общий

Бакуго хрипит и облизывает сухие губы, оставляя на них влажный кровавый след, смешанный со слюной. Сбитое дыхание смешивалось с хрипом от кашля и эхом отражалось от качающихся сосен, скрипучих от ветра, вплеталось в сиплые от пробитого легкого вдохи Киришимы, цеплялось за спутанные от бега волосы Урараки. Темная лесная чаща, воняющая сыростью, сгнившими от влаги ветками, мхом и торфом, возвышалась над их головами облезлыми хвойными лапами. Сизый туман погружал высоченные стволы деревьев в свое пуховое одеяло, скрывая их друг от друга. Сердце громко колотится и рвет оцарапанную грудную клетку, раздирает поломанные кости, выворачивает суставы. Бакуго упирается руками в драные джинсы и сгибается почти пополам, пар от его хриплого дыхания сквозь разинутый рот смешивается с плотным туманом где-то наверху. — Киришима, — его голос дребезжит, как окно во время землетрясения, и крошится, трещит льдом в теплой воде. Колени Киришимы встречаются с расстеленным на земле ковром из свежих после шторма шишек и кучи хвоинок, они хрустят и скрипят под его раненым телом. — Урарака! Осмотри его! — он рявкает вопреки здравому смыслу, когда нужно молчать, и Каминари с Деку целенаправленно шикают на него. Он рычит, поворачивая голову в их сторону, и сверкает зубастым ртом. Кровь капает с губ, окрашивает острые клыки, вытянувшиеся от злости и адреналина, но это едва ли пугает молодых бет. Каминари, однако, затихает, его испещренное ссадинами тело вздрагивает и оседает подле Киришимы, усмиренное алым отблеском, пока Деку, отрастивший за пару лет в самоволке яйца, скалится в ответ. Бакуго видит его желтоватые клыки и блестящие в сумерках глаза, похожие на два огонька, и ощущение, будто на его личную территорию вторглись, побуждает сделать медленный шаг в его сторону. — Прекратите оба! Громкий шепот Урараки, граничащий с тихим визгом, противный и едкий, оседает на барабанных перепонках и рябит в глазах. Ее свалявшиеся колтунами волосы звучно искрятся бело-голубым, как от статического электричества, и она явно злится, взмахивает рукой, гремя браслетами и амулетами. Тонкий палец с черными узлами ветвящихся сосудов указывает ему в грудь, и Бакуго проводит языком по клыкам, намеренно причиняя себе боль, чтобы ускорить процесс регенерации, который явно подкачал. Деку закашливается. В полусогнутом положении он облокачивается поясницей об ствол дерева и съезжает по нему вниз. Светло-зеленая толстовка, перепачканная в саже и грязи, задирается до середины спины, хрупкая кора отслаивается от дерева, сыпется на ткань, сворачиваясь в складках, крошится под его джинсы, царапает кожу. Макушка упирается в ствол с тихим стуком, от которого уши Бакуго готовы свернуться, слишком напряженные. Скулеж Киришимы сливался с нашептываниями Урараки, подхватывался сыростью, растворялся в завихрениях молочно-белого над головами. Эмиссар берет в ладонь ведущей руки лежащую рядом палку, протянутую Каминари, концом которой она выскабливает на промерзлой влажной земле символы. Закругленные, с острым началом, плавные. Бакуго отрывает руку от продранного бока и протягивает ее вперед. Негнущиеся ноги не хотят слушаться, они не двигаются, приросшие к земле, завороженные действиями друида, но он приказывает себе сделать шаг. Хруст кажется слишком оглушительным даже на фоне громкого дыхания еще троих, он вколачивается в грудь и загибается, как шляпка гвоздя. Бакуго раскрывает когтистую ладонь и хватает Каминари за левое плечо, рывком дергая на себя. Тот с тихим стоном усаживается у его ног и нетерпеливо ждет, как дворовая собака, готовая в любую секунду сорваться с места и понестись вперед, лишь бы не догнали. Тишина звенела своей тяжестью и переливалась гулом, оплетала нитями конечности и стягивала их в узорчатое полотно. Пахло озоном и чем-то терпким, горьким, как скорбь и тоска, и как бы он ни старался отфильтровать это, чтобы почуять приближение охотников, ему не удавалось. — Деку, хватит вонять, — огрызается он на бету. Мидория лениво приоткрывает глаз и слабо шевелит ногой, потому что на большее сил не хватает. Бакуго знает, что его замечание бессмысленно, потому что чувства просто так не выключить, но это сильно сбивало с толку. Кислый запах пота оседал на корне языка и вызывал тошнотворное ощущение как после дерьмового кофе, острый привкус крови в воздухе забивался в нос и сворачивался в гнилостную болотную жижу. Они были одни в чаще, но нужно было спешить, потому что они слишком сильно наследили. А еще зашли на чужую территорию. — Долго еще? — нетерпеливость в его голосе нервирует Урараку, которая, не сбиваясь с нашептываний, поднимает на него раздраженный взгляд. В белках ее глаз пульсируют черные жилки, попеременно сменяясь более светлыми оттенками — паутина этих чернильных узоров двигалась и разрасталась раковой опухолью в попытке добраться до зрачка за темно-коричневой радужной оболочкой, чтобы захватить его и стать одним целым. Руны вспыхивали и угасали на ее шее и запястьях, ветвились, исчезали, оставляя после себя тлеющие красные язвы, выжженные магией, за которую всегда надо платить. Они пахли горелой плотью, гноем и костровым дымом, и выглядели просто отвратительно больно. Ее запачканные в грязи руки достают из-за пояса серебряный нож и платяной мешочек с символами на ткани, веревка из пеньки, увешанная переливающимися бусинами, и лезвие блестит молочным в слабом лунном свете, пробивающимся сквозь туман. Аромат трав из раскрывшегося мешочка кружит голову и сбивает с ног, превращается в тошнотворную мешанину из противной