Встретимся сегодня ночью

— Я дома, Иден, — неуверенно и тихо — до жалобливой дрожи тонких, порядком уже пересохших от неровного горячего дыхания губ.       О, как давно он хотел это сказать: похороненные под самым сердцем заветные слова наконец-то сорвались с уст, словно вспугнутые с проводов линии электропередач суматошливые жаворонки, наполняя эхом своих звонких переливов узкое пространство пребывающей в пурпурном полумраке вечерних сумерек прихожей.       Тенью призрачной, размытым худым силуэтом мелькнул в гладкой поверхности зеркала, на ходу избавляясь от верхней одежды: легкая искусственной кожи кофейного цвета куртка была поспешно брошена прямо поверх темно-орехового оттенка отполированной столешницы деревянного трюмо, и без того заваленного сомнительной полезности мелочевкой — даже не стал поднимать с паркета ни деревянную массажную расческу, ни фиолетовый цилиндр брендовой туши, которые таким образом умудрился уронить. Все — потом. Подождет.       Пронесся по погруженному в тихую дрему молчаливому дому бешенным ураганом — не неистовством дикой природы подпитываемым, а неизбывной, из каждой поры его изможденного тела сочащейся по-звериному отчаянной тревогой. «Где ты, голубка… Я так по тебе скучал».       Совсем уж покой потерял в тот момент, когда нетерпеливо распахивал дверь собственного рабочего кабинета на втором этаже, служившем одновременно с этим импровизированной библиотекой: полки тянущихся до потолка высоких шкафов у стен были под завязку заставлены многочисленными пестрыми томиками самой разнообразной литературы, в основном — художественного толка, ведь Иден так обожала томными летними вечерами при желтом свете напольной лампы под пыльным абажуром читать. Скрашивало тоскливость преступно частых моментов, которые она скорбно проводила в полном одиночестве — в томительном ожидании его возвращения.       Вот и потеряшка — надо было сразу догадаться, что опять с книжкой в руке — на этот раз это был «Престиж» Кристофера Приста, еще и до середины недочитанный — в гостеприимных объятиях клетчатого красно-желтого пледа в его любимом глубоком зеленого бархата кресле уснет, так и не дотерпев до его прихода.       Возлюбленная… Сердце екает сладко, и вместе с тем — в груди чернильным пятном разливается горечь непрошенного сожаления: не стоило так надолго оставлять ее одну. Прекрасна, как никогда, кажется, что с каждым проведенными вместе полными безраздельного счастья днями и дышащими горячностью страстного зноя ночами только хорошеет; его спустившийся на землю ангел иконостасный — жидкое золото длинных густых волос, чувственная полнота изящно очерченных розовых — ныне в неге безмятежности томно приоткрытых губ. Бледный овал одухотворенно-нежного лица и холеное стройное тело под тонким кружевом льняного василькового цвета платья, одаренное женственностью самими богами, которые даже самый умелый художник эпохи Возрождения не смог бы запечатлеть на холсте: мастерства столь неописуемую прелесть передать не хватило бы. Мадонна и Венера пристыженно меркли перед ее естественной ничем не замутненной красотой и невинностью, из произведений высокого искусства оборачиваясь лубочными картинками от одного с ней сравнения.       Его Иден.       Опускается благоговейно перед образом святейшим на колени, словно не разбудить — молиться самозабвенно на спящую собираясь; и сам уже не знает, стоит ли дрему ее приятную прерывать столь беспечно, ведь мог бы часами вот так сидеть без движения, совсем счет времени потеряв, любуясь бездумно и жадно, окончательно с головой канув в окситоциновый лиловый омут переполняющего до краев сосуд души его чувства раболепного обожания. — Ви… Ты пришел, — искренняя неподкупная радость этого звонкого хрустального — будто журчание горного чистого ручейка голоса целительным бальзамом проливается на его истерзанное невзгодами очерствевшее сердце, разом заполняя глубокие траншеи шрамов, заставляя кажущиеся фатальными раны — прорехи в ткани его естества затягиваться на глазах.       