Учитель и римлянин

Акведук тянулся вдоль берега, бросая длинную тень заката на песчаный пляж. В этой тени Эли крался уже битый час, не смея бежать: старшие сказали, Учитель может быть где-то здесь, и велели действовать осторожно. По их словам, Учителя стерегли. Эли недоумевал: если стерегут, зачем выводят на прогулки сюда, на берег? Но задать вопрос не решился, и теперь, даже отдалившись от остальных, старался слиться с камнями акведука. Вечер и правда был хорош для прогулок: солнце порыжело, стало огромным и уже не испепеляло, а ласкало лицо, ветерок давал облегчение после дневной жары. Как было бы здорово привести сюда красавицу Мири из общины! Может быть, на романтичном безлюдном берегу она позволит зайти дальше поцелуев… Эли торопливо отогнал малодушные мысли: нужно было найти Учителя. Сперва он услышал ритмичные шлепки́. Замер, стараясь не дышать, и прислушался: к шлепкам добавилось тяжелое дыхание. Осторожно подобрался к опоре акведука, выглянул — и застыл на месте. На песке у акведука, со стороны моря, был расстелен плащ. Рядом лежала одежда и перевязь с оружием, а на плаще расположились двое, полностью обнаженные. В одном из них Эли с ужасом узнал Учителя. Учитель стоял на коленях и локтях, тело было напряжено, кулаки сжаты; на руках и шее вздулись жилы, поясница выгнута вверх, бедра, напротив, подобраны. Он свесил голову и шумно дышал. Второй человек — лет сорока, светлокожий и гладко выбритый, с короткой стрижкой римского легионера — расставил колени по обе стороны от ног Учителя и грубо брал его сзади. Это, без сомнений, был акт насилия, потому что ничем иным увиденное быть не могло. Эли заозирался в поисках чего-то, что могло сойти за оружие — камня или палки. Но поблизости, как назло, был только песок. Можно было кинуться с кулаками или попробовать завладеть мечом насильника, в этом помог бы сам Учитель: он выглядел невредимым. Даже, кажется, стал более здоровым и цветущим, чем во время странствий… Мысль была странной, неприятно царапнула. Перебарывая смятение, Эли бросил еще один взгляд на пляж. От кромки прибоя вели следы босых ног, лежали небрежно сброшенные сандалии; и — ни следа борьбы, будто Учитель и его насильник разделись и пошли к морю, а затем вернулись и… Эли всмотрелся в Учителя и замер снова, потрясенный, и теперь не мог оторваться. То, что переживал Учитель, не было унижением — это был экстаз. Он поднял голову, затуманенный взгляд блуждал по песку, с приоткрытых губ срывались вздохи. Но если эта картина оставляла сомнения, следующая была однозначна: Учитель обхватил собственную плоть, напряженную и потемневшую, его рука задвигалась, и Эли увидел с мучительной отчетливостью, как семя толчками выплескивается на расстеленный плащ. Римлянин — не насильник, любовник — остановил размашистые движения, дал Учителю перевести дух. Привлек к себе и поцеловал нежно и трепетно. Учитель же погладил его по лицу и что-то сказал, а затем счастливо рассмеялся. К Эли вернулась способность шевелиться, и он тут же спрятался за опору. Щеки пылали так, что, должно быть, спорили с полуденным солнцем. Он не должен был подглядывать и видеть того, что увидел, и не только потому, что знать об этой стороне жизни Учителя было неправильно: выходило, что Учитель не пропал, не был в беде. Он просто… просто… Эли не знал, что и думать, но понял, что не расскажет об увиденном ни одной живой душе. Стараясь не шуметь, развернулся и поспешил к своим.