ромашки, бузины, пота и горелого мяса, заставляя желудок скручиваться. Бакуго так и не смог распознать все содержимое из-за отравления и не начавшейся регенерации. Урарака рассекает левую ладонь, высыпает на нее горстку трав, сжимает кулак и нашептывает что-то на латыни в небольшую щель между пальцами. Бакуго внезапно становится интересно, почему это всегда латынь, но едва ли сейчас было подходящее время для тупых вопросов — она бы закатила глаза, посмотрела бы снисходительно и ответила что-то про италийскую языковую ветвь и первых ведьм, но он бы ничего не понял, зацикленный на другом. Кровавые комья из трав падают на крупную рану в груди Киришимы, он хрипит еще громче, чем раньше. Бакуго завороженно смотрит, как его позвоночник выгибается дугой, как руки раскидываются в разные стороны, а тело начинает конвульсивно дергаться. Урарака хлопает кровавой ладонью по ране, прикладывает серебряный нож к его коже, оставляя полосу ожога, такого же, какие струились по ее пальцам и предплечьям, бедрам, голеням. Киришима в последний раз крупно вздрагивает, прежде чем его дыхание приходит в норму. Каминари тут же отскакивает от его ног, едва не сбивая Урараку, хватает оборотня за плечи и встряхивает. Эмиссар медленно встает и с отвращением отпинывает от себя ветку, которой чертила символы, словно это была самая недостойная внимания вещь. — Впервые в жизни использую гнилой корень вместо ритуального кола, — пренебрежение в ее тонком мелодичном голосе скрипит на ушах пенопластом. Оно отдает легкой поволокой осуждения и раздражения, от Урараки пахнет усталостью и тем тошнотворным месивом, когда она встает рядом с ним и оттягивает край зеленой длинной куртки вбок с той стороны, где он держался за рану. — Отвали, — он отпихивает ее и отходит дальше. Бакуго знал, что долго не протянет с такой раной, нанесенной мечом с волчьим аконитом, как будто они в долбаном средневековье, но сейчас это был не приоритет. — Отдохнули? Двигаем отсюда, я не собираюсь встречаться с трупаками сегодня. Бакуго снимает висящую на поясе красно-черную фланелевую рубашку и затягивает ее на талии, крепко завязывая рукавами узлы, чтобы сохранить кишки внутри — просто утрирует, но рисковать не станет. Острая боль простреливает бок и заставляет сцепить зубы, чтобы подавить вибрирующий в гортани рык, рвущийся наружу. Черные на концах когти беспорядочно втягиваются и вытягиваются, ровно как и желтые клыки, но он заставляет себя распрямиться. Яд полз по кровеносным сосудам и смешивался с кислородом, разносясь по тканям и залегая в лопающихся альвеолах. Бакуго чувствовал отраву, чувствовал ее поток, чувствовал жар, который она разносила, но упрямо поднимал Деку и Каминари, чтобы они двигались. Они не пострадали так сильно, как Киришима, но в течение некоторого времени они так и будут похожи на вялое растение, которому нужна опора и вода, пока контузия не уйдет. Бакуго скалится и проводит языком по верхней губе. Крючковатые корни сосновых деревьев вылезали из-под земли, как длинные пальцы зомби, и цеплялись за ноги. Обросшие мягким мхом и прикрытые шишками, они были незаметными и коварными, как охотники, которые напали на них. Каминари неосторожно втягивает носом воздух, чересчур громко принюхиваясь к запаху, и Бакуго останавливается. Размазанная кровь на его губах и щеках сбивала с толку и оседала на помутненном от яда сознании ржавым железом, он был не в лучшем состоянии, чтобы концентрироваться на чем-то, но черта с два он признает это. Каминари делает легкий шаг вперед, наступая на влажный мох, чуть наклоняется и вытягивает голову в попытке уловить то, что почувствовал. Урарака на всякий случай вытаскивает серебряный нож и вытягивает вперед руку на уровне груди, и Бакуго может расплывчато видеть покрытые лопнувшими волдырями пальцы, которые сжимали рукоятку, обтянутую кожей — когда-то давно он собственноручно выкрал шкуру единорога у клана вампиров специально для нее. Он сжимает челюсти и блестит в темноте глазами в попытке отыскать, на что наткнулся Каминари, но тот молчит, не издавая больше ни звука. — Тут кого-то не дожрали недавно, — шепотом констатирует он и возвращается обратно, за спину Бакуго, где Киришима тащил на себе пострадавшего Мидорию. Осоловелый взгляд Деку лихорадочно хватается за его спину, дыхание учащается, но Бакуго совершенно наплевать, что там происходит в голове этого человека, который бросил их, поэтому он делает шаг назад, оставляя Урараку и часть стаи за своей спиной. Теперь, когда он знает, что конкретно должен искать, становится легче концентрироваться. Он отмахивается от вибрации воздуха, вызванной мотанием головы Мидории и зарождающимся в его груди рыком, и с прищуром наклоняет голову, чтобы понять, что происходит. Гнилостный запах в полмили к западу от них, где находились перерастающие в небольшой городок деревни — наверняка трапеза слетевшего с катушек упыря, которых Бакуго и его стая пачками выкорчевывают из лесов, чтобы людям не докучали. Тем не менее, ребят он уводит вокруг, даже если они снова заходят на чужую территорию — он был самоуверенным, а не тупым, он не станет драться с падальщиком, когда из всех присутствующих защитить всех должным образом может только Киришима. Бакуго доверяет ему, но не станет ущемлять собственную гордость настолько сильно, чтобы позволить выполнять свою работу кому-то другому. Отсыревшая после бури ночь зябким ветром грызет шею и пробирается под одежду. Деку и Каминари, порядком оправившиеся, уже спокойно следуют где-то в хвосте, по бокам от Урараки, в то время как Киришима плетется