Никто не играет

Кто-то очень настойчиво раскапывает залежи одеяла, выискивая меня. Я зарыт в мягкой перине, спрятан как под обломками рухнувшего на меня здания, и мне не хочется, чтобы меня спасали из-под завалов. Но некто предпринимает попытку меня достать, а у меня нет сил сопротивляться. У меня болит голова. Виски пульсируют и буквально стреляют маленькими молниями в мозг. Моргать тяжело, чувствую, как слиплись ресницы, а в глаза будто бросили песка. Я пытаюсь отключиться, уснуть и забыть страшный вечер, будто его и не было, но слишком яркие картинки следуют за мной, не отставая даже в полудрёме. Слепой с мутными озерцами глаз, нож в его паучьих пальцах, булькающий горлом Помпей, быстрорастущая лужа крови. Она подбирается всё ближе к моим кроссовкам, почти сливаясь с ними цветом, едва не лижет мои колеса и захватывает меня самого, пачкая. Я не хочу об этом думать, не желаю это вспоминать, но даже мой разум против меня. Голова болит только сильнее. Я сдавленно выдыхаю и переворачиваюсь на спину, когда одеяло с моей головы сдёргивают. Под рёбрами сминается что-то влажное, я нащупываю мягкий ворс и узнаю полотенце. В спальне слишком темно. И тихо. Никто не включает электроплитку ради порции чая, не зажигает ламп или свечей. Все будто вымерли за несколько часов, что я провёл под завалами. Или я пролежал так дольше какого-то количества минут? Приподнимаюсь на локтях, щурясь и оглядываясь по сторонам. Передо мной, упираясь одним коленом в матрас, силуэт с огромными руками и прямым торсом. Лунный свет выделяет белую майку-безрукавку, рельефные мышцы и крепкую шею. Я вглядываюсь в знакомое лицо. Чёрный. Едва не вскрикиваю от неожиданности или резко накатившего облегчения, но звуки застревают в горле. — Будь тише, — шепчет Чёрный, подгибая под себя ногу и присаживаясь на край кровати. — Сейчас всех перебудим, а кому это надо? Заверещат, как оглашенные. Ты не спал? — Нет, — я сажусь, скрипнув пружинами и ещё больше подминая под себя полотенце. — Что ты хочешь? Чёрный пожимает плечами, хотя я уверен, что причина есть и ему явно что-то нужно. Молча наблюдаю, как он стаскивает себя с постели, встаёт на ноги и с тихим стуком подкатывает к кровати мою коляску. Я набираю воздуха в лёгкие, чтобы спросить, но не успеваю сделать и этого. Чувствую, как стальная рука обхватывает мою спину, а другая заползает под колени, меня тянут вверх и опускают в знакомое средство передвижения. Чёрный кладёт на мои колени что-то продолговатое и тяжёлое, берётся за ручки и толкает вперёд, вывозя из спальни прежде, чем кто-то проснётся и заметит моё похищение. — Чёрный, что ты... Верни меня обратно, слышишь? — в тишине коридора я не решаюсь повысить голос. Боюсь её расколоть. — Что ты творишь? — Мы просто покатаемся. Уймись. Я хочу сыпать вопросами до тех пор, пока кто-то не даст мне на них ответы. Чёрный, практически всегда немногословный, везёт меня куда-то в темноту, заставляет освещать дорогу фонариком, который предусмотрительно мне подкинул. У меня в груди что-то тяжелеет, не давая дышать нормально, покалывает, а глаза слезятся сами собой. Чёрный, наверное, чувствует, раз опускает ладонь на моё плечо и аккуратно растирает пальцами. — Я смотрел на тебя в спортзале. Теперь понимаешь, что здесь всё серьёзно? Никто не играет. Никто не играет. Я молчу, прокручивая эти три слова на кончике языка. Если игры подразумевают убийство молодого парня, а убийцей выступает незрячий, то как назвать такую