И на могилах прорастут цветы

      Ода не любил сладкое. Ему всегда более нравилось что-то солёное или острое. Даже горькое. Кофе, например. Именно его сейчас и пил писатель. Пил из чужой чашки в чужом доме. А на языке чувствовалась сладость. Единственную, пришедшуюся ему по вкусу. — Тебе нужно новое кимоно, — утверждение. Твёрдое, бескомпромиссное.       Это заставило где-то в голове проскочить мысль о том, что Мори военный врач. Интересно, откуда это взялось? Придумал ли это писатель для героя своего рассказа или же прочёл где-то в заметках Огая, оставленных на черновиках? Возможно, просто услышал во время одного из их разговоров обо всём и не о чём?       Карие глаза внимательно наблюдали за бледными схими руками, что проворно штопали едва ли не тлеющее под тяжестью времени кимоно, впервые отмечая не только их изящество, но и скрытую силу. От этого царапины на спине заныли чуть сильнее, заставляя в памяти воскреснуть события… произошедшего между ними… Издав гулкое и глухое «гм» в кружку, Ода сделал очередной глоток. — Мне и в нём хорошо, — ответил писатель, чувствуя, как обжигающая, бодрящая жидкость разливается где-то под обнажённой смуглой кожей.       Ода сидел на полу за низким чайным столиком практически голый. Благо, хоть хакама не порвались в попытке их надеть. А вот кимоно слегка подвело.       Мори метнул в любовника — да, после произошедшего Сакуноске был именно любовником. Статус, от которого никуда не деться. Да и не сильно хотелось деваться, если честно. В противном случае Ода бы растворился вместе с рассветными лучами несмотря на испорченный предмет одежды, а Огай бы не стал предлагать ему кофе — сердитый взгляд. Врач демонстративно приподнял потертое кимоно и просунул руку в дырку, образовавшуюся по шву от основания рукава и практически до подола. С ней он возился уже практически двадцать минут. — Если не купить новое кимоно, то наступит момент, когда тебе придётся уйти от меня голым, — буркнул мужчина, возвращаясь к шитью. — Или не уходить, — рассеянно пробормотал Сакуноске не обращаясь к кому-либо конкретно, говоря скорее с кофе в своей кружке, что волнами пошло от его дыхания. — Можешь и не уходить, — в тон ему ответил Мори.       Ода кивнул. Воцарилось молчание.       На Мори был синий домашний халат из атласа. Пояс едва затянут, ткань спадает с одного плеча. Карие глаза отвлеклись от созерцания работы ловких рук, поднимаясь выше к груди, ключицам, шее… На бледной коже цвели алые гибискусы засосов и укусов. Кхм… возможно Ода перестарался. Эта мысль с запозданием опалила смущением кончики ушей. — Я дома!       Огай вздрогнул. Нервно повернулся в сторону входа, подскочил, дрожащие руки стали лихорадочно комкать ткань домашнего халата, желая сильнее запахнуть, скрыть следы прошедшего вечера. Взгляд лиловых глаз лихорадочно заметался в попытках придумать куда деть чужое порванное кимоно, любовника, самого себя, но тщетно. Поздно. Потому что Осаму уже стоял на пороге комнаты с нечитаемым лицом наблюдая за паникой отца. Ода поприветствовал присутствие юноши лишь слегка скосив в его сторону глаза и приветственно кивнул, не отрываясь от своего кофе. Юноша абсолютно спокойно ответил тем же. — Осаму, это не то!.. Понимаю, чем это может показаться, но это не то, что ты подумал, не то, что ты мог подумать. Ода-кун… Я просто… — лепетал Огай что-то среднее между объяснениями и оправданиями не замечая, что является единственным кто переживает по поводу сложившейся ситуации.       Осаму лишь саркастично поднял бровь, словно спрашивая, как долго отец ещё намерен принимать его за идиота. Казалось, ещё немного и изо рта юноши польются собственные едкие версии происходящего из разряда: «Что ты, пап, я всё понимаю. Ты просто дрался с пылесосом, который прилип к твоей шее, Ода-сан тебе помог, порвал кимоно и вот теперь ты штопаешь в качестве благодарности. Всё понятно. Что же это ещё могла быть?», но юноша лишь раздраженно вздохнул, отмахиваясь от всех попыток родителя как-то оправдать происходящее: — Я к себе.       Мори обессиленно осел на пол. Спрятал в руках стремительно краснеющее лицо, опустил голову на чайный столик то ли промычав то ли жалко всхлипнул нечто напоминающее «Хорошо». Его потряхивало от стыда и неловкости. В пору было опасаться, что это чувство было настолько сильным, что врача вот-вот хватит удар. Он не знал, как поговорить об этом с сыном, как объяснить… Даже не подозревая, что Осаму ничего из этого и не требовалось.       Когда юноша поднимался на второй этаж, где, судя по всему, находилась его комната их с Одасаку взгляды пересеклись. И в этот момент губы Осаму на мгновение покинуло привычное раздражение. Тонкие, прямо как у его отца, губы тронула едва различимая улыбка. Он показал Сакуноске два пальца вверх, после чего скрылся.       Допивая кофе Сакуноске кивнул пустоте там, где ещё недавно мог видеть Осаму, вспоминая тот странный разговор в тени деревьев… слишком ирреальный, чтобы Ода мог о нём когда-либо написать.

