И на могилах прорастут цветы

      Это было странно. Дико. Спустя столько лет всё ещё по-простому по-человечески дико.       Ода… Одаску — именно так она звала его и именно им мужчина хотел быть сейчас перед ней и более не перед кем другим — провёл мозолистой рукой, на которой уже отчётливо проступали уставшие гонять кровь вены по волосам. Казалось, с них сыпался песок. Но на самом деле единственные изменения состояли в том, что яркая медь волос несколько потускнела и сквозь неё начала пробиваться первая седина. Писатель старел, угасал. Но вовсе не желал себе больше времени. Наоборот, он бы с радостью отдал всё время у него имеющееся, дабы поскорее встретиться с Кадзуэ.       Шестое августа. Дата, выбитая на надгробии. Дата, которую можно увидеть, если вырвать сердце из его груди. Писатель встаёт и начинает обшаривать карманы. Пора уже вознести молитву и возвращаться домой. Ведь Кадзуэ бы определённо не понравилось, что он здесь так долго «опять без дела сидит». Да только он забыл благовония. — Без тебя я становлюсь совсем рассеянным, — вздохнул мужчина, тяжело и пусто глядя на могильную плиту, уставленную нехитрыми подношениями. Они никогда не были безупречными. Сакуноске вечно забывал то одно, то другое. И порой он с тоской думал, что был бы не против начни покойная жена преследовать его разгневанным призраком, обиженная столь кощунственной рассеянностью покинутого мужа. Но она всё не приходила, а Ода вечно всё забывал. — Вот возьмите.       Звучание незнакомого голоса едва продиралось сквозь толщу мыслей, ощущались как нечто смутное. И в тоже время тепло чужих слов было подобно прикосновению. Фамильярность, считавшаяся в этих землях грубостью, но… Ода не ощутил себя, плохо почувствовав лёгкий след чужих слов на своей коже.       Повернувшись, Сакуноске увидел мужчину. Тот выглядел молодо: ни седины, коя бы прикосновением старости тронула смольно-чёрные волосы, едва касавшиеся плеч; практически не было видно морщин, за исключением «лучиков» в уголках аметистовых глаз, глядевших на мир едва ли не по-детски приветливо, но в то же время в их глубине залегло нечто не позволяющее усомниться в том, что незнакомец был старше Сакуноске. Либо же писателю просто так показалось ведь в отличие от него этот мужчина не только не забыл благовония, но и, судя по всему, взял пару лишних, ведь сейчас рука, покрытая переплетением вен и так похожая на его, Сакуноске, собственную протягивала ему две палочки. — Спасибо, — писатель просто кивнул принимая их.       Незнакомец улыбнулся ему. И было в этой улыбке что-то неправильное, учитывая, что они находились на кладбище. И тем не менее, Ода не мог не отметить, что эта улыбка была прекрасна. После, этот несколько странный мужчина ушёл, вернувшись к могиле, находящейся по соседству с той, которую посещал сам Ода. Там рядом с незнакомцем стоял юноша, весьма похожий на него похожий. Не внешне. Другое неуловимое сходство, кое сложно облечь в обертку слов. Ода предположил, что этот юноша приходился незнакомому мужчине сыном.       Видимо эти двое пришли помянуть кого-то, кто был захоронен рядом с Кадзуэ. Странно — или наоборот крайне естественно? — но Ода никогда не интересовался, кто покоился рядом с его женой, но сейчас… — Как думаешь, стоит ли мне написать про них? — Сакуноске обратился к хладному могильному камню. Ответа, как всегда, не последовало. А образ отца и сына у могильного камня странным образом засел в голове.