игру? Снова вспоминаю кровь, ползущую к моим кроссовкам. Меня мутит. — Что-то такое должно было случиться. Этого и следовало от них ожидать, — продолжает Чёрный. — Пойми, здесь свои порядки. Помпей хотел вожачества и признания, Слепой его осадил. Это страшно, я понимаю. А остальные будут молчать, вот увидишь, и никто никого не сдаст. Хотя все всё видели. Чёрный закипает. Я это чувствую. — Выродки. Можно было бы договориться цивилизованно. А если бы убивали кандидатов в президенты, решивших занять пост? В каком мире мы бы жили? Он не находит отклика и поддержки во мне. Их из меня вымыло начисто, и Чёрный, скорее всего, это замечает. — Извини. Забей. Я видел тебя там. Ты так побледнел. Выглядел слишком растерянным, особенно тогда, когда всё произошло. Что ты чувствовал? Я хотел подойти, но тебя очень быстро утащили. Ты как вообще? Я пожимаю плечами. Меня будто выскребли изнутри, оставив только кости, жилы и кожу, натянутую на скелет. Голова болит в разы сильнее, я полностью состою из этой боли, и что-то в левой стороне груди начинает гореть. — Я думал, что меня вытошнит. Помпей... Он так дёргался. Мне казалось, что всё шутка и вот он встанет, засмеётся. И всем будет весело. Но никто не улыбался. Он умирал, а все смотрели. Просто смотрели, Чёрный... И никто не накинулся на Слепого. Хотя он убил человека. Мне давали его рубашку, чтобы я переоделся, а я отказался. Сфинкс так посмотрел на меня... Как будто это я убил. Понимаешь? Словно я виноват. На Слепого он так не посмотрит. — На Слепого он так не посмотрит, — вторит мне Чёрный, и я почти уверен, что он кивает. — Потому что он для него едва ли не божество. Божество, которое совершило убийство, совершенно не видя противника. Иногда он говорит так, словно сошёл со страниц книг. Я затихаю, гулко сглатывая и направляя луч фонарика вперёд, пока не цепляю взглядом знакомые раздвижные двери. Вжимаюсь спиной в коляску, даже не дыша. Спортзал. Там горит свет, кто-то деловито топает, шуршит, журчат потоки воды и чей-то приятный, но скрипучий голос раздаёт указания. Чёрный старается провезти меня мимо быстрее, но я бросаю взгляд в сторону спортзала. Вижу нескольких птенцов в чёрных одеждах, отмывающих пол тряпками, а неподалёку от них стоит Стервятник. Этот демон Дома, с его окольцованными пальцами, тростью и чёрной шубой на костлявых плечах, поднимает голову и тоже видит нас. Птичьи глаза прищуриваются, он улыбается мне и Чёрному, обнажив частокол хищных зубов. Я задушенно всхлипываю, покрываясь мурашками от этой улыбки, а Чёрный только сильнее впивается пальцами в ручки коляски. — Убираются, — говорит он мне, когда мы отъезжаем на приличное расстояние и останавливаемся у двери в конце коридора. Чёрный открывает комнату, вкатывает меня внутрь и тихо хлопает дверью. Меня будто отрезает от внешнего мира. Воспалёнными глазами наблюдаю, как Чёрный включает настенную лампу, впуская в помещение спасительный свет, и оглядываю обстановку. Комната небольшая, вся мебель состоит из тумбочки, кровати и столика, стоящего прямо под настенным зеркалом. На столике бутыльки с неизвестным мне содержимым, старенькая тумбочка героически удерживает на себе десяток книг в мягких обложках и электроплитку. Я оглядываю полупустое пространство, а Чёрный снова берёт меня на руки и пересаживает на застеленную кровать. Извлекает из тумбочки маленький чайник, говорит, что сейчас вернётся, и покидает меня, выходя в темноту коридора. Возвращается он и