Дурак неуклюжий — слишком громко дышал, ретивое сердце не смог успокоить — колотиться в костяном капкане груди оглушительно, словно набат церковный, или, быть может — половица предательски под подошвой скрипнула, да только девица сама очнулась — тянет теперь к нему призывно тонкие ветви своих нежных бледных — кровь с молоком — рук. Прижимается к ней с той же бескрайней алчностью, с какой иной проведший в пустыне без еды и питья совсем уже готовый расстаться с жизнью путник припадает к нагретым солнцем пресным водам спасительного оазиса. — Любимый, мне так тебя не хватало… Совсем заработался, — а теперь ворчит незлобливо ему в плечо, щеки обиженно надув, сменив милость на очаровательный в своей притворности гнев — словно маленький котенок, добросовестно пытающийся рычать, как взрослая умудренная годами львица. — Ну кто-то же должен думать о будущем, а не только в облаках витать, — тянет в пику ей своим хорошо поставленным — с бархатцой — баритоном, утробно мурлыкая почти, улыбаясь тепло во все свои желтые клыки, не боясь демонстрировать так умиляющие ее ямочки на худых щеках.       Хмыкает не убежденно, зазноба какая — пытается увернуться от его поцелуя, все еще не простив за опоздание — но куда там, в надежных силках его сильных рук белой горлице бесполезно трепыхаться; и вот любимая уже сама послушно льнет к мужчине, задорно смеясь, пока их губы наконец не столкнулись в столь желаемом им слиянии. Иден благоухает летом во всем его многообразии — робостью кротких полевых цветов, пышностью распустившихся в старом деревенском саду чайных роз, нежностью утонченной сирени и солнечным жаром — естественный мускус тела ее лишь дополняет богатый букет, дразня чуткие ноздри и разбегаясь щекотливыми мурашками легкого пока еще возбуждения по всему телу.       А на вкус… Такая сладкая и пленительная: хищно сминает ее трепещущие беззащитные уста своим ставшим яростным напором, требовательно проникая языком в святая святых, вовлекая ее в эту старую как мир чувственную игру, сейчас скорее напоминающую сражение ни на жизнь, а на смерть, которое она явно проигрывала, безропотно отдаваясь на волю его. А распалившемуся уже до состояния нити накала готовой сгореть уже лампочки Весселу все было мало — удушливая похоть золотистым медовым ядом растекалась по его венам, разжижая кровь не хуже крепкого алкоголя и безвозвратно дурманя голову.       Маленькие кулачки ему в грудь несмело упираются — смех, да и только, совсем силы не чувствуется в этом исполненном неуверенности жесте: — Ну не на полу же, Ви, до спальни дотерпеть не м-м-мо… А-ах, — соблазнительно стонет так тоненько: «попалась, голубка» — влажность игривых укусов настигла ее лебединую шейку — мужчина плотоядно оставляет едва заметно алеющие клейма зубов — «ты моя» — на бледной коже в такт извлекаемым из нее волнительным всхлипам. — Дай подумать — а я вот хочу взять тебя прямо здесь — сейчас из штанов выпрыгну, и что-то мне кажется, — с покатых плечиков по мановению руки сползли лямки: набросился на ее полностью обнаженные теперь небольшие задорно торчащие вверх розовизной маленьких сосков аккуратные груди, умело лаская оба полушария горячими ладонями так, как ей больше всего нравилось — млела в его объятиях, словно растянувшаяся на солнцепеке кошка: — Что я в этом вопросе поубедительней тебя буду, Иден.       Внимательно всматривается в нее, ловя каждый неровных вздох, каждый затянутый поволокой страсти отблеск этих пронзительно-синих — сапфировых радужек из-под покрывала густых длинных ресниц, наслаждаясь видом того, как похоть разливается пурпуром по её до того бледным щекам, как она отражается в каждой линии — в каждой черточке этого невероятно красивого лица. Сгорает защитная оболочка — броня, которой себя окружил, словно сухая шелуха в очищающем пламени ее желания, без права на второй шанс истлевая брошенным в жаркий очаг неудавшимся манускриптом — не осталось больше искусных рифм, серым древесным пеплом обернулось былое изящество метафор; вот он весь на страницах обуглившихся этих — Вессел — беззащитный, открытый перед ней: не телом — душой обнаженный. Принадлежащий только Иден — весь ее, до самой последней капельки крови.       