И на могилах прорастут цветы

      Так они и встречались. На кладбище вдали от чужих глаз и пересудов, которые могли бы диктовать им что является правильным, что постыдным, а потому лишь им двоим дано было определять, где для них заканчиваются приличия. Конечно, неплохо было бы поинтересоваться и у почивших душ, что они думают на счёт чужого наглого присутствия, но те практически никогда не возражали. Во всяком случае ни Оду, ни Мори по итогам не преследовал ни один разгневанный юрэй. Пожалуй, даже наоборот.       Лето вступал в свои права. Ветер шелестел в кронах и играл в волосах, донося до них аромат жизни, цветов и фруктов. Солнце приветливо наблюдало за человеческими играми со снисхождением столетнего старца, а нагретый им за день камень милостиво делился своим теплом разливая по телу блаженную негу.       Единственное, что вырывало из этого сладкого ощущения — холодный взгляд.       «Чокнутые старики».       Примерно эта мысль без особого труда читалась в глазах молодого Осаму, сидящего напротив своего отца и его нового компаньона в лице сорокалетнего писателя. Он казался ревнивым котом, что сидел в отдалении и с терпеливым раздражением ожидал пока его сожитель (в отношении котов люди часто мнят себя хозяевами, но Сакуноске считал это определение далеко не самым верным) покинет приступ слабоумия и он соизволит оторваться от ржавого ведра (в данном случае в качестве данного предмета расценивался вне всяких сомнений Ода) и он соизволит уделить внимание его кошачьему великолепию.       Писатель же, глядя на мальчишку задавался лишь одним вопросом: не жарко ли тому в разгар столь солнечных летних дел ходить в чёрном пальто?       В остальном мужчина достаточно хорошо понимал молодого человека. Не то чтобы он сам когда-либо испытывал подобное. Ему всегда было крайне занятно наблюдать людские разговоры, пусть сам он и не был их адресатом. Однако же детям нормально скучать, когда родители, случайно встретившись со своими знакомыми заводили долгую праздную беседу. А именно этим, по сути, и были встречи Оды и Мори на кладбище, где оба захоронили осколки своих сердец. — А Ваш герой весьма рассеян, — с улыбкой проговорил врач (спустя несколько встреч писателю удалось узнать не только имя, но и род занятий своего собеседника), дожёвывая мандзю, который Сакуноске ему отдал.       Мори всё также приносил для мужчины какие-то угощения. Отядзуке с мандзю. Но в один день Огай почему-то принёс карри. То самое оригинальное карри с яйцом, которое писатель неизменно уже на протяжении нескольких лет заказывает в одном кафе. Кажется, он как-то посвятил этому блюду целое эссе.       «А Ваши вкусы весьма знамениты в своих кругах, Ода-кун», — так сказал Огай одарив растерянное выражение лица Сакуноске лёгким смехом, что мимолётно щипал кончики ушей Одасаку, заставляя их покраснеть.       Это и впрямь было так писатель действительно любил карри, но… почему-то тогда он соврал о том, что на самом деле отядзуке с мандзю ему нравиться больше. Мори тогда удивился, но на лжи ловить не стал.       С тех пор рис с чаем и сладким пирожком стал для писателя привычным ужином. Вернее даже так. Сакуноске всегда съедал только рис с чаем. Мандзю он отдавал Огаю под предлогом того, что сам уже наелся. Ведь его новый знакомый оказался тем ещё сладкоежкой. — Гм? Думаете? — спросил писатель, глядя на лежавшего на его коленях мужчину сверху вниз.       Ода не знал догадался ли Огай, что черновики странной повести были о нём. Врач не говорил, а Сакуноске не спрашивал. Они никогда не говорили об этом оставляя друг другу прекрасную возможность не задумываться об этом. Черновики переходили от одних рук к другим и вновь обратно. Из дома Мори они всегда возвращались с пометками.       Врач всегда рассказывал о том, как Осаму тайком прокрадывался в отцовский кабинет, рассказывал с каким восторгом юноша читал «оставленные без присмотра» черновики, но о своих собственных впечатлениях не говорил никогда. Какой след в душе или хотя бы в мыслях Огая оставили неровные, порой обрывающиеся на полуслове строки Сакуноске мог догадаться лишь по оставленным красивым почерком правкам, кои разбирать садился лишь глубокой ночью. И каждый раз мужчине не удавалось сдержать тяжёлый вздох. Видимо его рассказы не любила не только его жена… — Да. Только очень рассеянный человек может из раза в раз забывать, что у него в рукавах всегда хранятся две палочки благовоний и из раза в раз брать ещё две. — А он часто так делает? — Несомненно! — горячо заверил врач. — Уже поздно.       Голос Осаму заставил мужчин встрепенуться. Не то чтобы они забыли о нём просто… Сегодня юноша был не в меру молчаливым. Обычно из его рта сочилось множество ядовитых комментариев и в зависимости от настроения молодой человек мог сыпать ими беспрестанно либо же с небольшими перерывами. А потому как бы ни было стыдно обоим и Мори, и Оде они действительно отодвинули присутствие молодого человека куда-то на периферию. — Кхм… Да. Ты прав, — забормотал врач, вскакивая с земли и отряхивая дорогое кимоно цвета опавшей хвои.       Писателю удалось уловить как мужчина пару раз виновато скосил лиловые глаза в сторону сына. Тот тоже это заметил и раздраженно скривился, вновь превращаясь в самого себя.       Две фигуры стали потихоньку удаляться. Деревянные гэта, звонкие как юношеский смех и европейские туфли, скрипучие как старость медленно чеканили шаг вдоль кладбищенской аллеи забытия и скорби, спокойствия и потерь. И Одасаку тоже было пора уходить. В другую сторону. Но стоило тихим, словно изначальное отсутствие жизни, словно затхлый застой, соломенным сандалиям направить стопы своего хозяина прочь, как кто-то достаточно грубо ухватил его за запястье.       Это был Дазай. — Погодь, — буркнул мальчишка, утягивая Сакуноске куда-то прочь от аллеи в сторону густеющих рядов широколистных деревьев, — Перетереть надо. — Осаму! — возмущенный окрик врача, не сумевшего уследить за отпрыском, что ловко ускользнул не только не только от его внимания, но и за черту весьма гибкого, но всё же не бесконечного отцовского терпения.       Но мальчишка лишь отмахнулся: — Щас догоню!       После чего они с Одой за широким стволом раскидистого дерева, что прятало могилы от палящих лучей солнца, а разговор этих двоих от живых в своём любопытстве глаз и ушей.       На следующий день Дазай не пришёл. А Ода пришёл с цветами. Букет фиалок. Такие глупые цветы. Цветы, которые так любил Мори.

