carry on and write a song that says it all and shows it off 'fore you die take a little breath before you catch an early death there is so much sky [red hot chili peppers — encore]
Он стоит за перилами моста. Сжимает холодные балки за своей спиной, не решаясь шагнуть, уже, кажется, больше часа. Ночь, и ветер пронизывающий; Юта не планировал много времени тут проводить, поэтому даже ветровку не накинул. Недостаточно холодно для потери сознания от обморожения, поэтому его деревянное тело продолжает цепляться за мост. А он уже почти там — достаточно высоко, чтобы от удара о тëмную воду откинуться сразу же. Только почему-то не получается. Ни шагнуть, ни откинуться. Юте семнадцать и он правда, правда собирается сейчас умереть. Он хочет этого так сильно, что ни о чëм другом думать не может. И одноклассники его тоже этого хотят. И мама — просто уже давно не говорит об этом вслух. Юта такой с детства, поэтому научился определять желания других людей, пришлось, чтобы не быть бременем и причиной чужого раздражения, не отсвечивать. Это не сложно, когда тебя годами касается лишь одно — тяжело дышит в затылок, цепкими когтями впивается в плечи. Эта вина за то, что он живëт, — такое проклятие. Оно его так любит: везде с ним, не отходит ни на шаг; хочет раскрошить его кости, раздавить каждый орган; перерезать запястья, напичкать желудок таблетками, столкнуть с перрона на рельсы — чтобы потом судорожно искать чем остановить густую кровь, сунуть два пальца в рот, упасть на подкосившихся ногах и отползти подальше от пронëсшегося перед носом поезда, пережидая приступ паники. Чтобы мëртвой хваткой цепляться за холодные перила. Это не харакири, а Юта никакой не самурай. Это побег; Юта — Юта напуган, он не может и его проклятье не даëт ему с этим ничего сделать. Оно толкает и удерживает. Ледяной вскрик застревает в горле, не успев до конца сформироваться. Опора под ногами испаряется, Юта бесконечное мгновение панически барахтается в воздухе, как рыба на леске, до дребезжащей боли стукается подбородком о металлические перила в попытке вернуть далëкое-близкое ощущение устойчивости и контроля. Его толкает, но он не чувствует никакой воды, не слышит острого свиста ветра. Что-то крепко удерживает его за предплечье — пальцы в сверкающих под лунным светом кольцах. Юта поднимает лицо. У незнакомца неопрятно уложенные белые волосы, кривая улыбка и солнцезащитные очки-авиаторы, в которых отражаются широко распахнутые в ужасе глаза Юты и его тело, вхолостую висящее над пропастью. Юта сжимает челюсти и ответно цепляется за чужое предплечье.— Зачем ты пытался себя убить? — буднично интересуется Годжо, разглядывая картинки десертов в меню. Таким же тоном он мог спросить, сколько ему лет и какие книги ему нравятся. Юту всë ещë потряхивает. Он заламывает пальцы, смотрит на них, на пол между диваном и столешницей, вытянутые под столом длинные ноги Годжо. На его плечах всë ещë куртка этого Годжо с невыветрившимся теплом чужого тела; Годжо не требует еë обратно, терпеливо ждëт, покачивает носком ботинка из стороны в сторону. Он непринуждëнно болтал обо всëм и ни о чëм всю дорогу, но сейчас захотел послушать Юту. Зачем-то. К своему счастью или несчастью, Юта не из тех, кто отвергает чужое участие. — Я не… не хочу быть ничьей проблемой. Они единственные посетители круглосуточного кафе — несостоявшийся суицидник и рок-звезда, о которой он впервые слышит, погружëнный до этой встречи в свой жалкий кокон. Годжо как будто даже компанией доволен. — А как же водолазы, которым бы пришлось вылавливать твоë тело из реки? Губы Годжо не растягиваются