вправду быстро, но в компании с наполненным чайником. Ставит воду кипятиться и усаживается рядом со мной, внимательно вглядываясь в моё лицо. Я не знаю почему, но внутренности от его взгляда сжимаются в комок. — Это твоя комната? — только и смею спросить я, хотя вопрос звучит слишком глупо. Но Чёрный, как мне показалось, не собирается за него меня осуждать. — Моя. Потихоньку перетаскивал сюда ненужные вещи, обустроил всё сам. Это так, на случай, если захочу побыть один. Тут и ванная напротив, прямо райский уголок. Я киваю. На противоположной стене замечаю верёвку, протянутую по верху и держащую вешалки с одеждой. — Я подумал, что тебе не мешало бы разгрузиться, — продолжает Чёрный, сгибая ногу в колене и обнимая её обеими руками. — Всяко лучше, чем торчать в тёмной спальне бок о бок с укрывателями убийцы. Они больные на голову, все поголовно. Не хочу, чтобы ты от них чего-то нахватался. В прошлой жизни мне говорили так же. Мама старалась уберечь от компании, в которой состояли не особо приятные личности. — Почему же все? А Горбач? Македонский? Они не нормальные? — А можно ли назвать нормальными тех, кто живёт под одной крышей с психованным незрячим, так ещё и воспринимает его действия как должное? Я замолкаю. Чёрный даёт мне пищу для размышления, но сглатывать её я не могу. Мы сидим в тишине до тех пор, пока не свистит чайник и его с тихим лязганьем не стягивают с плитки. В мои руки опускается горячий гранёный стакан с чаем, я нюхаю бурую жидкость, а Чёрный улыбается уголком губ. — Просто чёрный чай. Привык проверять всё, что тебе дают выпить? Я же не Табаки, не угощаю сомнительными настойками. От слов Чёрного делается полегче. Кажется, я даже позволяю себе улыбнуться при упоминании Табаки. Как-то раз он дал мне хлебнуть чего-то из непрозрачной бутылки, я хлебнул и едва не оказался в Могильнике с симптомами удушения. От острой настойки дыхание перехватило знатно, а слёзы тогда лились непрерывно и я едва успевал их утирать. Сейчас задыхаться не планирую, Чёрный специально добавляет в мою порцию побольше сахара. — Мне кажется, у тебя давление подскочило, — объясняет он свои действия, ссыпая белые кристаллики в чай. — Ты пей, пей. У тебя даже руки трясутся. Здорово сегодня тряхнуло, а? Не представляю, что завтра будет. Я побаиваюсь завтрашнего дня. И говорю об этом Чёрному. Он отхлёбывает из своего стакана, понимающе кивая. — Придут из Наружности, будут вести расследование. Акулу задёргают, наверняка и до нас дело дойдёт. Не бойся, быстро всё закончится. Я тяжело выдыхаю. Грею ладони о свой стакан, иногда стучу по нему ногтем, от безделья поворачиваю голову и разглядываю корешки книг на тумбочке. «Долгая прогулка», «Бойцовский клуб», «451° по Фаренгейту»... Дальше решаю не смущать книги, отворачиваюсь. Чёрный смотрит на меня пристально, не моргая, а потом вдруг тянется к моему лицу и берёт за подбородок двумя пальцами. Поднимает мою голову вверх и чуть тянет к себе, вглядываясь в мои глаза. Я на мгновение перестаю дышать, от неожиданности вздрагиваю и едва не проливаю на себя чай. — Ты плакал, что ли? — Чёрный, слегка сщуриваясь, изучает лопнувшие кровеносные сосуды в моих белках. — От страха? — Не плакал я. Пусти, Чёрный, — я вытягиваю голову из его хватки, он и не удерживает меня насильно. Не хочу рассказывать ему, как копил в себе рыдания до тех пор, пока все не уснули, и позорно разревелся. Я молчу, покусывая щёки изнутри. Чёрный не пытает меня вопросами, приваливается