы медленно перебирают струны лиры. Хосок хотел той тишины, которую он мог найти лишь вдали от своего господина, за пределами небесных дворцов Диониса. Но проклятье пьянства было таковым, что стирало все человеческое, что в нем, возможно, было, обнажая необузданную звериную сущность. Пьяный сатир не помнил о тихом зове природы, о том, что был создан охранять и беречь все чистое и светлое. Не помнил о тишине, в которой ему открылась тайна любви. Отплясывая на пирах Диониса, где вино льётся рекой и сатиры не оставляют без внимания ни одну наяду или дриаду, и губы скользят по стволам пановой флейты, создавая чарующею музыку, дико хочется только одного: удовольствия. Дико, потому что звериная дикость, усиленная вином и присутствием господина, привела его к этому. - Ты хорошо чувствуешь потенциал в нетронутых самородках, находишь новые звучания в забытых всеми уголках мира и создаёшь уникальные мелодии. От похвалы самого бога колени почти подкашиваются. Хосок слышал, что люди говорят: "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке", но они ошибаются. Кардинально. То, что у него сейчас на языке, поднимается не из ума и даже не из сердца, а из глубины живота, как трепет бабочки, как стон, как безумие. - Это честь для меня, мой господин, - он проигрывает ещё несколько воздушных нот. Шум пира почти проглатывает их, но Дионис слышит. Слышит, откуда они, слышит, насколько они прекрасны, по-человечески прекрасны. - Как тебя зовут, сатир? — сам Дионис спрашивает его имя. - Хосок, Чон Хосок, мой господин. - И в прекрасных юношах ты знаешь толк, Чон Хосок. Он пьян. Он играет и танцует перед богом, смотрит, как того ласкает зленоволосая ивовая нимфа. Копыта отстукивают ритм по земле, желая сорваться с места, бежать, обгоняя ветер, гнаться, достичь, овладеть. Столько прекрасных тел вокруг — можно кинутся за каждым. Он купается в удовольствии. А сердце, затуманенное вином, спит. - Я лучше всех в нашем племени, господин, - хвастается, смеётся - быстрее всех сыграю, что заходите, доставлю, кого пожелаете. Он смелее всех, безумнее всех, и пьяным, и трезвым, потому что ему всегда мало. - Тогда приведи его сюда, ко мне,- Дионис встаёт с трона, отгоняя нимфу, - преподнеси мне подарок на последний день праздника, приведи ко мне на Олимп своего человеческого юношу, Хосок, того, кто подарил тебе эти мелодии. Во рту лопается свежий виноград, заполняя сладким соком. И сердце молчит, когда он протискивается между потных, блестящих в лунном свете тел, когда копыта бьют по камню, начиная охоту. Он мчится вниз с горы, и звенящая тишина распадается — на её место приходит другая, забытая, естественная. Он отдаляется от пира — сознание трезвеет. И в тишине он понимает, что натворил. И больше нет тишины — её заглушает испуганный звериный рёв. Что же он наделал?! *** - Козлик! Я заждался. Назови его так другой человек, Хосок боднул бы его так, чтобы залетел в колючий кустарник. Но не когда это Юнги — его любимый, его человек. Он со своим певучим, хрипловатым голосом, с вечной полуулыбкой может звать его как угодно. Даже сейчас, когда сердце в груди стучится, бьётся о рёбра, пытаясь сбежать, избежать выбора, ужаса, ожидающего их обоих, он не может не улыбнуться. - Прости, мой Эрато, - он скачет вниз по покрытым мхом скалам и садится рядом с Юнги, свешивая копыта с обрыва. Далеко внизу простираются обработанные людьми поля и маленькая деревня, откуда Юнги родом. Босые человеческие ноги, болтающиеся в воздухе, кажутся Хосоку лучшим творением богов. Сам Юнги с головы до пят - венец творения. - Я принёс для тебя благие вести. Он мягко целует Юнги в висок, тот поворачивается к нему и следующий поцелуй ловит губами. - А я для тебя - новую мелодию. Сохрани свои вести на потом, козлик, хочу обрадовать тебя первым. Юнги расчехляет свою старую, истрёпанную двенадцати-струнную лиру, откладывает кожаный футляр, пару мгновений настраивает фальшивящею струну, и, наконец, легонько пробегается пальцами по струнам. Лира отзывается переливчатыми нотами. Так они познакомились, у ручейка на границе леса. Хосок играл на флейте, птицы