прямо за его спиной. Бакуго упрямо не сбавляет темп и только сильнее сжимает рану под пропитавшимися кровью футболкой и рукавами рубашки. Затхлость от влажного мха, прилипшего к стволам сосен, пробиралась в альвеолы и заполняла собой легкие, и ему становилось тяжелее не спотыкаться об каждую шишку на земле. — Ты так сдохнешь, — буднично-раздраженным тоном сообщает ему Урарака, пока достает из сумки ветку зверобоя под ворчливое "заткнись". Каминари и обернувшийся Киришима, заметив это, дергаются в его сторону и в защитном жесте прилипают к его спине, рычание сотрясает воздух и впивается иглами в лопатки. Мидория отскакивает куда-то вправо. Бакуго поворачивает через плечо голову и фокусируется на предмете в ее руках. Хотя первым делом он хотел оскалиться и выбить когтистой рукой эту дрянь из ее пальцев, Бакуго, хмыкнув, ничего не сделал и снова уставился вперед, в пространство меж деревьев, продолжая свой путь. — Успокойтесь, идиоты. Она делает свою работу, чтобы шкуры ваши спасти, — он одергивает бет очень нехотя, с таким явным нежеланием, что Урарака снова фыркает. От преданности этих двоих утробно рокочет в груди наглая и гордая кошка, откормленная на год вперед. Эмиссар за его спиной чиркает зажигалкой, и мерзкий, травящий запах зверобоя, похожий на запах жженого сена, уносится назад, по ветру, скрывая их собственный. Скрывая кровь, которая временами капает с пальцев Бакуго на сырую землю, впитываясь в хвою. Будь это любой другой эмиссар, Бакуго бы тотчас вцепился в глотку паршивца с целью выдрать хребет и раздербанить грудную клетку, чтобы позже сожрать на обед сердце, но это была Урарака. Которая пыталась убить его столько же раз, сколько и спасти; на коже которой он рисовал защитные руны, чтобы ее не разорвало от переплетений энергетических потоков; которая оставалась с его стаей на протяжении последних десяти лет, не обращая внимания на более приятные предложения, нежели постоянная война с охотниками, нечистью, кланами разумных монстров и прочего. Она могла тысячу раз сменить область действий и купаться в золоте и крови девственниц, но вместо этого из раза в раз оставалась с ними, чтобы защищать людей и раздраженно, почти презрительно кривить губы при виде Бакуго. Поучила бы еще гребаного Деку такой преданности — цены бы ей не было. Хотя Бакуго все равно присвоил бы ей ценник как у проститутки чисто из вредности, чтобы задницу свою друидскую не расслабляла. Они добираются до дряхлой сторожки старого кладбища в трех милях от ближайшей деревни. Кладбище сейчас раскинулось дальше, целый мертвый город и шведский стол для гулей, и сторож перебрался поближе к центральным воротам, чтобы не находиться в гуще леса. Бакуго притрагивается к дверной ручке и тянет ее на себя, подмечая старые царапины на железе и усмехаясь — в последний раз, когда они сюда приходили, стая гарпий едва не сожрала их заживо. — Это мы, — хрипло бормочет он и прислушивается, прежде чем сделать шаг внутрь. Он расслышал дыхание троих, сразу же пришедшее в норму, и участившееся сердцебиение, и заходит в узкое строение только после того, как торопливые шаги направились прямо к дверям. Сторожка представляла собой маленький домик, в котором со временем осталась только одна общая комната. Дряблые стены с прохудившейся крышей, с горем пополам целые изрисованные баллончиками окна и каркас из-под низкой кровати, куда они в прошлый раз сгрудили доски, чтобы можно было лежать или сидеть. Мина, которая поддерживала под руки хромающего Серо, вдруг перебрасывает его, как мяч в баскетболе, прямо в руки Мономы — тот, скособочившись, с недовольным пыхтением подбирает вверенный ему груз и пилит угрюмым взглядом шатающегося Бакуго. Язык Мономы проходится по краешку губ, с которых он слизывает кровь от удара, видимо, кулаком, но ничего не говорит, только помогает упрямому Серо усесться на гниющий пенек напротив кровати. Каминари что-то брякает себе под нос и подлетает к нему, пока Киришима и Мина укладывают Бакуго на кровать с отсыревшим поролоном поверх досок. Будь он хоть немного в себе, то оскалился бы и рыкнул на прилипчивых бет, но яд не позволял ему думать много. Деку неловко топчется на входе, не уверенный в то , дозволено ли ему вообще входить, но Урарака, с привычным для нее презрением хмыкнув, просто заталкивает его внутрь и запирает за ними дверь. Пока они неловко рассаживаются по небольшой сторожке, продуваемой из-под пола и из дыры в потолке, и жмутся друг к другу чтобы согреться и ускорить регенерацию, она добротно раскладывает минералы и мешочки с заклятиями по периметру домика, и ее ропщущий голос, бормочущий заговоры, успокаивал Бакуго. — Какого хера? — Серо шипит озлобленной кошкой, на чей хвост наступил неуклюжий ребенок, и поджимает к себе одну ногу: штанина была безнадежно продырявлена стрелой из арбалета и пропитана кровью, но рана явно затягивалась. Обломок болта валялся в углу, а белая майка Мины теперь была перепачкана в саже, грязи и крови — видимо, она его вытащила какое-то время назад. Глаза Серо внезапно опасно блестят золотым, когда он вытягивает в угрожающем жесте клыки и по-волчьи нагибается вперед, словно дикое животное, перед прыжком на жертву прижимающееся грудью к земле. Каминари протестующе упирается в его грудь руками, словно это могло сдержать потаенную глубоко внутри злость, внезапно нашедшую выход и повод сорваться на такой идеальной мишени. Бакуго видел, что они все были на взводе, но ему было совсем не до этого. — Что ты здесь делаешь, Мидория? Он слышит утробное согласное рычание Киришимы, который