***

      Это было странно. Смешно, но в некотором роде это было даже неуютно. Встречаться вот так, дома у Огая, после всех тех разговоров на кладбище, кое уже стало для них чем-то вроде особого места, ощущалось неправильным. Но тем не менее Ода был тут, пил предложенный ему чай и отчего-то до глупого упрямо смотрел на пиалу в своих руках. Тонкий фарфор в неправильных грубых пальцах…       «Ну и что я тут забыл?!» — мысленно воскликнул Ода, не меняясь при этом в лице. С его уст срывались лишь тяжёлые вздохи. Что были истолкованы превратно. — Вам не нравиться чай? — вопрос удивительно робкий, неправильный в своей ломкой интонации после стольких откровений… словно в собственном доме Мори также чувствовал себя более чужим, нежели на кладбище.       Сакуноске поднял глаза на человека напротив, засмотрелся на прекрасные фиалки глаз. — Нравится.       Ему всё нравится. Изгиб губ, разлёт тонких бровей, очертание скул, каждый блик, каждая тень, но… что с того?       В конце концов Одасаку был вынужден признать: ему нравиться Мори Огай. Но это ничего не меняло: у Огая был сын, значит у него была и жена, а ещё и сам Ода… Да кем он был, чтобы стоять рядом с таким человеком? И по итогу в единственным, что писателю не нравилось в этом доме был он сам. Не нравилась та глупая порывистость, с которой он решил подарить Мори цветы, та нервная поспешность с которой принял приглашение в гости, те… то…       Писатель в очередной раз вздохнул. — Ваша жена и сын должно быть скоро придут.       Напоминание не Огаю. Себе. Ведь Мори и без того не поступит дурно. Хороший ли он человек — вопрос, о котором судить не Одасаку. Ведь он толком и не знал, что есть само по себе хороший человек. Однако Огай определённо был человеком, который не поступает дурно. Он бы никогда не обманул жену, не предал её доверие, не разочаровал бы сына и не… влюбился бы в такого неловкого и глупого человека как Сакуноске. Но только почему тогда в ответ на слова писателя на тонких губах расцвела такая странная, печальная и вместе с тем несколько виноватая улыбка. Мори опустил взгляд, точно также как и Ода пару мгновений назад пусто уставился на чай в изящной пиале. Интересно, видел ли он её такой же неправильной в своих руках, как и Одасаку? — Не придут, — улыбаясь с неясной для Сакуноске какой-то доброй тоской. Тонкие бледные пальцы нежно огладили узорчатую кайму едва ли касаясь кромки остывающего чая, — Мы развелись. Много лет назад. Осаму какое-то время побудет у неё. — Вот как, — глухо отозвался Ода. Голос предательски сел от охватившего его волнения. Волнения, которого не должно было быть. Даже если Огай разведён, то что это меняет?       Сакуноске не должен был радоваться этому и его руки определённо не должны дрожать от странного трепета. Стыд за мысли, за бешено колотящееся в груди сердце опалил кончики ушей заставляя их покраснеть. Писатель не имел права надеяться. Но он определенно делал именно это.       Он надеялся… — Так значит вы?..       Он надеялся… — Да, — произнёс Огай в ответ на так и не озвученный до конца вопрос.       Шелест ткани кимоно. Он встал. Тихо, медленно изящно направился к мужчине напротив. Тонкая ладонь легла писателю на плечо, чувствуя горячий напряженный рельеф мышц. Сакуноске замер. Боялся пошевелиться, вздохнуть. Всё казалось слишком зыбким. Плывущим в воздухе жаркого влажного лета миражом. Стоит дрогнуть и реальность такая зыбкая, эфемерная развеется будто дым.       И всё, на что он надеялся…       Огай скользнул Одасаку на колени. Подол кимоно задрался, обнажая чувствительную кожу бёдер. Бледные несколько дрожащие руки обвили смуглую шею, пальцы играли с короткими волосами на затылке писателя. Ода не должен был этого делать. Широкая грубая ладонь коснулась колена врача, медленно поднялась выше, оглаживая прохладную кожу, напоминающую шёлк… Он должен был остановиться… Ода ведь не влюбляться… он даже посмотреть на Огая не имел права. Но вопреки всем съедающим голову мыслям горячая ладонь поднималась выше уже частично скрывшись за тканью кимоно. — Это значит, что я свободен… — еле слышно сквозь разомкнутые губы в прерывисто выдохнул Мори.       Ода надеялся… что Огай ответит именно так.