спиной к железной решётке кровати и потягивает чай, не сводя с меня своих голубых ледышек со зрачками. Я не чувствую себя настоящим. Как будто я успел измениться за эту ночь. Словно стал больным. — Возможно, так и есть. Ты изменил в себе что-то, например, свои убеждения по поводу Дома. И теперь ты тоже хоть немного, но больной. Я сказал об этом вслух? На лице Чёрного проскальзывает усмешка. — Я к тому, что в тебе могло что-то сломаться. После всего происходящего. Но это ничего, здесь все сколько-нибудь, да сломаны. — И даже ты? — И даже я. Я не знаю, сколько прошло времени, но наши стаканы давно были опустошены, а мы продолжали говорить. Потоки слов лились из меня непрерывно, я болтал и болтал с поражающей лёгкостью, и с каждым словом что-то из меня выходило. Нечто, что ранее душило и выбивало из груди рыдания. А Чёрный слушал меня, слышал и подхватывал разговоры, даже мог пошутить или засмеяться. С ним оказалось в разы легче, ночь текла сама по себе где-то за окнами, не обращая на нас внимания. Вскоре я начал засыпать. Всё больше говорил Чёрный, всё чаще я отвечал односложно и сползал на единственную подушку. Он, видимо, снова понял меня без слов, не стал нагружать и лёг рядом. Я почувствовал его тяжёлую руку на своей спине, он провёл по позвоночнику ладонью, а потом накрыл меня одеялом. Меня прижало к постели, слишком придавило рукой Чёрного, но мне стало хорошо. Впервые за этот день, показавшийся противной, страшной вечностью. — Знаешь, чего не хватает стене? — тихо спросил я напоследок, осоловело глядя на пустой бетон. — Рисунка. Я что-нибудь там нарисую. — Нарисуешь? Ладно, — по голосу слышно, что Чёрный улыбается. Я хочу увидеть его улыбку, но не получается разлепить веки, и я почти ненавижу себя за это. * * * Утро наступает для меня незаметно. Кажется, что я прикрыл глаза всего на несколько секунд, хотя проспал в разы дольше, даже если это не ощущается. Чёрного рядом нет. Меня это даже задевает, ощутимо колет куда-то в грудь, но вот он появляется снова. Толкает дверь спиной, держит в руках две тарелки с торчащими из них ложками, а во рту у него шелестит упаковка печенья, уголок которой он сжимает в зубах. Он видит меня, шепеляво чертыхается и сгружает добычу на столик под зеркалом. Меня тянет засмеяться. — Доброе утро, — приветствует меня Чёрный уже нормальным языком. — В столовую неизвестно когда поедем, там с ума сойдёшь. Пришли эти, в форме. Ходят по классам, расспрашивают, улики ищут. Я взял кое-чего на кухне, пока так, а на обед что-то да перехватим. Видимо, я слишком резко начинаю смеяться, отпуская себя. Меня ведёт от Чёрного и его появления с печеньем в зубах. Я смотрю на его крепкий торс и оголённые бицепсы, представляя, как такая суровая скала тащит из кухни тарелки с овсяной кашей и зажимает шелестящий пакет во рту. Чёрный, с удивлением и лёгкой улыбкой, оборачивается в мою сторону и буравит меня взглядом, упираясь ладонями в бёдра. Я смотрю, как его ляжки натягивают рваные джинсы, тону головой в подушке и начинаю смеяться сильнее, не понимая, от чего меня так распирает веселье. Чёрный говорит что-то о том, что я перенервничал, но потом срывается тоже и смеётся со мной. Когда истерика немного сходит на нет, Чёрный кладёт мне в ноги мою сумку, в которой что-то стукается и шуршит. Оказалось, она всё время была на его плече, а я и не заметил. — Ты говорил, что хочешь рисовать. Валяй, — Чёрный скрещивает руки на груди, из-за чего мышцы становятся