сдерживал злость весь свой путь сюда, и ответное — от Деку, а затем приоткрывает глаз. Мина, прищурившись, не издавала ни звука, но он прекрасно видел ее сверкающие ярко-голубые волчьи глаза. Монома, стоявший прямо рядом с ней, выпустил когти и время от времени смотрел в сторону окна, явно продумывая путь к отступлению, потому что он не только не имел права вмешиваться в дела их стаи и выбирать сторону, но и не хотел попасть под перекрестный огонь. Он только думает о том, чтобы подняться и как следует гаркнуть на идиотов, возомнивших себя крутыми волками, как звонкий голос Урараки прерывает его коротким, громким заклинанием: она взмахивает рукой с оттопыренным указательным пальцем и гневно хмурится. Бакуго с трудом приподнимается на локтях и с благоговением смотрит на то, как его стая застыла в тех же позах, в каких была в секунду произнесения заклятия — он смотрит на Урараку, чей палец слабо посинел в уплату заклинания, и лихорадочно улыбается, когда эмиссар пожимает плечами. — Они мешают мне, — просто говорит она и возвращается к своим делам, задействуя теперь только одну руку, хотя оба знают, что ничего не может быть просто. У Бакуго все еще рана в животе, оставленная мечом с отравленным лезвием, у Урараки — узлы ожогов и руны гноящихся язв после лечения Киришимы, и если в ближайшее время они оба не придут в себя и не помогут друг другу, то оба умрут от заражения, а его стая перегрызет друг другу глотки и зацепит еще и Моному с собой. Чтоб не выебывался. Бакуго морщится от смеси запахов, забившихся в его нос: острая злость, приправленная железистым кровяным и перемешанная с гнойным. Его тянет блевать, но он, обхватив себя поперек живота одной рукой, приподнимается и садится полностью. Учащенные от эмоций сердцебиения набатом звучат в голове, и он не может отключить свой обостренный слух из-за яда аконита в жилах. Просто мечом было бы гуманнее. — Он здесь, потому что я так сказал, ясно? — если бы Бакуго мог контролировать свою натуру оборотня, получилось бы во много раз пафоснее и круче — в конце концов, он действительно был падок на дешевые спецэффекты. Но яд внутри выжигал сознание и крошил мозг, превращая его голову в сплошное месиво из костей и серого вещества. Ярко-красный бликует и то вспыхивает, то скрывается на дне его глаз, мигая, как картинка на старом телевизоре. — Я не обязан ничего объяснять сейчас. Я сделаю это только тогда, когда мы окажемся в безопасности. Урарака, — Бакуго лениво поворачивает голову вправо. Она вальяжно садится сбоку от него, оттесняя стоящих рядом Мину и Киришиму, закидывает ногу на ногу и откидывается назад, облокачиваясь правой ладонью о мокрый поролон, на котором сидела. В ее взгляде читается скептицизм и вызов, как будто он должен сказать то самое на "п", от которого внутренности неприятно сворачиваются. Он скалится, приоткрывая зубастую пасть. Урарака знает, что он ничего ей не сделает, но все равно закатывает глаза и опускает руку, словно делает ему очередное одолжение. Ледяной порывистый ветер, хлестко ударявший по непрочным стенам, завывал в прогнивших досках и раскачивал мощные сосновые стволы над головами. Здесь, на окраине кладбища, где расположилась сторожка, лес еще не был вырублен, и Бакуго доставляло огромное удовольствие, что он мог вслушиваться в шум леса вместо того, чтобы отвлекаться на грудинный ропот недовольных темпераментных оборотней, которым нагло заткнули рты. Мягкий стук редких капель попадал по целым стеклам и врезался в трещины в стенах, разнося по помещению затхлый мшистый запах. Бакуго развязывает туго стянутые на поясе рукава фланелевой рубашки и с рычащим стоном прижимает к месту ранения руки — Урарака, вздохнув, старается убрать их своими пострадавшими обгорелыми пальцами. — Бакуго, не будь засранцем, — нетерпеливо упрекает его она и недовольно толкает локтем слишком низко наклонившегося Деку прямо в пах — тот, по-щенячьи заскулив, жмурится и отстраняется. Бакуго бы посмеялся с этого, если бы ему не было так больно даже дышать — как будто он должен был держать свои кишки руками, чтобы те не вывалились. Киришима, не желавший повторить такую же судьбу, делает шаг назад, отодвигая и себя, и повисших на его плечах Каминари с Сэро. Мина у изголовья кровати пораженно выдохнула, фонарик в ее руке дернулся. Монома, который был частью другой стаи и который и так увидел сегодня слишком много, тоже застыл, нелепо выпучив глаза на его оголенный живот, выглядя при этом не как оборотень, а как пузатый синий утопленник, разбухший от воды. — Отсоси, — Бакуго морщится. Он лежал поперек кровати, не понимая, в какой момент произошла перестановка: сейчас справа стояли Киришима, Каминари и Сэро, испуганно осматривавшие его; слева был белый, как простыня, Деку, все еще не отошедший от удара, и спрятавшаяся у изголовья Мина, которая возвышалась над ним с фонариком в руке. Урарака, сидящая на полу меж его ног, специально давит локтем на его бедро, но он никак на это не реагирует, не настроенный сейчас на похабные шутки. Голова Мономы виднелась где-то позади. — Что там, доктор Данч? Урарака поднимает на него опасный взгляд, который, как он знал, означал либо "не шевелись", либо "закрой пасть", чаще всего неразделимые по отношению к нему. Она вытаскивает из-за пояса свой кинжал, от вида которого Монома, подошедший ближе к ее спине, сдавленно хрипит и практически незаметно вздрагивает, делая шаг назад, чтобы случайно не попасть под серебро. — Держи фонарик ровнее, милая, — мягко говорит она Мине, и этот теплый тон, ласковый и практически бархатный на