в ухмылке, но он, кажется, пытается шутить. Юта тупо смотрит на него и снова ощущает себя рыбой, болтающейся на леске. — Мрачный ты, — резюмирует Годжо, в конце концов захлопывая меню. Юта тревожно вскидывается, расширяя глаза; Годжо наблюдает за ним из-за тëмных стëкол очков, приспуская их ближе к кончику носа. — Собираешься вернуться туда? Он говорит не про мост, понимает Юта. Ему вдруг кажется, что Годжо видит его насквозь, как будто у него гораздо больше двух глаз. Или просто большой опыт общения с такими, как Юта. Наверное, он не хочет. Должен, но не хочет. Зловещее дыхание проклятия шевелит волосы на затылке, легонько ведëт когтëм по плечу через куртку Годжо. Юта виноват, очень сильно виноват, и вина тяжестью в его груди сжимает лëгкие, не давая спокойно дышать. Она растëт в нëм, словно плющ, и чем она больше — тем меньше и ничтожнее он сам. Она задавит его, думает Юта, и если он не исчезнет, то она станет им, и он не знает, что тогда будет. Ему страшно, ему так чертовски страшно. Его бьëт ожиданием кошмара изнутри, по инерции — поверить в хорошее так тяжело, но ещë тяжелее мëртвой хваткой цепляться за холодные перила над бездной. Из раза в раз. Юта слабо качает головой. Смотрит в яркие, живые глаза Годжо, который доверительно склоняется к нему через стол и объявляет: — У меня есть отличная идея. Руки опустить никогда не поздно, так к чему торопиться? Итак, однажды в жизни Оккоцу Юты появляется немного удачи как будто для разнообразия.
Музыкой Юта не увлекался никогда. Оглядываясь назад, это даже как-то странно, но неудивительно: растратил остатки навыков социализации за последние лет шесть, оставались только потуги в эскапизм. Когда говорить не получается, некуда — слова складываются в рваные предложения, нестройные рифмы, а затем эти ошмëтки мыслей сминаются и вместе с бумажными огрызками отправляются в мусорку. По кругу, с перебоями. Озвучить это своим голосом было бы больно физически. Слушать чьë-то — можно бы, но Юта не разбирается, не было нужды. Его музыкальный максимум растрачен на что-то вроде фанатства по Bring Me The Horizon в четырнадцать-пятнадцать. Фильмы ему нравятся гораздо больше. Их получается складывать в витражи, перекрывая бреши в картинке своей жизни. Она сама — вдребезги, но через цветные стекляшки мир как будто тот, которого Юте хотелось бы: переливается связями, чувствами, биосистемой, отторгающей Юту, как инвазию. Если хочется потише и менее болезненно — подойдут книги. Это если говорить об эскапизме или чëм-то вроде. Но музыка — если только настукивать бессознательные ритмы по поручню, незаметно для других пассажиров поезда или автобуса. Тоже нервное, почти интуитивное, от хронической тревоги. Годжо даëт ему адрес и говорит прийти часов в пять «если ты, конечно, не занят клубной деятельностью», весело подмигивая. Снова шутит. Юта принимает салфетку и сжимает еë в руке всю дорогу домой, цепляясь за реальность произошедшего. Возвращается уже глубокой ночью: дверь в квартиру не заперта, как он еë и оставил вечером. Кроссовки сестры вновь приветствуют радужными шнурками-бантиками, в темноте почти светятся. Мама спит в своей комнате, Юта проходит мимо, прикрывая дверь, и прячется под своим одеялом, накрываясь им с головой. В грязной обуви и куртке Годжо, о которой тот не сказал ему ни слова, — она уже отдала ему всë тепло, и теперь Юте жизненно необходимо больше. Он обнимает себя за плечи, съëживаясь на белых простынях, колени к предплечьям. Лежит так с широко раскрытыми глазами до будильника, который отчего-то не выключил, даже намереваясь больше никогда не просыпаться.
