Бакуго по-змеиному разворачивается в его руках и напирает на Тодороки в попытке сломить преграду в виде напряженных рук над их макушками, которые умело сдерживали нападение. Рычание прямиком из его горла смешивается с легким смехом, когда Бакуго, звонко клацая клыками, пытается наклониться к чужой шее, чтобы выдрать из нее глотку. Тодороки лишь надменно откидывает голову, дразнясь и кривя губы в широкой улыбке, и делает шаг назад, словно они и вправду танцуют, а не пытаются сожрать друг друга.

Промедление равно смерти, эта гонка — спринт, никак не марафон. Ты бежишь от гнилых, костлявых рук смерти, бежишь от воспоминаний о том, как было раньше, бежишь подальше от голода, болезни, жажды. Бакуго привык жить в движении, привык к страху о смерти не в своем уме и привык вертеть Дарвина с его естественным отбором. Потому что это было логично, это было почти нормально, и все, что выбивалось из этого безумного, но правильного порядка — майор Тодороки Шото.

Что-то неуловимо мягкое мелькало в голове, такое быстрое и плавное. Оно плыло, обтекая и сглаживая острые углы, сворачивалось и извивалось, как змея, не давало ухватиться даже за часть. Бакуго тоже плыл. В чем-то бесконечно вязком и текучем, прохладном, совсем не похожим на воду и в то же время в ней самой. Что-то вокруг него не имело цвета, не имело запаха, оно было неосязаемым и легким, плавным, но таким неподъемным и прочным.

Хонджун был из тех, кто носит месячные линзы в три раза дольше, надевает огромные ботинки и прокалывает уши, когда меняет цвет волос. Для него Сонхва был не больше, чем обычным и заурядным никем в черно-белой одежде и с выкрашенными в угольный прядями. В его представлении Сонхва был из тех ребят, которые покорно соглашаются с наглыми и хамоватыми выкидами старших, спят с девяти до шести и не говорят вслух слово "секс". И он бы не смог ответить, откуда появилась такая неприязнь к этому человеку.

У Пак Сонхва россыпь родинок на загривке в форме созвездия овна, а у Хонджуна — голова кругом.