******
Ах да, он же ненавидит летать на самолетах, особенно в такой теплой компании: как первый апостол мог об этом деликатном аспекте забыть. В основном потому, что из-за своего дикого невезения всегда вытягивал короткую соломинку, становясь на время поездки вынужденной нянькой для стабильно в воздухе вырубающегося Фри, что означало в том числе и всю дорогу старательно не нюхать не слишком приятный душок из приоткрытого рта этого заядлого курильщика, у которого еще и слюна даже в спокойном состоянии была по прежнему слабо-кислотной — со всеми вытекающими, вплоть до резкого запаха, чем-то напоминающим столовый уксус. Знали бы фанатки, какого это — бегло целовать обтянутую влажной тканью пепельницу, которая иногда забывает зубы почистить и регулярно полоскает пасть царской водкой, не визжали бы каждый раз от восторга, когда наблюдали их с Третьим показушные лобызания на сцене. Весь напускной страстный романтизм разбивался об острые камни действительности, о которой, впрочем, сторонним наблюдателям — зрителям талантливо сыгранной постановки — ввиду соблюдения так называемого принципа «подавления недоверия» думать не нужно было. Секс, как известно, хорошо продается, пусть даже в этом обмене валютой скорее выступали выкрученные на максимум сильные позитивные эмоции, нежели зеленые бумажки: чутко реагирующие на проявления «игривой привязанности» между членами музыкальной группы поклонники и поклонницы сполна расплачивались собственной энергией и жизненными силами за возможность насладиться подобным неоднозначным зрелищем — лишь малой частью этого тщательно продуманного ритуала во славу Слипа. Вот и сейчас Весселу приходилось сторожить Третьего, устроившись на соседнем сиденьи, периодически его с собственного плеча сталкивая, не давая на себя слюни пускать — ткань прожгет, непереминуя и на коже химические ожоги оставить, что было бы для их плана на людях «не отсвечивать» весьма губительным. Мартышкин труд, учитывая, что Майку упираться лбом широким в плотный пластик зашоренного иллюминатора было всяко менее удобным, чем осаждать вокалиста в попытке из него удобную подушку себе соорудить. Все таки в подходе Слипа к непростому выбору, какой силой новоиспеченных апостолов наделять, чувствовалась его извечная любовь к издевательствам, учитывая, как Фри оказался среди них и что его в культ Сна привело. Как-то разговорились об этом, пока на залитой кровью и иными более горючими жидкостями пустой сцене вконец обессиленные и истрепанные после очередной «вечеринки на ножах» валялись: один все не мог смердящие кишки разбухшие в распоротую брюшную полость запихать, пока другой с горем пополам пытался излечить выжженную серной кислотой вплоть до самой обнаженной ноздреватости в том числе задетых легких развороченную грудную клетку. Оставленные Третьим ужасающие тяжелые раны всегда оказывались наиболее капризными в вопросе восстановления после них, впрочем как и самыми болезненными — даже сатана бы запретил таким изощренно-диким способом грешников мучить — и профсоюза создавать по защите прав смертных не пришлось бы. Вероятно поэтому Второй и Четвертый предпочитали самую малость отлынивать, выбывая из игры путем получения не совместимых с сохранением сознания травм («отвал башки», но только совсем не метафорический), уступая почетное место после всегда выходящего в их показательных схватках победителем Вессела (которому по статусу положено было выкладываться на полную) басисту: «сами уж там разбирайтесь без нас, у кого там хер длиннее». — Эй, дубина стоеросовая, кх-а, — хрипит первый апостол, между делом сплевывая наводняющий его ткани парализующий нейротоксин вместе со сгустками кровавой слюны: — Давно спросить хотел: че так стараешься-то? Из-за твоего рвения, кх-ха, мы оба из раза в раз оказываемся в полном дерьме, в то время как Ту и Фор уже давно оклемались. — выжат настолько, что даже сомнений уже никаких не питает: еще с часик придется себя в порядок приводить. Что принимал жадно «подношения» весь концерт, что нет: в закромах энергии осталось после их жаркой стычки всего ничего, и Слип в данном случае мало был озабочен их благополучием — злонравный бог наслаждался