Здесь людно и шумно, сбивающе с ног. Парень примерно одного с Ютой возраста на входе смеряет его оценивающим взглядом, но цепляет на его запястье бумажный браслет с названием бара; кивает по направлению к толпе, в которой… Годжо раздаëт улыбки и ловит восхищëнные взгляды девушек и подростков. Юта хочет исчезнуть, когда внимание Годжо обращается на него вместе со взглядами этих людей. Он переключается с поклонниц на оцепеневшего Юту. — А вот и ты! Очень вовремя! — Юта прижимает к груди свой рюкзак с чужой курткой и роняет сдавленное приветствие, которое Годжо абсолютно точно пропускает мимо ушей, уже протаскивая Юту через толпу к сцене. Чем они ближе, тем отчётливей мелодия. Вернее, их сочетание — Юта распутывает клубок звуков и встречается лицом к лицу с оглушающе чистыми в своей свежести аккордами. На сцене тоже подростки. Такие же, как строгий парень на входе и Юта. В руках единственной среди них девчонки тëмно-бордовая электрогитара. Она стоит ближе всех к Юте, и он видит провод, тянущийся от инструмента к аппаратуре рядом. Круглые очки, ровная чëлка, собранные в высокий хвост тëмные волосы, отливающие зелëным в искусственном свете софитов. Резкая и уверенная, как звуки, выходящие из-под еë пальцев. Она ухмыляется парню в медицинской маске, в руках которого электрогитара цвета слоновой кости и, кажется, глубокое, почти фоновое нотное гудение. За их спинами по барабанной установке выстукивает здоровяк в чëрно-белой толстовке с капюшоном. Взгляд Юты перебегает с инструмента на инструмент, на вооружëнных этими инструментами подростков; его подхватывают волны чужой музыки и бьют по непривыкшим ушам, по грудной клетке с обеих сторон — сердце колотится в такт барабанам. Юта вцепляется в колючие рукава своего свитера и ткань рюкзака, сжимает пальцами, поражëнно распахнутыми глазами старается поймать каждое движение, впитать каждый оттенок. Инструменты разговаривают друг с другом, рассказывают наперебой какую-то историю — люди рассказывают эту историю через инструменты. Они прекрасны: и люди, и инструменты в их руках. Из рук Юты в последний раз выходило что-то дельное только несколько лет назад, когда он не выбросил ещë весь свой пластилин. Но это — это другое. Юта не понимает. Воздух разрезает последний электрический аккорд одновременно с дребезгом барабанных тарелок. После оглушительных секунд тишины зал наполняется редкими аплодисментами — негромкими, ленивыми почти. Годжо, про которого Юта успел забыть, пихает его локтëм в плечо. Машет заметившей их девушке с тëмно-бордовой электрогитарой, и получает от неë… игнор. Юта искоса глядит на ничуть не расстроенного Годжо.
— Неплохо, — произносит он уже спустившимся со сцены ребятам, место которых тут же занимают другие, взрослые музыканты; кажется, начинают готовиться к следующему выступлению, — но вы снова не стыкуетесь. Глаза за круглыми очками сужаются, обрезая ещë сильнее коричнево-охровую радужку. — Тунец. Девушка бросает недовольный взгляд на сказавшего это парня-маску, и тот прячет невинный взгляд в потолке. — Прекращай, Инумаки! — басовито возмущается здоровяк-ударник, и ростом он как будто метра два, а крупным телосложением… совсем как парни из параллели, даже внушительней. Секунду. Это у него чëрные медвежьи ушки на капюшоне? Девушка резко, нехотя выдыхает, смотрит прямо на Годжо, побеждённо демонстрируя открытые ладони: — Знаю я, ладно. — Еë взгляд соскальзывает на Юту, и она чуть поднимает бровь. Взгляд становится ещë более прохладным, критическим. — А это?.. На Юту устремляются остальные две пары глаз — такие же недоверчивые. Все они выглядят пугающе. — Прошу любить и жаловать. — Годжо торжественно оглашает, наводя на него указательные пальцы. И, оттопырив большие, стреляет: — Оккоцу Юта! Оккоцу Юта хочет провалиться под этот деревянный пол, когда тонкая бровь скептически изгибается над круглыми очками ещë выразительнее. — Что скажешь? — доносится до него голос Годжо через толщу льда, сковавшего его тело. — Ну, — волнение пережимает горло, голос выходит каким-то хрипло-писклявым, — я, эм. Это… Было классно. — Юта смотрит поочерëдно на здоровяка, маску-куна, девушку в очках и сглатывает абсолютное ничего в пересохшее горло. — Вы… Ваша музыка. Прижимает рюкзак с курткой ещë ближе к груди. Он сейчас умрëт. Девушка хмыкает — что это должно значить? Они его уже ненавидят? Подступает паника от непонимания ситуации; только не это. Юта смотрит на Годжо умоляюще, когда оказывается, что пути к отступлению перекрыты уплотнившейся толпой: людей в баре стало ещë больше, чем когда Юта только пришëл. — Зенин Маки, — начинает Годжо, — мастер игры практически на всех инструментах, большее предпочтение отдаëт электрогитаре. Инумаки Тоге — бас-гитарист и фанат онигири. А это Панда. «Панда»? Юта глупо хлопает глазами. Что за характеристики такие? Зенин Маки складывает руки на груди. — И это было наше первое выступление перед публикой, — равнодушно произносит она. — Инструментальным составом. Типа разогрева для них. — Кивает в сторону сцены, где светловолосый мужчина делового вида за ударной установкой и женщина с гитарой почти как у Инумаки о чëм-то негромко переговариваются. — Мы иногда даëм здесь благотворительные концерты, — широко улыбается Годжо, фотогенично отбрасывая волосы со лба. — Билеты как крыло самолëта и анонс за сутки, а то снесут бар подчистую, — дополняет Зенин, не впечатлëнная ни кривляниями Годжо, ни сказанным только что. Инумаки снова выдаëт «Лосось» под аккомпанемент лениво-драматичных стенаний… Панды. — Годжо, — раздаëтся сбоку звонко и недовольно, — хватит прохлаждаться! У нас пятнадцать минут! В плечо Годжо вцепляется чья-то маленькая ладонь, и невысокая женщина с аккуратным белым бантом на иссиня-чëрных волосах утягивает его за собой по ступенькам на сцену. Еë ярко-красная юбка практически в пол шумно цветит с каждым шагом, она говорит что-то ещë, и Годжо успевает выдать оставшимся стоять на месте только гордое «Смотрите и учитесь», отдавая честь. Спустя невыносимо долгие неясные пробы и настройки микрофонная стойка располовинивает его и глянцево-блестящую чëрную электрогитару в руках Годжо. В притихшем пространстве женщина в красной юбке звенит у своего микрофона браслетом с маленькими колокольчиками-шариками, и Годжо посылает в толпу воздушный поцелуй, который тут же преобразуется в нечленораздельные выкрики оттуда и чьë-то басистое, раскатистое «Женись на мне!». Годжо делает вид, что не услышал, и толпа заводится сильнее, когда он под сухие, ритмичные ударные позади касается струн правой рукой, второй зажимая гриф. — Этот придурок снова рисуется, — негромко бубнит Зенин в сторону, но продолжает смотреть. Юта тоже смотрит — и его сносит ещë более мощным потоком звуков и их историй.