слух, так сильно различается с тем, который Бакуго слышит обычно, что ему хочется зажать уши руками и встряхнуть головой, лишь бы забыть об этом. Урарака всегда была достаточно проницательной и чуткой, чтобы, не задавая вопросов, понимать чужие чувства — чаще всего это требовалось для того, чтобы сыграть на них и получить желаемое, и ей даже силы не приходилось прикладывать. Но Урарака знает, что будет дальше, и он тоже знает. Мина, нахмурившись, обхватит свое запястье другой рукой, словно это поможет ей сдержать дрожь в пальцах, а затем, обеспокоенно облизнув губы, будет глазеть, как щенок на драного большого кота, с которым, вроде, хочешь поиграть, но боишься до скулежа. Какой бы бесстрашной она ни была, когда дело касается стаи — все совсем иначе. Кровь гуще воды. Голос, произнесший это, грустный, разочарованный, надломленный. Он прерывается треском бумаги и смеется неудержимым грохотом, гудящим, как механические лязги. Фраза пузырится мультяшной кислотой и токсичными отходами, разъедая сознание и выжигая мысли. От них остается только серый пепел, похожий на тот, что остается от сожженного тела, мягкий, воздушный и неосязаемый, как пудра. Бакуго слышит его хрип и плач, играющие смехом на расстроенной скрипке, пытается вдохнуть и закричать, чтобы владелец голоса, наконец, заткнулся и перестал закатывать истерики в его голове, но глубоко в глотке слой намокшей разбухшей ваты, и как ты ни пытайся разодрать себе горло когтями, чтобы перед глазами не начало чернеть, отекшие мышцы судорожно сжимаются и беспорядочно сокращаются. Ветер стих к тому моменту, как Бакуго открыл глаза. Высоченные стволы деревьев, мягко поскрипывая от собственных размеров, покровительственно затягивались над дырой в их крыше, словно нитка с иголкой, сшивающие края раны. От тяжелой влажности хотелось кашлять, и было так трудно дышать с ощущением камня на грудной клетке, что кружилась голова. Бакуго медленно ощупывает свой живот, но кроме гигантской дыры и туго перетянутой тряпками раны там ничего нет. Он не знает, что сделала Урарака, раз он все еще жив. Хотя яд все еще ощущался в его теле, он действительно был благодарен. Бакуго осторожно, слишком медленно садится. Урарака спала рядом с ним, облокотившись спиной о стену, ее уставшее и похудевшее за ночь округлое лицо выглядело серым, испещренным струпьями и ожогами — такими, какие бывают от трения об ковер. Бакуго хмурится и аккуратно встает, перешагивает через ноги ребят, сгрудившихся в общую кучу ради тепла, и выходит на улицу. Слишком измотанные и уставшие, остальные вряд ли обратят внимание на скрип дряхлой двери, которая даже не закрывается до конца. Предрассветные сумерки тонули в пока не отступившем тумане, который жадно облизывал тонкие стволы деревьев. У него было, по крайней мере, не больше пяти часов, чтобы найти яд, которым его отравили, потому что умирать он не хотел. Кончики пальцев под ногтями покалывает от предвкушения, десны чешутся и зудят, так что Бакуго, вздохнув, опускает взгляд вниз. Его рубашку разодрали на тряпки, чтобы закрыть рану; по колено грязные и влажные джинсы; перепачканная в крови ткань футболки и штанов в области живота и пояса. Он поднимает руку так, чтобы та была в зоне видимости, и вытягивает когти: сначала правая рука, затем левая. Клыки вытягиваются следом, и Бакуго даже клацает зубами ради забавы, чтобы точно удостовериться, что теперь он хотя бы не будет легкой добычей. Могильный запах похож на смесь сухой дорожной пыли, подогретой разреженным воздухом — холод полз по земле инеевыми цветами, оставляя на опавших мокрых хвоинках и травинках отложения мелких кристаллов льда, сборище которых было похоже на деревья. Бакуго, оскалившись и пригнувшись, разворачивает руки с оттопыренными когтями ладонями вверх, готовый напасть, и медленно отступает в противоположную от сторожки сторону, чтобы никто не услышал драки и не побежал на помощь. Домик был защищен, нечего думать об этом лишний раз. Смех кружится смертельным вихрем, ласково вбирая в себя ответное рычание, потому что Бакуго знает, кто это. Мягкий ядовитый голос передвигается, прыгает от одного ствола к другому, вынуждая кружиться вместе с ним, чтобы не пропустить нападение. Они лавируют меж сосен и хрупких маленьких елей, игнорируют сваленные от недавней грозы деревья и ползущие из-под земли корни, вальсируют под заботливый шепот крон сосен и глубокий рокот, идущий прямо из его груди. Они еще не видели друг друга, отчетливо чувствуя присутствие, но с удовольствием кутались в шелка теней и прятались в пуху тумана, переступая через себя и прячась, чтобы не подорваться раньше времени. Бакуго знает этот танец, выучил его слишком хорошо за столько лет догонялок и пустых разговоров двусмысленными фразами, у которых есть только то значение, которое ты им даешь и которое ты хочешь видеть. Бакуго кружится, не сводя взгляда с деревьев, избегает размокшего торфа с примесью грязи, пока его партнер продолжает мягко и ядовито смеяться, с наглой ухмылкой наблюдая за его рваными движениями. Холод ощущается у его боков, и острый поток ледяного воздуха где-то на загривке. Бакуго кожей чувствует изгиб тонких губ, контуры которых заломлены в наглом смешке, и не может не ухмыльнуться тоже — по-звериному ощерившись, оставляет одну руку внизу, у чужого бедра, а вторую кое-как заносит назад, чтобы остановить когти прямо у глаза Тодороки, склонившего голову набок и раскрывшего клыкастую пасть. — А я-то думал, почему так дохлятиной воняет, — Бакуго, ухмыльнувшись, обхватывает пальцами бедро Тодороки, для