их нынешними мучениями ровно также, как до этого — их боевым пылом и готовностью ради развлечения своего господина костьми лечь, но сделать кровавое шоу как можно более зрелищным. — Люблю по морде получать: не дает забыть о том, как хорошо это на самом деле, когда ничего не болит, ох, — и сам доведенный до предела прочности Фри звучит в этот момент неожиданно для себя серьезно: — Ясно теперь, чё я не мог рану на бедре никак закрыть — ты об меня снова катану сломал, а еще что-то мне про «рвение» говоришь, с-сука, м-м-мф… — влажный чавкающий всхлюп извлекаемых из изувеченной плоти правой ляжки липких неловких пальцев, все это время рутинно шарящих в до самой кости доходящем глубоком рассечении. Блеснув ярко звездой падающей в холодном свете софитов, тренькает при приземлении звонко со всего маху запущенный Третьим обагренный живой водой осколок острия. — И поэтому отчаянно лезешь на рожон вместо того, чтоб раз по куполу получить и лежать себе смирненько, как Нейт? Не убедил. — в ироничном ключе хмыкает через силу Вессел, деловито щелкая срастаемыми одним за другим ребрами. — Э-э-э, тебе просто не понять, Ви, каково это — вести здоровый образ жизни на протяжении почти тридцати лет, чтобы все равно закончить на койке в хосписе, мучительно умирая от пошедшего метастазами рака легких, когда даже опиоиды не спасают толком, — пахнуло серой, когда чиркнул спичкой, с явным наслаждением задымив сигаретой: — И где был мой бог, когда я молился уже о скорейшей смерти? Католик истовый раньше был, мать его. Все подумывал медсестре на лапу дать, знаешь — чтобы дозу увеличила и я просто не проснулся одним прекрасным днем. — смеется так зло и сухо, в нехарактерной для себя веселого и шебутного горечи скорбной: — А потом ко мне пришел Слип… Дальше и сам знаешь, как оно бывает. — пожал плечами неопределенно, наверное, выпуская к далекой черноте потолка колечко серого мглистого дыма. Разумеется первый апостол все понимал прекрасно: к властителю над кошмарами человеческими просто так в верные служители не идут — подлинная всепоглощающая безнадежность становится тем, что приглянувшихся хозяину людей толкает через черту, после которой уже нет возврата. Вот в случае Третьего это оказалось позорное предательство его собственного тела и вызванное этим глубокое чувство несправедливости на судьбу свою — «чем я это заслужил». И его ярое пристрастие ко всему, что убивает медленно и со вкусом, начиная от табака и горячительного, до белых дорожек на желтизне фаянсовой раковины в общественном туалете, было отчасти формой дерзкого мятежа против ныне не властных над ним законов природы. «Беру от жизни все, не давая ничего взамен и никогда не платя по счетам». И у этой в крайнюю степень гедонизма ударяющейся философии определенно были и свои несомненные плюсы, которые Вессел не мог не признавать, пусть даже сам предпочитал оставаться как можно более приземленным — правилам следующим, потому что чем больше ты пользовался преимуществами своего нынешнего сверхестественного не-существования, тем больше это отдаляло тебя от окружающих и некогда присущей тебе человечности в целом. Впрочем, в контексте того, что вокалист о себе знал ныне, о хрупкости душ людских совершенно не ему, демону перекроенному в жалкое смертным подобие, судить было, право слово.******
— И долго нам ждать-то еще? Ты говорил, что эта твоя подружка нас встретит, — ворчит Вессел уже совсем раздраженно, нетерпеливо сминая пустой пластиковый стаканчик из-под кофе в бледных пальцах: — Уже минут двадцать прошло, как мы в здании аэропорта сидим, и что-то никаких русалок на горизонте я по прежнему не вижу. — резко вскочил с металлической скамейки, широкими шагами до ближайшей урны дотопал, брезгливо избавляясь от мусора: все ради того чтобы порядком затекший зад квадратный свой размять. Вместо прямого ответа Майк начинает суетливо в кармане толстовки шарить, предварительно прошелестев замочком по молнии, на свет божий вынося после недолгой возни весьма не к месту выглядящий предмет: простая белая витиеватая конусовидная отполированная ракушка — как будто прямиком из сувенирки. Мда, не говорите мне, что… Подносит к уху с таким