***

      Рассказ мужчина само собой так и не написал. Были заметки, черновики, но ничего более. Иногда он приходил, читал их Кадзуэ, оставлял листки с набросками у её могилы. Ветер практически сразу уносил их. Жена не любила его рассказы. А тут что… Пара сцен, пустые размышления о том, кем были эти люди и о ком они скорбели… Мусор. В общем, цельной истории не выходило как не клей, ведь мужчина просто не представлял о чём ему писать. Возможно, именно поэтому он просто предпочёл выкинуть мысли об этих двоих из головы, не предавая им более пристального внимания. Однако стоит нам отпустить некоторые вещи так они, словно не желая отпускать нас, находят случай напомнить о себе. — Кажется это Ваше.       Ода рассеянно посмотрел на собеседника, чьё прекрасное бледное лицо было светло от спокойной улыбки бодхисатвы. Высеченная в камне сотни статуй, одинаковая для всех. После несколько потерянный взгляд карих глаз вновь пустился к тонким пальцам, что сжимали потрёпанные ветром черновики, листы бумаги на которых неровным почерком грубых рук были высечены нестройные ряды слов. И так странно было видеть то, что казалось навек утерянным.       Сакуноске не ожидал подобного, а потому не придумал ничего лучше, кроме как молча принять свои глупые заметки и домыслы, которые мужчина составил о стоявшем сейчас напротив человеке. — Вы писатель?       Ода кивнул. Листы рукописи прижал к груди подобно потерянному студенту. Интересно, этот незнакомец прочёл то, что Сакуноске о нём написал? Если да, то… что думает на этот счёт? Хм. Спросить о таком было бы неловко. — А ещё Вы свин, — послышался недовольный всё ещё несколько детский несмотря на уже начавшуюся ломку голос.       И только сейчас Ода обратил внимание на… злой комочек кудрявых волос, стоявший за спиной невольного героя его рассказов. — Осаму! — повернувшись к этому недовольному комочку шикнул незнакомец.       Судя по всему, это был тот самый юноша, которого писатель видел рядом с незнакомцем в прошлый раз. Только вблизи он оказался… действительно маленьким и… создавалось впечатление, что перед писателем находится недовольный растрепанный кот. — Что? Я не прав?! — зашипел на отца молодой человек, — Меня вечно заставляешь в комнате убирать, а этот!.. — после добавил громче, явно рассчитывая, что его услышит не только отец, — Кроме того этот человек разрушил мои детские мечты! Я так надеялся, что наконец нашёл настоящий проклятый артефакт, который заберёт мою бренную душу и позволит умереть! А это оказались бездарные почеркушки! — Осаму… — уже попусту обессиленно вдохнул мужчина, выдавая, что до этого всплеска юношеской грубости уже следовала череда воспитательных бесед, если не ссор и скандалов. Однако порой все педагогические методы оказывались бессильны перед простым подростковым нигилизмом.       Юноша фыркнул, гордо вскинув подбородок. После чего разко повернулся и демонстративно молча ушёл по направлению к могиле своей… — Бабушке пошёл жаловаться, — усмехнувшись проговорил незнакомец. Маленькое откровение, время от времени срывавшееся с уст каждого из нас в присутствии посторонних, но при этом не адресованное в сути своей никому, — Всё надеется призвать её разгневанный дух на мою голову.       Хотелось о многом спросить. Разве это не удачный случай разузнать детали для своего рассказа? Почему сын столь раздражен своим отцом, что готов обрушить на его голову гнев покойницы? Их имена, их жизнь… Однако единственным, что сто сорвалось с губ писателя было: — Бабушка?       Незнакомец повернулся. Тонкий изгиб губ приобрёл нечто по-доброму насмешливое. — Да. Мы приходим сюда навестить мою матушку. Она оставила нас три года назад. — Хм… Понятно.       Воцарилась тишина. Без преувеличений кладбищенская. И в пору завидовать детям, подросткам или мёртвым. Ведь их не смущает тишина. Они отметают её, не придавая той значения. Во взрослом же мире молчание становилось чем-то сложным, глупым, неловким. Она создавала слишком много пространства, продуваемого холодным сквозняком. Это пространство сразу хотелось заполнить. Только вот сделать это естественно, элегантно не получалось практически ни у кого. — Могу я помочь Вам поправить оби? — вопрос внезапный, неуместный, возможно даже в чём-то пошлый, но заданный как раз тому, кого не сильно заботят все эти вещи ровно, как и… — Понимаю, что Вас не слишком это беспокоит, но боюсь, в случае если с Вас слетит кимоно мёртвые будут действительно оскорблены.       Из уст писателя вырвалось лишь многозначительное «гм», которое совмещало в себе нечто среднее между любопытством испытать на себе гнев ушедших в мир иной и согласием принять помощь.       И незнакомец предпочёл трактовать как второе, а потому он зашёл писателю за спину; тонкие пальцы и шуршание грубой ткани не самого изящного костюма. Одасаку ощущал чужие касания, чужое дыхание… Так близко, что кожа покрывалась мурашками. — Моему сыну понравились Ваши черновики, — шёпот разрядом электрического тока пробежал вдоль позвоночника.       Сакуноске отшатнулся. Благо с поясом уже закончили. Стоит отметить, что и вправду держалось крепче. А незнакомец улыбался. Всё также. Будто и не было ничего.       При общении с этим человеком реальность словно плыла, превращаясь в иллюзию. Как к этому относиться? Для себя Ода пока не нашёл ответ. А потому, когда незнакомец собирался уже уходить, писатель нагнал его вопросом: — А Вам? — полуоборот головы и изящно приподнятые в недоумении чёрные брови дали мужчине понять, что вопрос следует уточнить, — Вам понравились черновики? — А Вы позволите мне их прочитать?       Ответ повис в молчании между ними.