надежности цепляясь за ледяную плоть когтями. Без должных усилий на его теле не останется даже вмятины — чего не скажешь о глазе, в который он метил. Тодороки хмыкает и, все же, наклоняется слегка вперед, прикрывая одно веко. Бакуго мог бы слегка надавить, чтобы обездвижить противника или наколоть его глаз, как на шампур, но он, по привычке, позволяет. Позволяет Тодороки вытянуть сухой язык и провести им по собственной шее. Бакуго задерживает дыхание, которое, почему-то, звучит так, словно он пробежал половину страны вдоль за долю секунды, и ругается на самого себя, потому что, в самом деле, они же не первый год знакомы. Язык Тодороки проходится от ключичной впадинки вверх и держится ровно в двух сантиметрах сбоку от кадыка, ледяные ярко-белые клыки задевают покрывшуюся колючими мурашками кожу и оставляют небольшие вмятины при соприкосновении. Тодороки отстраняется раньше, чем Бакуго успевает зарычать, и выдыхает прямо ему на ухо, хотя, он знает, вампиры не дышат: — Каюсь, — руки Тодороки обхватывают его поперек живота, и дыхание Бакуго вновь сбивается, но на этот раз — от боли, которая волнами ползла по его телу, разгоняя застрявший в мышцах яд. Регенерация не пришла в норму до конца и все еще была медленной. Тодороки слегка надавливает локтями на бока, сжимая их, и притягивает Бакуго ближе, впечатывает его спину в свою холодную грудь, обтянутую строгой белой рубашкой. — Почувствовал запах мокрой псины. Не мог не посмотреть на бездомного щенка. Он следовал за ними от того самого места, где Каминари замешкался, почуяв незнакомый запах и спутав его с чьим-то недоеденным трупом. Нос Бакуго дергается от запаха, и он опускает взгляд вниз. Белые манжеты и рукава медленно впитывали в себя его кровь, окрашивались в темно-бурый и пачкались об грязь с его одежды. Багровые разводы ползли по ткани подобно акварельной краске с кисточки, которую резким движением опустили в воду, но вместо причудливых узоров только грязно-ржавые линии и тянущиеся по белизне костлявые пальцы. Он хмыкает — всегда до зубовного скрежета прилизанный клан Тодороки в их идеально выглаженной одежде поносил единственного вампира, который не мог мириться с чистотой при их образе жизни. Бакуго вцепляется когтями в запястья Тодороки, продавливая ими раны в прочной, мертвенно бледной коже — забавный каламбур в стиле Каминари. Это ничто для вампира, у которого есть верный клану двухсотлетний эмиссар, способный залечить любую рану. Вампирам не страшны увечья, но страшен вред имиджу. Если бы Бакуго сосчитал, сколько раз из-за него за все их знакомство, когда он калечил наглеца, Тодороки портил этот самый имидж, его внутренний зверь ласково замурлыкал бы откормленным котенком. Мягкий смех в ответ на причинение боли разливается по жилам терпким отравленным вином, опьяняя и медленно убивая. Звук ластится, нежно обвивает его шею лентами спокойствия и надменности, заползает под кожу и раздирает в лоскуты. Бакуго ловко, по-змеиному разворачивается в его руках и напирает на Тодороки в попытке сломить преграду в виде его слегка напряженных рук над их макушками, которые умело сдерживали нападение. Рычание прямиком из его горла смешивается с легким смехом, когда Бакуго, звонко клацая клыками, пытается наклониться к чужой шее, чтобы выдрать из нее глотку. Тодороки лишь надменно откидывает голову, дразнясь и кривя губы в широкой улыбке, и делает шаг назад, словно они и вправду танцуют, а не пытаются сожрать друг друга. У Тодороки длинные и тонкие костлявые пальцы, от холода практически синеватые на фоне его собственных. Он переплетает их пальцы, согреваясь, и Бакуго чувствует, как сам начинает терять тепло, когда влажная и перепачканная в его крови кожа скользит в его ладонях от движений. Вампир льнет к нему, словно пытается раствориться, громко дышит ему в шею, как если бы в этом была необходимость, и по-прежней улыбается, как ненормальный. Музыка поднявшегося ветра крошит кроны деревьев и сгибает хилые пятилетние елочки. Его сердце бьется церковной трелью и гремит в унисон с обезумевшим сверчком, когда их ноги, до смешного синхронно передвигающиеся по хрустящему ковру из шишек, коры и намокшей старой хвои, заставляют его, обнаруженного, отпрыгнуть в другое место. Бакуго точно слышит, куда конкретно перебазировался маленький черный гаденыш, он мог бы одним метким движением раздавить его, чтобы не потворствовал лесу в создании неповторимой симфонии для всего этого действа, но, почему-то, опять не может. И вместо того, чтобы пытаться прекратить это, он становится частью этого оркестра. Его глубокое, низкое рычание, в корне отличающееся от привычного агрессивного и угрожающего, склеивается с тихими звуками, которые издавал Тодороки, пока сжимал его руку и талию. Он негромко мурлыкал под нос мелодию, избегая столкновений со стволами деревьев, как если бы это были вальсирующие пары, сплошные герцоги и герцогини из прошлого на балу. Бакуго знает, что Тодороки уже более двухсот лет, знает, что его семью насильно отравили кровью вампира и знает, что один из его братьев так долго считался почившим, чтобы потом оказался всего лишь неживым. У клана Тодороки там война полным ходом и реки крови в борьбе с извращенно воскресшим из мертвых братцем, а он здесь. Ведет в танце с оборотнем, который открыто заявляет, что истребит вампиров, чтобы люди не умирали. Паршивой овцой оказался далеко не Тойя. Это повторяется из раза в раз, и длится если не сто, то десять лет точно. Ничто для жизни Тодороки, вечной и бессмертной без вмешательства, и целая огромная часть для