непринужденным видом, будто вокруг них не ходили стада совершенно обычных, явно не привыкших к подобным странностям обыкновенных пассажиров и их встречающих — вон уже какая-то усталая средних лет темноволосая женщина в розовом спортивном костюме и с маленькой девочкой на руках с подозрением в их сторону начинает коситься, на мгновение перестав что-то совсем уж горячечное в прижатый к уху дисплей брендового смартфона тараторить. — Прием, Джоанн? Эй, как слышно? Черт, да как эту штуку включи… — дать Третьему не договорили, на их общее счастье — пронзительный высоким тембром хохот за спинами широкими мужчин не позволил. — Аха-ха, так и знала, что ты на эту детскую уловку купишься, Майки: морскую раковину он притащил, вот умора, хи-х, — и пальцем совершенно невежливо в удивленно установившегося на нее во все свои темно-синие глаза Фри тыкает, продолжая при этом над ним потешаться: — «Алло, это океанское дно? Можно рыбу-клоуна к телефону, а? Гостит у тигровой акулы? Ладно, позже перезвоню». — даже не преминула в характерный изображающий телефонную трубку издевательский жест фаланги сложить, к уху поднеся, пока ерничала. Длинные прямые золотом отливающие русые волосы — до самого крестца достигали, короткий потертый выцветший джинсовый жакет весь в пестрых цветочных вышивках, белый на лямках облегающий топ и в пол лоскутная струящаяся юбка. Несколько неприятная почти острота лица изящных черт, начиная с аккуратного треугольного подбородка, заканчивая в камне высеченным крутым ребром высоких скул — об такие и порезаться можно. И цвет радужек под стать — жидкое серебро, застывшая ртуть — острием булавки впивается в сердце, в самую душу заглядывая — подружка Фри лишь разок на Вессела беглый безэмоциональный взгляд кинула, а ему уже стало откровенно не по себе. В то время как, ни чуть не постеснявшись собственного конфуза, басист уже на пару с ней добродушно ржет, давясь вместе с ядовитой густой слюной невнятной застревающей между кривыми зубами репликой в духе: «поздравляю: уделала, один-ноль в твою пользу». — Не хочу прерывать ваших обменов любезностями, но мне бы хотелось к вечеру уже вернуться в отель, спасибо, — рассеянно всей пятерней приглаживая светлые ныне вихры, первый апостол уже к выходу топает, памятуя, что раз паранормальная подружка басиста тут — то и на улице их должна была ждать машина. И вовсе его не задевает беспечно брошенное в спину громким — так, чтобы точно услышал — заговорческим шепотом: — Он у вас всегда такой душнила или только по праздникам?******
Надо было настоять на своем и выселить клетку с кроликами — пегий (коричневый с белым) и черепахового оттенка с карими глазами — с переднего пассажирского сидения на заднее: учитывая, как страстно Майк с Джоанной друг друга ртами сейчас «пожирали», они бы с любвеобильными зверьками общий язык нашли всяко быстрее, чем с о старательно вжимающимся правым плечом в дверь — только бы подальше от сладкой парочки быть — порядком уже раздраженным Весселом. Стоило им только в старенький вишневого цвета фордик брата ее двоюродного сесть, как Третий с девушкой слиплись так прочно, что там уже и сам бог не разберет, где были чьи губы, волосы, руки: сплелись в одно, даже не задумываясь о том, что окружающим на их развязное поведение так-то смотреть не очень приятно было. Первому апостолу так точно — не могли подождать с разнузданными прелюдиями, пока он не свалит? Наверняка своевольная русалка на коленки к Майку на зло ему полезла — они с Ви сразу друг другу откровенно говоря не понравились — «терпеть не могу рыжих парней» был ее первый комментарий после того, как умудрилась сквозь всю его маскировку благодаря врожденному таланту к ясновидению легко истинную личину углядеть. Предпочитал пялиться исключительно на окружающие пейзажи — свежая зелень покрытых низкорослой травой кое-где зияющих своих каменистой гранитной изнанкой высоких холмов, лишь изредка укрытых небольшими лиственными пышными островками молодых осинок и рябин. Пустынная узкая дорога в одну полосу в сопровождении долговязых столбов линии электропередач — и так до самого укромного известного только водному народцу выходу в море, после которого путь Весселу уже предстояло держать в одиночестве — если не считать обещанного ему живого транспорта из древних легенд.******