ему подпевали, а ежи и белки повылезали из норок и дупел и слушали, зачарованно навострив ушки. Юнги тогда от удивления чуть не поскользнулся и шлепнулся прямо в ледяную воду. А Хосок ухмыльнулся и, не переставая играть, повернулся к человеческому юноше, рассматривая его. Песни сатиров творили странные веще с людьми. Некоторые бросались раздеваться, другие бросались наутек. Хосок обычно не гнался за ними: люди его почти не привлекали. Но за Юнги он бы охотился через Лету и до Тартара. Только он не убежал. Сначала стоял неподвижно по ту сторону реки и, приоткрыв рот, слушал, а глаза его, чёрные и бездонные, как сама Никс, оставались острыми и ясными. А затем он достал из-за спины свою лиру и заиграл в ответ. И было в его музыке что-то, чего Хосок не слышал никогда, не чувствовал и не понимал. Нечто неуловимое, отчего сердце трепетало и сжималось. Они играли в два голоса, воздушная тонкая панова флейта, как свист ветра в лесу, и чистая, звонкая лира, как звон серебра в кузне. Хосок пытался понять музыку человека, ухватить её магию за хвост, поразить и подчинить. Но не смог. И когда они оба позволили пальцам отпустить инструменты и мелодия рассеялась эхом, Хосок облизнул пересохшие губы и в несколько прыжков пересёк речку, приземлившись перед человеческим музыкантом. - Что за магия в твоих руках, мой Эрато, - сказал он, проводя рукой по длинным чёрным волосам Юнги, проверяя, не побежит ли теперь, когда сатир так близко. - Почему от твоей музыки у меня здесь - хлопнул ладонью по груди, - так хорошо и так больно? Юнги не побежал. Не испугался мохнатых ног и завитых рогов. Он также неотрывно разглядывал человеческое лицо сатира, всматривался в зелёные глаза. Он широко улыбнулся, обнажая десны, и ответил: - В моей музыке моя душа, вся моя жизнь — в ней. С тех пор они играли вместе. Хосок играл: "ветер хлещет по веткам вековых дубов." А Юнги отвечал: "Я помогаю матери в поле и отцу в кузне". Флейта играла: "Спелые яблоки наливаются тёплым красным". Лира вторила: "Я подсматривал за сестрицей, когда та целовала жениха своего, и позавидовал ей, любви её." Флейта вырисовывала первый снег высоко в горах, блеск чешуи карпов под лучами солнца, ядовитые грибы в тени деревьев, серебристую паутину меж ветками кустов малины. Лира вторила: "Отец поднял руку на мать, но я вышвырнул его из дома, он был пьян от дионисова пойла. Мать подарила мне свою алую ленту. Мой щенок Леонид попал под копыта быка. Я плакал, когда хоронил его. У псов нет души, но я все равно положил две медные монеты на его глаза." Хосок играл ему дикую природу —Юнги отвечал ему своей маленькой, яркой и искренней человеческой жизнью. И однажды Хосок, сидя на коленях перед своим Эрато, сыграл ему: "Я думаю о тебе, как пчела о розе. Ты первый лунный луч после затмения, ты молодая сирень, ты поющая колибри." И Юнги склонился к нему, и его длинные пальцы медленно, дразняще, тихо затанцевали по лире, говоря: "Я не могу забыть тебя, твою улыбку, меня притягивает то, насколько ты другой, то, как ты изучаешь каждую новую человеческую эмоцию. Я хочу сыграть тебе о любви. Хочу играть любовь с тобой, с тобой хочу почувствовать, что она такое." И в первые за свою вечную молодость, Хосок не был первым, кто потянулся за желанным поцелуем. Это был дар, а не кража. Юнги схватил его за гладкие, нагретые летним солнцем рога, и притянул к себе, медленно, осторожно целуя. Хосок не знал, что поцелуи бывают осторожными. Не знал, что осторожность — это вторая сторона трепетности. Не знал, что способен чувствовать этот тихий восторг, эту осторожную, трепетную любовь к человеку, к одному единственному, особенному человеку. *** Теперь Хосок знает, что такое любовь. Теперь он знает, что такое глупость и предательство. Теперь он понимает, за что нимфы ненавидят и бояться его племени. У лесных духов нет души — только долгая жизнь в погоне за удовольствием, за вином и горячим телом под собой. Он понимает, что любовь — это игра. И он не будет ставить на кон свою жизнь. У Юнги есть бессмертная душа. После смерти у него будет второй шанс. Он забудет