Хрясь.       На месте словно с любовью вырезанных скульптором в мраморе — столь идеальных — мягких холмиков бюста раззинулась черным провалом утыканная игольчатыми остриями кривых зубов хищная пасть, смыкаясь медвежьим капканом на обеих его застигнутых врасплох кистях аккурат поперек запястий, в нескольких местах пронзая податливую плоть спицами клыков насквозь, орошая ее впалый животик потоками алой горячей крови, расползаясь на синей ткани платья влажным фиолетовым пятном.       Вессел скован немотой, лишь крепко стиснув зубы до скрипа, умудряясь каким-то чудом все еще сохранять самообладание — несмотря даже на адскую в своей всеобъемлемости боль и потерю чувствительности в попавших в ловушку руках. — Я ж-же ск-к-казала: хва-а-атит… — Иден надсадно булькает: больше явно не принадлежащий женщине дрожащий голос скорее напоминал визгливый собачий лай, нежели речь человеческую.       На каждом заикающемся слоге захлебывалась бесконтрольно извергающимся наружу потоками розовой пузырящейся на губах слюны — болезненно разбухший, удлинившийся до невероятных размеров отливающий сизым язык свешивался с подбородка, совсем не помещаясь более в ротовой полости и не давая сомкнуть уст.       Бессмысленно вперилась в него всеми тремя парами ее покрасневших лишенных теперь белков немигающих глаз — кожа щек с влажным хлюпом двумя крупными трещинами разошлась по швам, формируя свежие впадины, вместе с глянцевым багрянцем новых зрачков обнажая мясисто-розовую изнанку.       Разжала поперечные челюсти, одновременно толкая Вессела в грудину с невиданной доселе силищей — словно в него на всех порах врезалась острым носом, не сбавляя маха, огромная белая акула — дух на раз вышибла одновременно с этим кроша в костяной прах его хрупкие ребра.       Кричит глухо, не стесняясь, насколько позволяют пробитые острыми осколками раздробленных костей легкие и прошитое навылет харкающее алой водой сердце, пытаясь собственным полным страдания воплем заглушить этот отвратительный сводящий с ума звук — треск обрывающихся сухожилий, когда изувеченные до неузнаваемости — фарш из безвольной плоти — кисти рук оказываются на свободе.       «Кончился резко сладостный сон, уступая место привычному кошмару» — сверкнула молнией отвлеченная мысль у него в голове, пока на спину неловко заваливался, давясь липнущей к зубам густой артериальной кровью с отчетливым привкусом ржавчины, окрашивающей бледность губ и волевого подбородка в свой предвещающий смерть страшный цвет. — Я та-у-у-ук лю… бя… Ви-и… — чудовище отупело блеет, доверчиво тыкаясь в него своей вытянувшейся, слегка под гнетом гравитации к низу обвисшей — как у бультерьера — тупой совсем уже собачьей мордой, обдавая трупной гнилосностью любящего мертвечину падальщика только для того, чтобы с довольным чавканьем вгрызться в поджарый, едва ли защищенный хлопком серой футболки живот.       Вессел только и может, что немощно хрипеть — голосовые связки надорвал окончательно своим матом благим, на сопротивление сил в заживо пожираемом Иден теле просто уже не осталось. Последние зиждящиеся внутри крупицы воли потратил на то, чтобы культями обнять пирующую его бренной плотью удовлетворенно урчащую возлюбленную, на то, чтобы заклинанием прошептать: — Я… тоже…люблю… Голубка…       Это все, что у него было — эта из разу в раз повторяющаяся страшная сказка с плохим концом, за единственный шанс быть рядом — быть с его единственной нареченной мужчина был готов расплачиваться чем угодно: и адской болью, и смертным телом, и даже — своей черной душой, если от нее еще после всех этих изощренных изнурительных пыток что-то осталось…       Но как это теперь понимать — не его совсем, по-девичьи высокий крик сотрясает воздух, разнося в пух и прах все декорации — перед единственным верным зрителем сцена пустеет, погружаясь в первородный мрак, и бывшая некогда Иден деревянная марионетка срывается с ниточек, недвижимой грудой обточенных поленец прижимая немного оторопевшего от такого развития событий Вессела к полу.       