***

— Что это? — спросил писатель, разглядывая странную записку. Удивительно, оказывается его жена ошибалась. Существует почерк ещё более ужасный, чем у него.       Осаму вручивший и, судя по всему, написавший это странное послание, напоминающее древнее проклятие, стоял перед писателем сложив руки на груди с видом необычайно гордым и довольным. Казалось, юноша не сомневался в том, что сделал нечто исключительное и ждал скорых похвалы и аваций.       «Разобрать бы ещё, что он сделал…» — вздохнув подумал мужчина то приближая, то отдаляя записку в тщетной попытке унять пляшущие перед глазами символы. — Это план того, как ты позовёшь моего отца на свидание! Правда я круто придумал?       В ответ Сакуноске издал неясный звук не похожий не на согласие, не на возражение. Писатель внутренне оцепенел. Он? Мори? На свидание? Разве такое было вообще возможно? С чего Осаму вообще решил…       Словно прочитав его мысли, обрывая её на полуслове, юноша ответил, принимая внезапно серьёзный вид. Больше Ода никогда не видел его таким. — Я видел, как ты на него смотришь. А он на тебя. Но вы такие старые дурни, что встречаясь уже почти год на этом чёртовом кладбище никак не можете решиться наконец признаться… ну, знаешь. Себе хотя бы. — Понятно, — отозвался Сакуноске, хотя более чем половина слов прошелестев странным роем в пустоте черепа вылетели обратно и подхваченные ветром унеслись куда-то вдаль. Зато писатель наконец смог разобрать на листке слова «нравиться» и «не нравиться». Видимо записка по большей части была не столько планом свидания сколько просто перечислением предпочтений Огая.       В кронах гулял ветер. Перешёптывался с листьями, смеялся. Смеялся над тем, как глупо и быстро билось сердце чей ход до этого лишь замедлялся, стремясь к смерти. Там не должно было быть место ничему новому. Оно лишь донашивало старые чувства, которые вот-вот должны были исчезнуть вместе с Одасаку. И он должен был рассыпаться нитями как его старое кимоно, сшитое для него Казуэ… Но зачем-то этот глупый орган вновь бешено колотиться, пытаясь разгадать загадку чужой души, оставленную неровным почерком на бумаге. Всё это было невозможно. Глупо. И самое главное это вне всяких сомнений не нужно самому Огаю. — Почему ты решил?.. — вопрос, последняя часть которого застыла на потрескавшихся от летнего жаркого воздуха губах.       «Почему ты решил, что твой отец любит меня?»       Глупость какая. Хорошо хоть вовремя остановился. Спроси мужчина нечто подобное неловкость выросла бы до той отметки, когда он не смог бы прийти на кладбище, съедаемый абсолютным чувством стыда. И тогда Кадзуэ, чья могила бы осталась без внимания, точно превратилась бы в гневного юрэй. А ещё он бы больше не смог видеться с Огаем…       Осаму отвёл взгляд. Тёмные глаза медленно скользили вдоль очертаний сотни могил, чьи силуэты виднелись через довольно густые ряды деревьев. — Я часто сбегаю из школы, — внезапно произнёс юноша. Взгляд темнел, становился мутным, картина перед ним менялась. Воспоминания, которые Одасаку само собой были недоступны, — После смерти бабушки всё чаще. Папа никогда не знает, что я приду. Он в тёмной кухне, лежит на чайном столике, смотрит на бутылку сакэ. Она полная. Потому что он не пьёт. Но каждый раз, когда я вбегаю на кухню мне кажется, что его рука тянется к ней. Каждый раз всё ближе. Он удивлённо и виновато смотрит на меня. А потом весь вечер корчит это тупое лицо с противной улыбкой, словно ничего не происходит, — мальчишка замолчал, зло поджал губы, вцепился в ткань чёрного пальто до белизны костяшек. Казалось, он хотел кричать. Выплюнуть отцу в лицо множество оскорблений, обвинить в беспросветной глупости и как это бывало при столь сильных разногласиях, которые накапливались в душе воскликнуть «Сдохни, чёртов старикашка!», после испугавшись собственных жестоких слов. Но ничего из этого не произошло. Осаму лишь резко повернулся в сторону писателя глядя на него с трвёрдой до болезненного решимостью, — Но, с тех пор как всё это началось, когда я прихожу, папа проверяет твои черновики. И удивлённый моим приходом он всё же встречает меня другой улыбкой. Она такая же идиотская, но… — юноша неясно пожевал какие-то слова, заставившие его скривиться, словно ему целый лимон в рот засунули. Чтобы не было у него на уме, в этот раз оно там и осталось, — Короче, просто позови моего отца на свидание!       Выдвинув это требование он резко развернулся и направился обратно к дорожке, петляющей между могил, где его ждал явно недовольный отец. Недовольный и…       «Живой».       Последнее слово заставило вздрогнуть. Оно принадлежало не голосу писателя. Оно принадлежало Осаму.       Сакуноске рассеянно опустил взгляд на листок бумаги. Смог разобрать ещё одно слово. Получилось: «Любит фиалки».