***

      Они сидели на земле около одной из могил. Она принадлежало Мори Миноко. Сакуноске узнал это недавно. Ровно, как и то, что его нынешнего собеседника зовут Огай. — Ода-кун, Вы не будете? — знакомый голос, чей владелец совсем недавно обрёл имя в чужом сознании.       Это их третья встреча.       Сакуноске покачал головой в ответ на вопрос. Не то чтобы он не любил отядзуке или считал странным, что к залитому зелёным чаем рису ему предложили сладкий пирожочек мандзю. На самом деле писатель никогда не был прихотлив в еде, и даже женитьба не изменила этого. Просто его недоумение вызвал сам факт того, что его чем-то угостили. — Почему Вы принесли мне отядзуке? — Посему? — было видно, что вопрос застал мужчину врасплох. Он неловко провёл рукой по волосам и пару минут молчал, словно пытался найти объяснение в первую очередь для самого себя, — Потому что Вы выглядите как человек не слишком озабоченный своей жизнью?       Предположение вышло несколько неуверенным, но более чем оскорбительным. Даже Сакуноске обычно не заботящийся о словах окружающих на свой счёт, не смог удержаться от того, чтобы скорчить небольшую гримасу, отображающую не озвученный вопрос: «Неужели вы принимаете меня за бездомного пса?». Однако поскольку ответ на вопрос был очевиден, Сакуноске предпочёл его не задавать. Он лишь тяжело вздохнул впервые с оттенком раздражения и, передав Огаю черновики все-таки взялся за еду.       А тот тихо смеялся. Возможно, и было над чем. Не издевательски, не зло, а просто так легко и мимолетно, со странным теплом в груди от того, что человек, казавшийся монолитной глыбой, оказался весьма эмоциональным. Просто проявлялось это по-другому. Не так явно, как у окружающих. На мгновение сведённые к переносице брови, поджатые потрескавшиеся губы… Мори не мог ответить зачем наблюдает за всем этим с такой тщательностью.       Стараясь не слишком думать об этом, мужчина вернулся к чтению столь любезно предоставленных ему набросков рассказа. И погружаясь в мир чужих хитросплетений слов, Огай не замечал брошенные украдкой взгляды. Не замечал, как Сакуноске на него смотрел.