А вот и нарушитель спокойствия, спешите видеть — совершенно незнакомая ему сгорбившаяся трясущаяся от ужаса темноволосая девчонка, продолжающая вопить, как резанная, не хуже впавшей в панику носящейся по загону хрюшки, пока прижимала плотно к лицу барьер из раскрытых ладоней.       Еще изменений в привычном сценарии ему не хватало — «Слип, твои проделки»? Что выдумал на этот раз — быть может в свое удовольствие заставит Вессела ее мучить, пока мозг в черепной коробке не закипит и она не останется на всю жизнь овощем, так никогда и не проснувшись?       Мужчину от одной такой «благоприятной» перспективки внутри всего от неприятия передернуло: вполне мог бы: наслаждение чужими страстными муками — божественная стихия, вынудил бы Вессела потратить свои драгоценные желания на спасение какой-то чужой ему дурочки… Потому что в палачи-живодеры первый апостол Сна никогда не записывался.       Поднять свою измочаленную кошмаром тушу в вертикальное положение оказалось трудом воистину титаническим: чего стоил только неловкий сбор почерневшей во время сброса масок культей в одну охапку вылезших наружу обрывков вспучившихся осклизлых серых кишков, чтобы в ногах поджарых не путались, но мужчине на удивление удалось довольно быстро справиться с этой задачей — сказался богатый опыт подобного близкого взаимодействия с собственными внутренностями. — Ты, кха, — вместе со сгустком крови беспечно сплюнул в сторону от себя ошметки чего-то непонятного — устилающей дно желудка слизистой, может быть, обращаясь к притихшей сирене — спасибо, боги, что заткнулась — уж больно по нервам били громкие вспышки ее истерии: — Кто такая и как здесь оказалась?       Даже забавно — самую чуточку — было наблюдать за исказившей ее ничем не примечательное лицо гримасой животного страха, когда осмелилась бросить на него беглый взгляд своих огромных — ни дать ни взять — два круглых блюдца, темно-карих, кажущихся полностью черными в ослепительных лучах софитов расширенных от сильного шока глаз. Попятилась от него, как от чумы, спотыкаясь — сейчас на жопу с размаху шлепнется, как пить дать — Вессел не смог сдержать издевательско-мстительной ухмылки во все свои тридцать два зуба, предвкушая этот конфуз — будет знать, как без спросу вторгаться на территорию чужих снов.       Так увлекся этой занимательной мыслью, что слишком поздно осознал: низенький округлый силуэт перед ним начал терять очертания, приобретая присущую фантомам прозрачность, расплываясь на глазах — даже истерзанную безвольно висящую кисть к ней протянул запоздало, обдавая багровым душем мелких брызг: тщетно, распалась призрачным облачком серого тумана, возвращаясь, откуда пришла, оставляя апостола Сна в еще большем недоумении, нежели он был изначально.       Повелительный взмах руки — и нет больше чудовищных, не совместимых с жизнью ран на эбонитовой гладкости торса — растворились в тяжелом облаке газа окутавшей его личину угольной слабо мерцающей в холодном искусственном ультрафиолете взвеси под сухие щелчки встающих на место ребер, как впрочем вернулась и привычная форма длинным тонким узловатым пальцам умелого пианиста — еще недавно испорченный инструмент его в мгновение ока стал, как новенький.       Боль ушла без остатка, а вот легкое раздражение внезапным неудобством… О, словно почуяв образовавшуюся внутри эмоциональную пустоту, оно беззастенчиво провозгласило себя королевой бала, из маленькой теплой искорки неистово воспылав погребальным кострищем — как эта маленькая любопытная вуаеристка смеет за ним… Подглядывать. А как много ей довелось увидеть — это был отдельный бередящий натянутые струны нервов его души неудобный вопрос.       