Притулившийся узкой бухточкой между отвесными скалами мелкого песка узкий пляж после недавнего шторма украшали напоминающие копна темных спутанных волос вынесенные прибоем густые изумрудные водоросли и прочий мелкий мусор частично человеческого происхождения, включая и целую россыпь измятых пластиковых бутылок — цивилизация, пусть и столь опосредованным путем, добралась и до этого скрытого от посторонних глаз русалочьей магией места. Собственно, избавлением линии берега от пластика они сейчас и занимались, деловито по черным пакетам распихивая свои бесконечно далекие от сокровищ находки, накалывая их на заботливо предоставленные специальные палки — Джоанна ни в какую не соглашалась ритуал призыва проводить, пока апостолы морской пейзаж не помогут слегка облагородить. Вессел, впрочем, в этом вопросе с ней — какая поразительная неожиданность — был весьма солидарен, находя в своем монотонном относительно полезном (до следующего такого прилива) медитативном занятии некоторое моральное удовлетворение. Да и «общественные работы» всяко лучше были, чем без права отказаться с некоторой (что греха таить) завистью их свободе наблюдать, как вокрующие голубки друг с другом счастливо милуются, уже почти собираясь и к более активным действиям перейти: загребущие руки не там, где следует были красноречивее любых слов. Наверное здорово было так беспечно и не таясь проявлять свою явную в другому человеку расположенность, не боясь, что при первом признаке пристрастия твоей пассии безжалостно вскроют ритуальным ножом глотку, словно идущему на убой агнцу, заставив при этом, не отрываясь, на эту ужасающую трагедию смотреть. Впрочем, стоило только мрачной шкодливой мысли этой под черепушкой зашевелиться, как вокалист постарался ее от себя поскорее отогнать — даже несмотря на то, что с самого утра щеголял той самой особой, позволяющей своему мастеру лгать маской, лишний раз думать о Кате разрешить себе он не мог, раз уж твердо и наверняка решил, что будет держаться от нее подальше, насколько плачевная ситуация им позволяла, являясь только во сне — когда к себе в сумерки подсознания пустит — и придерживаясь исключительно делового тона. И вот эти пустые мечты о том, чтобы с ней вот так же напропалую обжиматься, целуя столь развязно и нагло, будто кроме них двоих на свете больше и не существовало никого, в парадигму выбранной линии поведения никак не вписывались. А значит разнюнившейся тряпке в его лице нужно было собраться, не теряя из виду цели своего по Шотландии путешествия. — Это все, по моему, — встряхнул почти заполненным пакетом для верности, прежде чем завязать ручки потуже, плотнее утрамбовывая собранный в него разномастный мусор, отправляя его затем точным броском в раскрытое жерло багажника форд-фокуса: — Ну что, довольна, или еще какие испытания нам предоставить хочешь? Если что — охоту на дракона не рассматриваю, я этим занимаюсь только по вторникам, а сегодня уже пятница, — раздосадованно щерит едва заметную природную желтизну клыков, с некоторым сдержанным опасением наблюдая, как родственник Джоанны тащит к самой кромке воды клетку с притихшими кроликами: — И только не говори мне, что собираешься их в жер… Вместо тысячи слов — смертоносный отблеск бритвенно-острого лезвия охотничьего ножа, извлеченного из терракотового цвета кожаной сумочки через плечо с бахромой. — Ну, кельпи же надо что-то есть, верно? Иначе он тебя на полпути в какой-нибудь особенно коварный водоворот скинет и поминай, как звали. — протянула холодно нисколечко не тронутая его реакцией блондинка, направляясь прямиком к самому синему морю. Так и увязался настырно за ней хвостиком, пока до одних трусов разоблачившийся Третий уже вовсю на глубине плескался, то и дело заныривая под белые барашки лениво облизывающих прибоем мокрый песок, непривычно спокойных в этот час затишья океанских волн. — Послушай, может все же варианты есть какие, я не знаю… Он же не только кроликов жрет, в самом деле. — не унимается Вессел, поперед батьки в пекло влезая. Уже в спешке крайней