— Над тобой издеваются. — Юта поднимает на неë лицо. — Я права, да? От волнения он почти забывает как дышать, и пальцы на банке с холодным мохито деревенеют. Он сглатывает, отдавая улыбчивому бармену треть от скудных остатков своих накоплений с подработки, брошенной пару месяцев назад; Зенин под потерянным взглядом Юты заказывает какао с зефиром и подпирает собой деревянную балку у барной стойки в ожидании заказа. — Общество не любит тех, кто как-то отличается. С каждым из нас это было. Она с задумчивым видом переводит взгляд в сторону опустевшей сцены — Годжо с группой в толпе раздают автографы. — Но у тебя такое лицо, — Зенин немного морщится, — «Смотрите все, я такой хороший». Смотрю и тошнит. Юта сглатывает. Она звучит раздражëнно. Она смотрит и видит его — видит то, что он старательно пытался спрятать от всех, большое и тëмное, вязкое и страшное. Когда видишь такое, чувствовать отвращение и неприятие — нормально. Юта вот тоже постоянно. Зенин смотрит и видит его, всю безнадëжную темноту под его кожей, в его ауре. Эта темнота с ним давно срослась, и паразитизм деформировался в симбиоз. Зенин говорит, ровным голосом выжигая на коже Юты каждое слово вторым слоем: — Ты живëшь бесцельно, верно? Неужели думаешь, что сможешь продолжить, — она снова полосует по нему своим рентгеном, — без цели в жизни? На плечо ложится тяжëлая ладонь; Юта едва не подпрыгивает от испуга. — Хватит, Маки! — строго произносит Панда, и Зенин трëт висок основанием ладони, прикрывая глаза с ворчливым «Да-да, заткнись». — Извини. Она считает, что хорошо разбирается в людях. Юта справляется с дрожью и тревогой. — Всë нормально. Она… права. Инумаки принимает ароматное какао из рук Зенин, покашливая, и она недовольно утаскивает одну из зефирок. Юта смотрит на них через одну из своих трещин: кажущиеся привычными несерьëзные перебранки, подножки, чтобы тут же поймать и рассмеяться над чужой неуклюжестью. Он не находит себе места. Его к этому теплу тянет, неясно, но сильно, как будто оно намагничено и он сам вместо очередной порции ненависти к себе тоже съел магнит. Юте семнадцать и он не знает, зачем живëт. Он не пустой, но действительно бесцельный: болтается по жизни, как рыба на леске над водой, как рыба, выброшенная на песок цунами, как просто рыба — не может вынуть из себя ни че го. Открывает, закрывает рот. Из него — одна тишина, никаких выдохов, никаких слов. Не моргает, потому что рыбы не моргают, не спят с закрытыми глазами, а значит им тоже каждую ночь снятся кошмары и они вспоминают прошлые жизни или что-то похуже. Юта отдаëт Годжо его мохито. Утахиме Иори в красной юбке и с белой лентой в волосах подозрительно косится на Годжо и шипит ему, чтобы заплатил. Тот рассыпается в извинениях и «забыл-забыл, ну что ты», а Утахиме советует Юте быть построже, когда Годжо под еë прицелом отсчитывает купюр в два раза больше нужного. Юта может сказать, что не понимает и этого, но это будет неправдой.
— Скажи честно, зачем ты сюда пришёл? — Я больше не хочу никого ранить. Я был один так долго, не хотел быть ничьей проблемой и стремился умереть. Но я… не могу. Это страшно. Я хочу иметь связи. Хочу быть кому-то нужным. — Он поднимает на неë глаза, и Зенин Маки перед ним расплывается в холодном, обжигающем сумеречном воздухе. — Хочу иметь уверенность… чтобы жить.