Теперь Вессел был уверен в ранее непредвиденной им невиновности Слипа: бог страшных сновидений, любящий морок насылать на не в чем не повинных людей, своими выходками с ума их сводя, просто так — в целости и сохранности — ни одну смертную душу не упустил бы.       Одураченный апостол раздувал теперь комично в бессилии ноздри, сжав челюсть до образования пульсирующего желвака в районе левой скулы — его словно девственника-подростка поймали на горячем, застав во время мастурбации на что-то ну совсем постыдное: обтянутые разноцветным неоновым спандексом подтянутые попки девушек из массовки записанных матерью на кассеты уроков аэробики. Давно его никто так не задевал, оставляя в оскорбленных чувствах, и уж что-то — а с рук подобный позор он не собирался спускать никому — особенно своим чокнутым фанаткам, заигравшимся на досуге с окультизмом. — Слип, — стоило повелительным стальным тоном произнесенному проклятому имени с губ сорваться, как вокруг Вессела сгустилась непроницаемая тьма, из которой к нему потянулись мириады чернильных щупалец, опутываясь стальными канатами — при всем желании не вырваться — вокруг подтянутого торса и широко расставленных ног, прочно впиваясь спрятанными в присосках бритвенно острыми когтями в его готовое к этой экзекуции жилистое тело: — Я жду объяснений.       А вот и рожу свою мерзкую показал, а точнее — недвижимую каменную маску, теперь левитирующую где-то над самым правым плечом первого апостола — эпицентр находящегося в постоянном движении этого лишенного формы влажно поблескивающего своими многочисленными кольцами змеиного клубка, изображающую прекрасного античного юношу с закрытыми глазами, чье спокойное умиротворенное лицо обрамляла пара птичьих крыльев и копна пышных завитков кудряшек. — Зарвавшаяся, возомнившая себя ведьмой ничтожная крыса, — монотонный голос бога лился со всех сторон, напрямую не исходя от представлявшей его фигуры.       Звук этот был поистине хтоническим в своей неописуймости, лишенным всяческой живой интонации — словно одновременно несколько тембров вместе в тугую неразрывную теперь нить сплели, мешая женское, мужское и животное в одну громогласную какофонию, от которой несуществующие поджилки даже у Вессела, давно переставшего быть человеком, тряслись — обычные люди на этом моменте уже под себя ссались, в буквальном смысле в реальном мире мочась в кровать. Другой вопрос, что для общения с «низшими» существами Слип выбирал иной образ: какое может быть веселье, если от одного лицезрения твоей приближенной к божественному формы слабый человечишка терял разум, выдавливая в приступе экзальтированного неистовства себе глаза или начисто откусывая собственный язык? — Это я и без тебя заметил, спасибо, — пробурчал задумчиво себе под нос, лениво перебирая в покрытой ритуальной краской пальцах кончик щупальца, просачивающийся между фаланг, словно вода — и жидкий, и упругий одновременно, окруженный невидимым неразрушимым барьером, не дающим ему следовать правилам ньютоновской физики.       Впрочем, какая может быть человеческая наука за пределами разума — на самой границе между явью и сном, переходящим в эмпирейские дали недоступной верющему в превосходство разума человечеству эфемерной вселенной, населенной богами и демонами, единственный путь к которой вел через сон.       