ещё рельефнее, и мотает головой в сторону чистой стены. — Я сбегал в Четвёртую, взял твои принадлежности. Не знаю, что именно понадобится, поэтому захватил всё. В столовую мы выдвигаемся только вечером, после мерзкого дня обысков и допросов. Чёрный вкатывает меня в помещение и везёт к столу Четвёртой, и всё вокруг как обычно. Рыжий надел верх от купальника, прикрыл несуществующую грудь кружевными чашечками малинового цвета, а на салатовых штанах у него резвятся коровы. Стервятник, величественный и серьёзный, поднимает голову от своей тарелки и смотрит на птенчика, который капризно поджимает губы с ложкой в руке. — Папа, можно я не буду гречку? — вопрошает он, с мольбой уставившись на Стервятника, а тот мотает красивой головой, и от этого действия в его ушах колышутся всевозможные серьги. — Нет, нельзя. Нужно есть, что дают. Тем более, это полезно. Я не знаю, чья сторона победила в споре, но, вероятно, подавляющее большинство оказал Стервятник. Джин за соседним столом, холёный и выглаженный, поправляет и без того идеальный галстук, фыркая и презрительно осматривая мир сквозь призму круглых очков. Мои состайники за местом Четвёртой, как оказалось, заметили моё отсутствие. Нет только Слепого. Табаки, едва завидя меня, издаёт радостный вопль и бешено крутится на Мустанге. — Курильщик, солнце моё! — орёт он на всю столовую так, что даже перекрикивает стол Крыс. — Где ты пропадал, дорогуша? А Чёрный рылся в твоих вещах. Взял что-то, свинтил из спальни, и поминай как звали! Я смеюсь в ответ. Чёрный подкатывает меня к столу и садится рядом, вопреки желчному взгляду Сфинкса, а я утыкаюсь в тарелку с салатом. И только стол Псов пустует. Помпей за него больше не сядет, не скрипнет кожаными штанами и не зазвенит цепями на шее. И всем кажется, что так и должно быть. Будто не было никогда Помпея, нет и не будет. Но мы-то с Чёрным знаем, что он был. Я смотрю на Чёрного, он незаметно подмигивает мне и приподнимает уголки губ. Я делаю точно так же. Никто не играет. * * * Солнце льётся в комнату Чёрного, которую я по праву могу считать и своей. Чёрный не возражает и даже рад моим визитам, мы появляемся в Четвёртой в разы реже. Я веду кисточкой по стене, закрашивая нанесённый эскиз. Ужасно чешется кончик носа, я тру его свободными пальцами, но забываю, что они испачканы белой краской. Этого я не учёл, а незапланированно менять оттенок кожи как-то не особо хочется. Чёрный, с которым нас разделяет железная спинка кровати, откладывает книгу и перегибается через прутья, лишь бы быть ближе ко мне. Наблюдает за моими руками, молча смотрит, как оживает стена благодаря моему творению, и тянет мою свободную ладонь к себе. Целует тыльную сторону, словно благодарит за работу, хотя я не сделал ничего особенного. — Я тебя потом отмывать замучаюсь, — говорит он вполголоса, и я слышу в его тоне улыбку. — Ещё не устал? Не хочешь сделать перерыв? — Пока нет, мне осталось чуть-чуть. Что думаешь? Похоже? Я немного откатываюсь от стены, давая рассмотреть происходящее на ней безобразие. Чёрный однажды сказал, что хочет завести бультерьера, и сейчас один такой украшает серый бетон. Правда, пёс недокрашенный и без одной лапы, но я быстро это исправлю. Чёрный оглядывает рисунок с восторгом, после смотрит на меня и я почти уверен в дальнейшем - он снова скажет, что после выпуска мы обязаны завести бультерьера и поселиться где-нибудь вместе. А я снова соглашусь, даже не протестуя и не задавая вопросов.