жизни Бакуго, который бросил вызов всему миру. И проживет в лучшем случае до ста семи. Бакуго растворяется тоже — в их замысловатом танце, в запахе утренней свежести, в мягкой музыке природы и в игре солнечных лучей. Тодороки холодный, он растапливает собой жар лихорадки, проводит ледяными пальцами по лбу и шее, вызывая дрожь, и кружится так быстро, что Бакуго закрывает глаза, чтобы его не стошнило. Так что он ожидал, что скоро придет ощущение хрупкой сорной коры под лопатками. Тодороки мягко улыбается ему, и Бакуго, наконец, может рассмотреть его — впервые за все то время, что они, застрявшие в вакууме временной петли, провели вместе. Его сухие яркие волосы, вечно выкрашенные назло отцу, спутались от ветра и влажности, и теперь торчали в разные стороны, как пучки сена в стоге, который раздербанила малышня. Кукольные стеклянные глаза, обрамленные светлыми ресницами, и сморщенный шрам, похожий на кожицу сгнившего фрукта — Тодороки мог его убрать в любой момент, как тысячи раз до этого убирал раны от когтей Бакуго, но не делал этого. — Ты не передумал? Вопрос обгладывает его кости, как обезумевшая от голода гиена, добравшаяся до объедков львиной трапезы. Тодороки предлагал это сотню раз, предложит еще столько же, и ответ никогда не изменится, потому что Бакуго не трус. — Кровь гуще воды, сам говорил. Тодороки не злится и не меняется в лице — по-прежнему мягко улыбается, рассматривая его, и водит ладонями вверх-вниз по их бедрам. Они оба знают, что Бакуго не отступится, и оба знают, что Тодороки останется здесь, чтобы задавать этот вопрос на каждую их встречу. И губы у него будут такими же, какими были всю их жизнь до этого — холодные и сухие, искусственно аккуратные, изящно изогнутые в наглой ухмылке. Тодороки вальяжно прижимался к нему все ближе и ближе, напирал, лез, гладил, отвечал спокойствием на рьяную нетерпеливость и посмеивался на всполохи очевидного раздражения. Это неправильно. Бакуго хватает его руками за шею и наклоняет голову вбок — в щеку упирается ледяной нос. Он не целует — кусает, забирает все, что ему могут дать, собственнически сжимает бедро между своих ног, чтобы не позволить уйти. Тодороки ловит губами его вдохи и притягивает так близко, будто они обязаны стать одним целым. Будто они все еще танцуют. Они оба не должны здесь быть, не должны быть рядом, потому что это против правил. Бакуго не может думать ни о чем, кроме того, что это неправильно, но едва ли он хотел что-то изменить. Они оба — неправильные, и границы между черным и белым в их мире явно существуют, но он готов отстаивать их, выгрызать клыками истину и выдирать любую дрянь когтями. Они оба — "черное". Вязкий, густой, маслянистый деготь на поверхности меда, отравляющие всю бочку, и как бы Бакуго ни пытался встать на сторону людей, он никогда не изменит свою сущность, но он не прекратит пытаться. А Тодороки не уйдет. Не потому что ему интересна идеология Бакуго и не потому что он следит за его стаей ради отца, а потому что хочет. Бакуго знает это. Быстрый-быстрый стук, добрый и частый, прямо над их головами, напоминающий во много раз приглушенный звук молотоотбойника, сбивает его с толку, заставляя отпихнуть Тодороки и отпрыгнуть вбок, чтобы уставиться вверх. Ярко-зеленая птичка с красной головой и белым телом в черную крапинку — обычный дятел, часто моргающий и склоняющий голову в разные стороны. Взгляд его, направленный на настороженного оборотня и смеющегося вампира, казался таким осознанным: птичка, встрепенувшись, развернула голову в другую сторону и загоготала, подзывая кого-то к себе, словно понимала, что здесь безопасно. Трель, похожая на тонкий дамский смех, заставила Бакуго отмереть и обхватить рукой поврежденный бок. Они шли до сторожки не менее трех часов, и он уже потерял так много времени, пока отвлекался на этого разлагающегося манерного извращенца, что ждать было нельзя. Он скрипнул зубами, сильно-сильно сжав их, осмотрелся, а затем развернулся и пошел на север, в сторону их сожженного охотниками дома недалеко от города. Тодороки за его спиной издал удивленный звук, похожий на взволнованный рокот кошки, которую неожиданно ткнули пальцем из-за спины. — Куда ты? — он делает несколько шагов, но Бакуго предупреждающе фыркает. Тодороки пожимает плечами, расслабленно улыбается и сцепляет руки в замок на пояснице, продолжая неспешной и тихой поступью следовать за ним на небольшом расстоянии. — Я думал, мы были заняты, — Бакуго передвигался быстрее, чем вчера, это могло сократить время, но если эта летучая мышь попрется за ним, то он однозначно полезет в драку. — Иди гнить куда-нибудь в другое место, я чертовски занят, — он рычит и, оскалившись, бросает взгляд через плечо назад. Тодороки склонил голову набок и, в притворной обиде надув губы, задумчиво отвечал на его раздраженный взгляд спокойствием. — Местью за сожженный дом или поиском отравленного меча? Бакуго останавливается на месте, и Тодороки специально врезается в его спину, бесстыже бормоча нахальное "ой", как будто не заметил, что движение прекратилось. Бакуго, не теряя времени, с разворота проносит когтистую руку в аккурат в том месте, где только что было вампирское бледное лицо, но Тодороки, знавший его, играючи увернулся и снова оказался за его спиной — Бакуго повторил движение, но уже другой рукой. Встревоженная рана на боку взвыла, воспротивившись такому движению, из-за чего он сморщился и, закусив губу, закрыл пасть, чтобы не издать ни звука. Тодороки вновь прижался к его спине, оставив свои длинные бесстыдные руки у него на поясе, чтобы