Музыкой Юта не увлекался никогда. С самого первого года средней школы слушал, как одноклассники на переменах обсуждают школьные фестивали и свои грядущие выступления на ежегодных музыкальных конкурсах. И пропускал каждый, из раза в раз притворяясь тяжело больным. Что ему там делать, в самом деле? Фильмы и книги показывали ему что. Отличная замена практической социализации. Юта убеждал себя в том, что этого достаточно, вот только фильмы и уж тем более книги — плоские картинки, научные пособия и практику не смогут заменить, как бы плотно ими не засматриваться и не зачитываться. За этими витражами никогда не было ничего настоящего. А то, что он видел, — то, что он слышал, — реальнее некуда. Настолько, что до сих пор кажется сном. Не холодно-потливым, судорожным, который вместе с истерикой забиваешь в горло посреди ночи. Ярким и живым. Объëмные звуки и картинка за пределами эйчди и тридэ, снова звуки — музыкальные инструменты и в их переплетениях голоса, складывающиеся орнаментом из смыслов и чьих-то мыслей. Юта завороженно перебирает сплетëнное другими кружево, оно искрит под его веками и эхом отдаëтся в черепной коробке, застревает в ушных каналах, колотится в горле вместе с его больным сердцем, которому снова не хватает места в груди. Он снова не может уснуть, но на этот раз не от кошмаров. Он бесконечно прокручивает в памяти этот день, вечер — почти коснулся, едва-едва задел кончиками пальцев, как будто бы непреднамеренно. Смеющийся вечер и чужие связи сдавливают грудную клетку, лезут в горло, из горла, Юта тонет в этом, как в тëмной воде под мостом.
Музыкой Юта не увлекался никогда. Они среди множества гитар, и Годжо протягивает ему одну из них. Как у Зенин, но классического коричневого, деревянного цвета, блестящая, затемнëнная к краям, с белым фрагментом у струн. Дыхание проклятия шевелит волосы на затылке, легонько ведëт когтëм по плечу. Юта виноват, он так сильно виноват, и вина тяжестью в его груди сжимает лëгкие, не давая спокойно дышать. Ему страшно, ему так чертовски страшно. Он так сильно хочет еë освободить, вынуть из своего тела и дать обрести покой, опустеть наконец и по-настоящему задышать. Она прокляла его и стала его проклятием, не захотела отпускать; снова не то: он не понимает, как с ней жить, — но зачем-то продолжает цепляться. Он не может больше существовать с ней и он ничего больше не понимает. Нет, он. — Это всë я. Не она. Я проклял и еë, и себя. Я… Годжо говорит, что чтобы освободиться и освободить еë из своей клетки, бессмысленных барахтаний в воздухе над бездной недостаточно и никогда не будет. — Оккоцу, ты выглядишь как человек, которому есть что рассказать. И люди, которые это поймут, найдутся, будь уверен. Постарайся, — говорит он. — Раз уж и правда хочешь жить. Оккоцу Юте семнадцать и он не знает, зачем живëт. Единственное, в чëм он уверен, — его тянет к чужому теплу и к свету, неясно, но сильно, как мотылька. Свет-тепло это магнит и деструктивная темнота в Юте тоже. Его отталкивает, потому что он — не теми полюсами: шею свернëт, но местами их поменяет, он больше так не может, он хочет жить и хочет дышать, вдыхать чужой жар полной грудью, задыхаться от гипервентиляции, стоять на ногах прочно и отцепиться, наконец, от этого проклятия, перестать жалеть себя и обо всëм. Юта никогда не увлекался музыкой, но кивает на слова Годжо и сжимает гитарный гриф, под пальцами ощущая твëрдые струны. Тяжесть инструмента в руке — отголосок далëкого, эфемерного искупления. Да, он постарается, научится, чтобы получилось. Юта цепляется, чтобы не подскользнуться вдруг на льдистой корке сна. Как-нибудь. И эти люди, о которых сказал Годжо… наверное, Юта найдëт их. В эти мгновения ему хочется в это верить сильнее, чем во что-либо в своей семнадцатилетней жизни. Хрупкая надежда ослепляет, но Юта смотрит широко раскрытыми глазами, чтобы вдруг не уснуть (чтобы вдруг не проснуться, если это ложь).