примостил у себя на руках извлеченную из неволи пегую трясущуюся от страха самочку, беспрестанно нежно поглаживая мягкую шерстку прижатых к спине ушек: «не отдам — и не надейся». — Сразу видно: никогда в деревне не жил, знаешь, сколько таких пушистых «милашек» в сезон убоя режут? Глупости какие — а еще демоном себя считает, тьфу ты, — ворчит раздраженно русалка, тем не менее не спеша больше задуманное — умертвить животинку гуманным способом, прежде чем голодному зверю скормить — приводить в исполнение: — Если так зверушек любишь — можешь и от себя кусок оттяпать пожирнее — на здоровье, мне все равно. Только зайцев к твоему сведенью все равно девать некуда, так что… — Я могу к себе на усадьбу забрать, — вдруг невпопад вставляет все это время молчащий Аллен, уже успевший и клетку со вторым кролем заграбастать: — А что… Дочка давно просила себе домашних животных — пусть развлекается, они молодые еще к тому же… — а сам уже во всю понимающими взглядами с первым апостолом обменивается: «поверь — мне их тоже жалко». Джоанна закатывает глаза к небесам в бессилии, ворчливо пробормотав себе под что-то в духе: «а еще мужиками себя называют, за что мне это все», прежде чем во всю глотку соловьиную окликнуть возомнившего себя дельфином явно наслаждающимся прохладностью вод Фри: — Эй, Майки — вылезай давай, ты мне с призывом помешаешь: успеем еще ночью голышом окунуться, раз уж ты на пару дней к нам приехал. — а сама уже вовсю на замле чертит острием ножа ее семье одной понятные завитушки спиралевидных символов. Интересно у них выходит: вылазка на меньше, чем двадцать четыре часа, превратилась в несколько суток, впрочем учитывая, что до следующего их выступления — на этот раз на одном из самых крупнейших по всему США фестивалей тяжелой музыки — у них еще было в запасе свободное время, позволить басисту эту небольшую поблажку в качестве благодарности за оказанную неоценимую услугу негласный лидер их коллектива вполне мог. Пока русалка с приготовлениями заканчивала, первый апостол принял свою настоящую форму, оставив впрочем из всего своего продуманного до мелочей гардероба лишь вездесущую маску и штаны широкие — в воде и наплечник, и плащ с капюшоном, и таби были совсем не к месту. Заметил на себе ее жаркий заинтересованный взгляд, когда невзначай коснулась бликующей под прямыми солнечными лучами девственно-черной эбонитовости рельефа бугрящихся под кожей кубиков мощного пресса: не нравятся ей рыжие, как же — просто характером не сошлись. Материализовал прямо из воздуха багрянец идеальный катаны, буднично размышляя о том, какую руку на съедение отдать. Стоило Третьему на пляж выбраться, как Джоанна начинает необычайно прелестно и призывно петь что-то на своем, неизвестном апостолам языке, вперед выступив с распростертыми словно бы для объятий руками, погружая голые ступни в приветливые волны прилива и неустойчивость утягивающего в свои недра мокрого, напоминающего сырое тесто песка. Сердце горячее заходиться в пылком порыве карминового шторма, йокая так сладко в груди и так безотрадно, возвещая о том, что не принадлежит мужчине более: как прекрасна она сейчас, невинная белизна ее длинных змеящихся на ветру волос — словно первый в году выпавший свежий снег, радужная перламутровость укрывающих мертвенную бледность тонкого, такого желанного обнаженного тела полупрозрачных рыбьих чешуек. Он уже шаг нетвердый сделал, руку умоляюще протянул… Смуглая бархатистая на ощупь кожа, уютная теплота бездонности темных влекущих к себе неодолимо карих глаз и лучистая, одними легким изгибом розовых губ обозначенная кроткая мягкая улыбка, одному ему во всей вселенной предназначенная. Теперь сумевший с себя плотный войлок морока любовного скинуть Вессел отчетливо, так ярко, как никогда, видит ровные ряды наполняющих иссиня-черный провал пасти сирены остроконечных акульих зубов, украшающие ее уродливо-костлявые перепончатые пятипалые лапы звериные когти, вспоровшие на своем веку брюхо не одному очарованному бросившемуся с борта корабля потерявшему остатки разума моряку, выпуклые серебристые глаза без белков с продольной полоской вытянутых зрачков. Только смотрит на него Джоанна совсем не