притянуть к себе как можно ближе, и уложил подбородок на его плечо. Бакуго дергает рукой и попадает локтем куда-то по ребрам — Тодороки не чувствует боль, но благодаря легкому замешательству, совершенно точно наигранному, он может выбраться из липучей хватки. — Я сказал тебе отвалить! И без тебя дел по горло, — он шипит, как уязвленное животное, раздраженно кривит губы и хмурится, недовольно смотря на Тодороки, губы которого по-прежнему были растянуты в маленькой, почти умиленной улыбке. Бакуго злится еще больше от приставучего существа, который все время возвращался с бесконечной тоской и просьбой уйти, как бы он ни пытался избавиться от такого внимания. Тодороки все равно преданно следует за ним, как молодая дворняга с лохматой мордой, которую прикормил случайный прохожий. Солнце, прорвавшись через толщу горизонта липкими пальцами плавленного золота, въедливо проникало сквозь вереницу деревьев и распутывало паутину тумана. Проснувшиеся птицы перелетали с ветки на ветку и перекликались замысловатыми восторженными песнями, словно обсуждали последние новости. Хруст веток под подошвами обуви смягчался шелестом редкой травы и сухого мха. Границы, размытые временем и неудачно стертые дешевым ластиком, действительно похожи на разводы от карандашной линии, по которой провели влажным пальцем. Границы начерчены монстрами, в древности обезумевшими от голода; людьми, научившимися резать сверхъестественных тварей; древом жизни, которому эмиссары клялись сохранять баланс. Пресловутые границы были настолько стоптаны такими, как Бакуго, что иногда приходится щуриться и напрягаться, чтобы понять, а были ли они вообще когда-либо. Он упорно ищет что-то общее, чтобы оправдать свою реакцию на Тодороки. Что-то, что могло бы схватить его странные чувства за шиворот и пнуть по яйцам, но не находит совершенно ничего. Они разных видов, разных мировоззрений, веков, классов — этот вампир даже пьет человеческую кровь, как и вся его паршивая семейка, пока Бакуго и его стая, рьяно морщась от сворачивающегося в трубочку желудка, терпит голод и обходится животными. Он отчаянно ищет, но не находит совершенно ничего. — Бакуго, — они отошли всего метров на пятьдесят, когда Тодороки снова заговорил. — Тебе не нужно туда идти, — сразу говорит он прежде, чем Бакуго вздохнет и бросит угрюмое "что" тому, кто перся за ним, как привязанный конь. Он останавливается, когда чужие шаги прекращаются, и разворачивается, чтобы спросить, о чем говорил его спутник. — Проверь карман, — серьезный тон Тодороки отличается от того, который обычно сверкает и блестит рядом с Бакуго искрами томного восторга и пьяной праздности. В замешательстве сведя брови к переносице, он сует обе руки в карманы брюк, и, нащупав пакет, плотно затянутый в узел, вытаскивает шуршащий предмет наружу. Ярко-желтые цветы выглядели чахлыми, смятыми и вялыми, и Бакуго, за секунду распознав цветок, выронил его на землю и отпрыгнул в сторону. — Какого хера?! — он угрожающе рычит, по-волчьи скаля зубы на все еще серьезного Тодороки, и ярко-красная радужка опасно сверкает, но нападать Бакуго не спешит, пока необычный аконит все еще валялся внизу, отделяя его от вампира. Тодороки не поднимает руки, не отводит взгляд, не предпринимает попытку напасть. Он долгим взглядом изучает взбешенного Бакуго, и на дне его мертвых акульих глаз, покрытых прозрачной пленкой беспристрастия, не плещется ничего, кроме уверенности. — Этим тебя отравили. Передай их госпоже Очако. Бакуго опасливо, всего на долю секунды опускает взгляд на завернутый в два пакета цветок, словно тот мог убить его даже так, или словно Тодороки мог тут же напасть, воспользовавшись его заминкой. Конечно, он уже помогал его стае раньше, хотя доказать этого или добиться признания Бакуго не мог, но вот так в открытую? У Тодороки ворох проблем, скручивающийся в ураганный смерч и затягивающий в себя дома, машины и людей, а он выслеживает охотников на монстров и забирает у них какой-то необычный аконит. Он либо спятил, либо собрался перед смертью очистить карму. — Откуда мне знать? У меня осталось не больше четырех часов. Если это не так, то ты просто убьешь меня без шумихи и только с косвенными доказательствами, — Бакуго прищуривается. Тодороки снова улыбается. Мягко, безгранично снисходительно, словно разговаривает с ребенком, и покачивает головой, опуская ее вниз и прикрывая глаза. Будто ответ казался ему слишком очевидным и простым, предельно внятным и логичным. Как постулат. Бакуго не нравилось то, с какой легкомысленностью собеседник отнесся к его прямому обвинению, которое нисколько его не задело. — Потому что я хочу уйти с тобой, Бакуго, — Тодороки поднимает голову, и его слабая улыбка безнадежно мало затрагивает губы, при нем обычно растянутые в наглой ухмылке. Он хмурится сильнее в попытке понять, какого черта это вообще считается достойной причиной для того, чтобы поверить на слово, но в чужих глазах это явно выглядело очевидным. Бакуго думает, что, возможно, это мертвый мозг не может выстраивать причинно-следственные связи должным образом. — Это произойдет нескоро, но я буду ждать. Хочу ждать. Бакуго снова опускает взгляд на сверток ярко-желтых цветов, сиротливо валявшихся недалеко от него, и собирается разразиться тирадой, но, когда поднимает голову, Тодороки не оказывается на месте — только могильный запах, похожий на сухую дорожную пыль, и следы на почве говорят о том, что он когда-либо появлялся здесь. Бакуго, осторожно подобрав пакеты, снова задумчиво оглядывает окружение. Может, что-то общее у них, все-таки, было.