— Скажи честно, зачем ты сюда пришёл? Годжо с остальными внутри, а они снаружи: Зенин стоит у нижних ступеней, Юта почти поднялся на открытую улицу. Он сжимает крепче опустевший рюкзак. Музыка с чьими-то голосами и смехом в помещении за стеной кажутся далëкими, а Зенин на расстоянии двух метров и ниже Юты — стоит у нижних ступеней и спрашивает его. Приглушëнная вереница тëплых огней над входом в бар и по периметру лестницы отражается в еë круглых очках. Горло перехватывает. — Я… — Это похоже на то, как распарывают неаккуратные, торопливые стежки. Нитка с внутривенной щекоткой выскользает из ткани вокруг раскроенного места. И там, за этими стежками — всë-всë-всë. — Я больше не хочу никого ранить. — Юта опускает взгляд к последним ступенькам под своими ногами. От рези в глазах хочется зажмуриться, но он терпит. — Я был один так долго, не хотел быть ничьей проблемой и стремился умереть. Но я… — он переводит дух, выдавливает дрожащее: — не могу. Это страшно. Я хочу иметь связи. Хочу быть кому-то нужным. Он поднимает на неë глаза, и Зенин Маки перед ним расплывается в холодном, обжигающем сумеречном воздухе. Он чувствует, как по его лицу текут слëзы. — Хочу иметь уверенность… чтобы жить. Маки смотрит на него долгим взглядом. Наконец говорит, подняв подбородок: — Тогда хватит жалеть себя. Делай то, что даст возможность отпустить сожаления и стать сильнее. А связи, признание, уверенность… придут потом. Юта смотрит широко раскрытыми глазами, чтобы вдруг не провалиться в сон и не оказаться в отделившемся от него кошмаре (чтобы вдруг не проснуться, если это ложь).
Юта никогда не увлекался музыкой, но за его спиной — чехол с гитарой Годжо и несколько дней ожидания встречи. Тяжесть инструмента почти согревает, напоминает о чëм-то смутном и, наверное, не случившемся. Юта сгинается в низком поклоне, сжимая ручку от чехла на груди, и кусает щëку изнутри, смотрит в пол. — Пожалуйста, Зенин-сан! — Не зови меня по фамилии. Он несмело поднимает на неё лицо. Зенин Маки слабо хмурится, но голос звучит обычно — без ненависти или презрения. Она отряхивает свою тëмно-синюю юбку-карандаш, как будто пытаясь отогнать от себя обращение Юты. — П-прости. — Вообще-то Годжо нас об этом уже попросил. Юта растерянно выпрямляется. — Но ты пришëл сам. Это хорошо. — Маки складывает руки на груди. — Посмотрим, что ты можешь, Оккоцу Юта. Может Оккоцу Юта абсолютное ничего, и Маки убеждается в этом в ту секунду, когда он не может определиться с тем, какой рукой держать гриф, а какой перебирать струны. Он вообще не уверен, насколько электрическая гитара подходит для обучения, слышал, что лучше начинать с самой обычной, и Маки называет его бобовым ростком, деловито поправляя очки. Говорит, что во-первых, конечно, будет полезным освоить все подвиды, но пока что — для пробы хватит электро. А во-вторых засыпает его мозговзрывающей информацией: про мелодический, гармонический и ритмический слух, координацию рук, знание грифа, нотной грамоты и аккордов; мышечную память, развитую моторику, силу рук и пальцев, музыкальную память, дисциплину. Каждое сказанное слово безжалостно вколачивает по гвоздю в крышку гроба с лежащими в нëм мыслями о несложном обучении, но, ладно, не в решительность. Полгода так полгода. Юта смотрит во все глаза, глядит на возвышающуюся перед ним Маки. Она беспристрастным взглядом оглядывает пальцы Юты, бесполезно лежащие на грифе. Может, год, два. — Я готов! Пожалуйста, З- Маки-сан, научи меня! Маки рассматривает его критически, будто что-то прикидывает в голове, и в конце концов выдыхает, заводя правую ладонь за голову и глядя за спину Юты, на дверь, ведущую в репетиционную. — Ладно. Но у меня не так много свободного времени. Юта ощущает, как на его лице расцветает счастливая улыбка. Он сидит на табуретке, но сгинается в благодарном поклоне, едва не выронив гитару из рук. Маки над ним фыркает. Итак, немного удачи.