Хосока, забудет небесный ад, куда тот его приведёт. Он снова будет играть в любовь. Но уже без Хосока. Он сделал выбор. *** - Меня?! На Олимп?! Пригласили?! На лице Юнги отражаются недоверие, смешанное с запредельным счастьем. И не потому, что он не доверяет Хосоку. Но лишь достойнейшие из смертных поднимаются на Гору Богов, и ему кажется, что его музыка не настолько хороша, чтобы покровитель искусств заметил его. Не следует ему так открыто доверять Хосоку. Он жалкий, слабый лжец. Юнги не пригласили. Его призвали. Приказали доставить. - Неужели мой лорд Аполлон пожелал услышать мою лиру?! - Не Аполлон, - сдавленно выговаривает Хосок, - Дионис. Худший из олимпийцев. Тот, в ком сошлись жадность смертных и вседозволенность вечных. И не чудесную мелодию он желает услышать, а сдавленные хриплые стоны. - Дионис? - голос музыканта поникает, он обдумывает это единственное слово, и продолжает с прежней восторженностью, - Он наверняка потребует что-то лёгкое и веселое для танцев, да? Козлик, мы же сыграем для него в два голоса? «Нет. Он потребует с тебя встать перед ним на колени, а меня там не будет. Я не смогу смотреть на это». Юнги хватает его за руки и кружит в танце, счастливо улыбаясь. - Это ты рассказал своему господину обо мне, Хосоки? Благодаря тебе он позвал меня? Обо мне будут слагать легенды как об Орфее! Спасибо тебе! Спасибо, спасибо, спасибо! Режет по Хосоку так, что хочется взвыть и сигануть с обрыва. Он резко тянет Юнги за руку, но не к обрыву. Назад в лес, на запад, на Олимп. - Идём. Не стоит заставлять богов ждать. *** Он не может. Не может вот так идти по тропинке рядом с Юнги, пока тот на ходу перебирает струны лиры и напевает строки только что придуманной песенки про храброго сатира, победившего ужасного циклопа. Не может так просто отдать в руки бога это прекрасное смертное тело, эту бессмертную душу, что ехидно улыбается ему меж строк, в которых сатир прячется среди стада запуганных блеющих овец. Хосок резко отталкивает Юнги к высокой сосне, давит на плечи. Юнги вскрикивает роняя лиру, и та падает, трещит ударяясь о торчащий из земли корень. - Скажи мне, Эрато, - он почти рычит, его голос дрожит, когда он своим весом вжимает Юнги в дерево, а руками скользит под рубашку. - Тебе ведь это нравится, да? Когда я тебя касаюсь так, - не ласкает, сжимает, почти царапает, - ты любишь это, - руки опускается ниже, быстро, грубо. - Хосок, что ты, - Юнги сорвано дышит, почти испуганно. Он ведь так будет выглядеть, если ему будет страшно, да? Но не отталкивает. Позволяет сатиру делать все, что вздумается. Жёстко, жадно, как дикий зверь, даря укусы вместо поцелуев. А тело Юнги отзывается, горит и дрожит. Не потому что любит. Нет. - Тебе же все равно с кем делить ложе, не так ли? Это может быть любой человек, это может быть бог, и тебе будет хорошо, не так ли? - шепчет в изгиб шеи Юнги, - Тебе же будет все равно, лишь бы трахнули. Юнги же будет все равно. Ему же нравится вот так, когда почти больно. Когда больно. Ему ведь будет больно. Но Хосок не Дионис. Он не может, не хочет ломать, для него чужой страх ощущается как собственный, скручивает, выворачивает, как пожирающие изнутри грифы. Он бьёт словами. Их обоих. А Юнги о ответ - кулаком. Валит на землю, нависает сверху, трясёт. - Неужели ты глухой? Неужели не слышал все песни, что я играл для тебя? Не услышал, не почувствовал, что для меня есть только ты? Что я выберу вечные объятия Танатоса, нежели отдаться другому? А Хосок понимает, что это конец. Его конец. Потому что любовь — это не игра. Он заигрался и зашёл слишком далеко. Он не сможет предать Юнги, своего Эрато, свою музу любви, не сможет продать. Не может смотреть в его расширенные от боли, обиды и непонимания чёрные глаза. Мальчик с лирой обуздал дикого зверя. И все же он крадёт последний поцелуй и шепчет в солёные от собственных слез губы: - Прости меня, прости, прости, прости. *** У сатиров нет души. Все что остаётся от Хосока - одинокий бутон белой хризантемы. И во всех своих жизнях, бессмертная душа Юнги будет ждать весну, гулять в садах и играть цветам песни о вечной любви.