Домик в деревне

      — Мам, пап… я гей!       Ранее спокойно сидевшие и гармонично пьющие чай, родители, словно превратились в две статуи, чьи лица были искажены гримасой ужаса от услышанного. Парень, конечно, был готов к такому. Его семья ничем не отличалась от других таких же скучных и православных семей, не принимавших ничего нового. Родители — Михаил и Мария Достоевские — были приверженцами праведности и в целом слишком уж верующими людьми. Они старались приучать своего сына к вероисповеданию. Михаил Достоевский, как самый настоящий глава семьи и строгий отец, иногда перегибал палку, всячески наказывая ослушающегося мальчишку, нанося ему увечия злополучным ремнем. И так было с каждым ребенком в их семейке, за исключением дочерей, им повезло больше, чем братьям, ибо за их воспитание взялась мать. Михаил Достоевский всегда были против гомосексуализма, считая, что таким занимаются лишь больные на голову и им срочно нужна помощь в психиатрической больнице. Считая их грязными и порочащими их религию. Однако, он и представить не мог, что именно то, что он открыто осуждал и презирал, случится с их умным и здравомыслящим сыном. Им оказался не кто иной, как Федор. На вид ухоженный, с волосами до плеч, которые так не нравились его отцу, ведь он считал, что носят такую шевелюру «эти самые», и даже грозился отстричь темные волосы. Глава семьи часто упрекал Федора тем, что не хочет, чтобы его сын, его «гордость», был похож на тех пидорасов. Но его опасения подтвердились. И узнал он это не заставши врасплох своего сына, обжимающегося с каким-то пидором, нет, он услышал признание из уст самого Федора. Вот так просто, взял и рассказал. Недовольству отца не было предела, подтверждением       тому были резкий удар громадного кулака по столешнице и пара разбитых о пол тарелок. Конечно, без насилия не обошлось. Гнев побрал Михаила настолько, что он будто даже позабыл о том, что перед ним находится его сын, родная кровинка, безжалостно хлестая белую кожу. Оглушающий свист, прорезающий воздух во время очередного замаха кожаным ремнем, металлическая застежка, что при каждом соприкосновении с мягкими ягодицами, оставляла глубокие кровоточащие раны на белом полотне. Слезы и кровь, кровь, кровь… Будто обезумевший, он, не смотря на плач, крики и мольбы остановиться, все сильнее и безжалостнее стал пороть собственного сына, заставляя его захлебываться в своих слезах. Не смотря на свою злобу, похоже, что Михаилу нравилось. Он с садистским оскалом наносил все новые и новые увечья.       — Ах ты гаденыш! — удар, под пронзительный свист ремня, — Отродье мелкое! Вздумал жить спокойно да со своими педиками обжиматься?! — прорычал отец, никак не думая остановить наказание. С каждым новым оскорблением удары становились все жестче и жестче, а отец злее и злее. С каждым новым проявлением боли Федор закусывал губу до металлического привкуса во рту. Крепко схватив и резко потянув к себе патлы сына, заставив смотреть в его горящие от ненависти и всей злобы глаза. Взору ему пришлась такая картина: раскрасневшееся от слез личико, заплаканные глаза и прокусаные до крови губы — таким способом Федя пытался скрыть так и рвущиеся крики, однако этот метод не увенчался успехом. Измученное состояние совсем выбило из сил Федора, он не то чтобы не мог больше кричать, он даже хрипел с трудом.       — Так я и выбью из тебя эту дурь! Ишь какой, да где ж ты такому понахватался?! Отвечай, засранец! — На минуту остановился, дабы услышать голос сына. Федя было открыл рот, да только ничего не смог сказать, лишь прохрипел сорванным голосом. Отец, неудовлетворенный таким ответом, сильнее хлестнул кровоточащую кожу.       — Отвечай, кому говорю, сукин ты сын!       — Нигде, отец! Нигде, слышишь?! — Федор поднял красные от слез и злобы глаза на старшего, — Я таким всегда был!       — Как ты с отцом разговариваешь?! Чтоб я такое больше от тебя не слышал! Стыд то какой, что родственники скажут о тебе, педик малолетний! — рявкнул Михаил, напоследок влепив сыну звонкую пощечину.       — Еще раз произнесешь такое, убью тебя, даже на то, что ты мой сын не посмотрю, щенок!       Самозабвенно улыбнувшись, он ослабил хватку на затылке и бросил обессиленное тело обратно на твердую поверхность. Ушел, оставив, казалось бы, бездыханное тельце на холодном полу. Младший Достоевский давно пожалел о своих громких словах, винив себя за свой язык, что не сумел сдержать за зубами. Ему хотелось всего-навсего понимания и поддержки, никогда ранее не проявляющихся со стороны родителей. «Может на сей раз повезет?» — думал Федя, опосля сильно об этом пожалев. Слезы градом катились по пунцовым щекам. Свернувшись калачиком, он почувстввал себя никем не признаваемым и всеми унижаемым драным котенком. В груди защемило. Он испытывал калейдоскоп разных эмоций, но увы, радостными их не назовешь. Разве он виноват? Виноват разве, что он такой? Ну да, ну нравятся ему парни, ну и что с того? Раз он считает себя невиновным, (каким на самом деле и является) то тогда почему, родной отец, без единого сожаления, отхлестал почти что до полусмерти?! Ягодицы вспыхнули новой волной бесконечной боли, не давая забыть о произошедшем. Обида на отца только возросла сильнее, перекрывая одной большой волной старые разногласия. От нахлынувшего негодования, Федор сжал зубы сильнее, в попытке не закричать, сводя темные густые брови к переносице. О да, ему хотелось кричать от распирающего чувства внутри. Но нельзя, нужно поскорее взять себя в руки. Достоевский, покачиваясь на ватных ногах, попытался встать. Раны, что так нещадно были нанесены отцом, вдруг стали куда чувствительнее. Похоже, что недели две так точно, если не больше, сидеть будет проблематично. Еле как добравшись до ванной комнаты, то и дело шатаясь из стороны в сторону и норовя упасть, Федору предстало увидеть в зеркале свое плачевное состояние. Взъерошенные, так ненавистные отцу, темные волосы, красные и распухшие от бесконечных слез, глаза, под которыми были заметны темные большие круги. Решив привести себя в порядок, он открыл кран. Лицо тут же погрузилось в желаемую прохладу, постепенно избавляясь от покраснений. Федя не мог и слова промолвить — настолько пересохло его горло от постоянных криков! Отпил немного, но остановился с трудом, жадно поглощая приятный холодок воды. Забравшись в ванну, он даже не посмотрел на объект, подвергшийся физическому насилию, не хотелось ему вспоминать этот ужас, лишь направил струю холодной воды, шипя от новой боли. Покончив с этим, встал с головой под прохладную воду, закрыв глаза. Ну и зачем же он признался? Ни желаемой поддержки, ни понимания, ни одобрения он не получил. Но на сколько бы разозлился отец, если бы застал его врасплох с каким-нибудь парнем? Убил бы на месте. И его, и парня. Впредь, Федор поклялся больше не проявлять никаких чувств, раскрывающих его маленький секретик, тем более не заявлять открыто о таком.