Под чужими звёздами

— Мне иногда кажется, — говорит Патрокл, — они там, наверху, на нас в кости играют. Выпала удачная костяшка Синекудрому — нам везёт. Победил Лучник или Лучница — нас бьют. А мы тут мучаемся. Думаем, от нас что-то зависит… Эй! Ты меня слушаешь? Патрокл толчёт травы в глиняном черепке. Смуглые жилистые руки движутся, как волны в открытом море — плавно, неумолимо, Ахилл готов смотреть на них вечность. Запах снадобий въелся Патроклу в кожу. Ромашка и мята — от больных животов (кто бы мог подумать, что понос будет выводить из строя больше воинов, чем троянские стрелы?), можжевельник и лаванда — от ран и ожогов, зверобой — от дурного сна. Ахилл их тоже теперь различает. Даже может приготовить несложное снадобье, хотя когда-то брезговал разбираться в травках. Истинный воин смотрит вверх — не себе под ноги. Особенно воин-полубог, метящий на Олимп. Так Ахилл и поступал. А потом с ним случился темноглазый локриец, который с каждой былинкой здоровается по имени. — Нет, — сердито говорит Патрокл, — ты меня определённо не слушаешь. — Слушаю. — Вот что я сейчас сказал? Он говорит, а его руки продолжают двигаться. Ахилл мог бы молиться на эти руки — крепкие, цвета чистейшей меди, равно ловкие в убийстве и в целительстве. (И в любви, но об этом сейчас лучше не думать). — Олимп. Боги. Кидают костяшки, нас бьют… — Ахилл ухмыляется, подпирая подбородок кулаком. Со стороны они выглядят воплощением народной мудрости: нет ничего увлекательнее, чем смотреть, как работает кто-то другой, а не ты. — Я думаю, всё иначе. — Обоснуй, — требует Патрокл, всё тем же недовольным тоном. — Я узнавал: у этих бешеных волчат-близняшек не так уж много силы на Олимпе. Ахейцы тут завязли не потому, что Трою хранит Лучник. А потому, — Ахилл даже не пытается сдержать улыбку, ползущую всё шире, — что я в полную силу пока не бьюсь… — Пф-ф. — Скажешь, я неправ? Патрокл закатывает глаза. Вытирает лоб — на лбу остаётся кусочек сухой травинки. Ахиллу хочется сдуть её, а потом пройтись поцелуями от лба к скуле, и ниже, к шершавому от щетины подбородку. Тронуть губами каждую костяшку на этих восхитительных руках. Дурак. — Тебе жениться пора, а не придуриваться как мальчишке. Ты вообще об этом думаешь? — Не-а, — говорит Ахилл честно. В этом он врать не обязан. Патрокл вздыхает. — Я что, из нас двоих один об этом помню? Отец тебя ждёт с невестой. — С победой. — С победой и с невестой. Не затягивай, а то хороших разберут. — Уговорил, завтра же женюсь. Как думаешь, Пентесилея примет моё предложение? — Благие боги, — бормочет Патрокл, — как я тебя не убил до сих пор? Подай можжевельник. Нет, не ягоды, а кору. Левее. Дурачась, Ахилл бросает в него высушенной до черноты ягодой. Воины так не поступают. Так поступают мальчишки. Ахиллу почти двадцать, и больше всего на свете он хотел бы забыть, сколько ему лет. — Отец подождёт ещё, — говорит Ахилл с наигранно тяжёлым вздохом. — Я женюсь или на Пентесилее, или ни на ком. Любовь моя не хочет меня, что бедный смертный поделает с волей Киприды? — Пока будешь дурачиться с этой своей амазонкой, Менелай загребёт себе всех красивых анатолиек. Шевелись. Я ведь не просто так это говорю. Скоро домой, — не десять же лет мы эту Трою брать будем, — и ко дню, когда мы отплывём… — Я знаю, знаю. Не нуди. Темнеет. В прорези шатра виднеются звёзды. Сверкнув, одна падает, истаяв в дымке над морем — наверное, кто-то из богов наверху бросил кости и выбил самую лучшую, самую удачную. Ахилл глядит наверх, щурясь. Он не врёт, но и не говорит всей правды. Вернуться домой он должен с победой, — это несомненно, — но перед отплытием, в тёмных гротах, мать-нимфа нашептала ему кое-что ещё. Ахилл может стать богом на этой войне. Он не знает, как именно, — что для этого нужно сделать, — но обязательно поймёт. Он станет богом, и никто не будет ему указ, и тогда... Ахилл сглатывает слюну, вслушиваясь в мерный стук буковой ступки о глиняный черепок. Тогда я смогу забрать тебя себе. Зачем быть героем, если не для того, чтобы стать игроком, а не костью? Улыбаясь, Ахилл задёргивает ткань. Боги на Олимпе могут играть в любые игры, в какие им захочется. Свою судьбу Ахилл решит сам. А вы — вы смотрите и трепещите.