Если, конечно, незадачливому путешественнику удастся преодолеть неусыпно стерегущих край вуали чудовищ — мужчина невесело ощерился: попробуй проскользнуть мимо Слипа — познаешь мигом, что рожденный ползать летать не сможет, и червю лучше оставаться в земле, чем быть проглоченным зоркой голодной сойкой. — Она видела мое настоящее лицо? — от одной неуютной идеи этой потянулся машинально к ободряющему холоду идеально сидящей белой маски, самой подушечкой касаясь приятных закруглений идущего по нижней кромке алого с золотым узора. — Возможно, — потрясающе неудовлетворительный в своей неопределенности ответ. Слип в своей излюбленной манере над ним потешаться продолжал давать исключительно уклончивые недомолвки заместо желаемой прямоты, так и подначивая: «ну, давай, потребуй правды на правах апостола — я ведь не смогу соврать, только тогда ты лишишься ценной возможности узнать что-то стоящее в следующий раз». Перед внутренним взглядом замаячила позолота весов: на одной чаше — зудящая под коркой потребность выяснить все, что злокозненному богу было известно о незнакомке, на другой — врожденная предусмотрительность и желание обналичить свои ценные привилегии с наибольшей выгодой для себя. Тяжко вздохнул, смежив веки, стоило только к очевидному выводу придти — необходимость легкой — за холку нашкодившую, обосавшую любимые тапки наглую кошку потрепать — мести явно не стоило божественных допросов с пристрастием, потому идти к намеченной цели предстояло весьма окольным и нудным путем. Ну, она у него еще попляшет, современная ведьмочка, значит… Сабрина, чтоб ее. — Мне нужна метка, — на низких частотах пробормотал уже весьма довольным холодным тоном: всегда становилось легче жить, коли решение насущной проблемы оказывалось найденным. — Хочешь на нее, как на дикого кролика поохотиться, загнать в угол, перед тем как в упор пристрелить? Одобряю, — действительно казался довольным: Вессел ощутил это по мерным вибрациям лишенного человеческих черт на манер кальмара втянувшего его в самые свои недра уже до самой шеи монструозного отдаленно напоминающего желе студенистого тела.       Слип всегда любил его так вот медленно «переваривать», словно жующий любимую резиновую косточку сенбернар… Из иных миров.       На необычайных ощущениях этих — словно сам становишься этой неньютоновской лишенной температуры, запаха и материальности космической жижей — лучше было не сосредотачиваться, ибо есть риск поджарить микросхемы, угодив в петлю фрактала, так никогда и не выйдя из самого себя. — Вроде того, только учти, — апостол рванул против течения, освобождаясь из не сулящих ничего, кроме выхода за рамки собственного существования божественных объятий небытия, брезгливо одергивая полы своей черной сатиновой мантии: — Ставь не на руки и не на торс, спина тоже под вопросом — не хватало еще перед публикой спалить, когда от пота на сцене к середине концерта уже весь грим начинает сползать — ноги единственный вариант.       Слип перевоплотился, принимая свою «парадную» личину: таким он представал перед еще не знающими, какая незавидная участь их ждет, простаками, прежде чем обратить их в свое темное учение — статный прекрасный, не лишенный андрогинных черт румяный юноша в драпировке из светлых складок свободного греческого одеяния, увенчанный свежим маковым венком. Только глаза выдавали в нем его истинную не человеческую природу: лишенные белков очи зияли темными провалами на в остальном миловидном, несущем печать вечного блаженства лице — сколько не вглядывайся — не найдешь предела этой клубящейся звездной россыпью безразличной бездне за маской обыденного, стоит зазеваться — затеряешься в ней, канув в лету, обреченный на бесконечное падение к самому центру вселенной. Мраморность ледяных рук по хозяйски огладила острые линии эбонитового торса, спускаясь все ниже к самому паху: — Есть у меня идейка получше.       В этой форме бог обладал, а точнее — играл человеческими эмоциями, словно перебирающий кубики с буквами дите малое — почитал вождение жалких людишек за нос наилучшим для себя развлечением, и развязный тон этого высокого, не сломанного пубертатом голоса заставил Вессела внутренне содрогнуться: даже приближенное к не-реальному существо, как он, все еще оставалось в душе человеком, не успев сменить в новом статусе даже второй десяток. И вот этому самому не успевшему выкорчеваться из него плебею подобная сумасбродная затея глухого к людским молитвам божества исключительно не понравилась.