досадливо, скорее уж довольно, с неприкрытым уважением к его способности избежать влияния русалочьих чар в пристальном взгляде, в отличие от пропавшего безвременно Майка. Этот уже свою зазнобу морскую вовсю обнимает за талию, прижав щеку к покрытому гипнотическими неоновыми узорами оранжевых, обладающих своей собственной текстурой шершавых точек — словно как у рыбы-ангела — животу ее плоскому, стоя на коленях с таким неописуемым блаженством на лице, будто уже познал и рай, и ад, и даже в навсегда для человечества потерянный Эдем не преминул заглянуть. — А ты неплохо держишься, учитывая, что сестрица в нашем роду одна из самых голосистых, — по свойски неплотно сжатым кулаком тыкает его в плечо обнаженное все еще носящий человеческую личину такой же сероглазый и светловолосый, сколь и родственница его, Аллен, заговорчески Весселу подмигивая: — Что, так сильно жену свою любишь? — и в сторону кольца обручального, так отчетливо ободком золотым на мраке ритуальной краски выделяющегоcz, зыркнул, едва острым подбородком в указании дернув. — Вроде того… — шепчет едва слышно Ви, так задумчиво и неопределенно: хочешь-не хочешь, а приходилось эту издевательскую насмешку над его собственной наивностью и символ всевластия Слипа над ним и помыслами его в целях соблюдения маскарада носить. Благо, от дальнейших неудобных расспросов его спасает столь долгожданное появление на пляже пришедшего по приглашению гостя: рожденный из пены океанской, умасленной кровью богов самих, на песок, мягко ступая, вышел неописуемой красоты статный с лоснящейся блестящей шкурой цвета слоновой кости — ни единого пятнышка шалого — конь с пышной слегка завивающейся ближе к концам ухоженной гривой и украшающими мощные ноги длинношерстными скрывающими в том числе и копыта «чулками». Лишь отливающие красным не по звериному умные глаза выдавали его чудовищную природу: келпи приблизился к сирене, подставляя часто вздымающийся при каждом новом вдохе бок крутой, благосклонно позволяя коснуться самым краешком отливающих синевой перепонок его холки. — Если еще не передумал — вперед, он в хорошем расположении духа и согласен тебя туда и обратно довезти, если заплатишь назначенную цену. — осторожно тянет Джоанна, почтительно расчесывая лошадиные пряди поданным услужливым двоюродным братом деревянным гребнем. Первый апостол понимающе кивает, уже примериваясь клинком к правой у самого плеча, когда перед ним возникает на удивление быстро оклемавшийся — опять небось притворялся только, шельмец — Третий, с готовностью решительной закатывая левый рукав плотной толстовки несмотря даже на немой — уцепилась за запястье испуганно — протест явно не желающей ему вреда подружки: — Давай уж так — тебе силы надо поберечь, а я новую отращу раньше, чем ты успеешь сказать «Где мое двойное эспрессо, Фри». — лыбиться простодушно, как будто для него это и вправду пустяк был. — Майк, ты не обязан из-за моих личных принципов страдать, — качает головой отрицательно Вессел, стараясь больше в сторону прожигающей его насквозь убийственным взором немигающих очей Джоанны — «отговори его, ну же» — даже краешком прорезей маски белой не смотреть. — Я же мазохист, забыл? «Боль помогает чувствовать себя живым», все такое… Давай уже — руби, знаешь сам, что если я своими методами это сделаю, будет гораздо хуже. — тянет настырно руку, пока у самого уже начинает дымиться в уголках рта стремительно набирающая в концентрации кислота, только подтверждающее его намерения. Кивок неглубокий, преисполненный благодарности, «спасибо» одними укрытыми обсидиановой пылью губами и — точный выверенный взмах, оканчивающийся весьма характерным злым — уже даже не сквозь зубы, во всю глотку матом благим: «су-у-ука, я ж подготовился, ух… А все равно каждый раз как в первый, вот же дрянь», напрочь заглушающий позорно отвратительный глухой звук удара приземлившейся на заливаемый алым потоком желтый песок отруб жертвенной плоти. Пока явно теперь еще больше первого апостола ненавидящая русалка утешала уже совсем переигрывающего с напускным нытьем Майка (показал за спиной причитающей пассии уцелевшей кистью вокалисту палец большой, чтобы понял: «это несерьёзно»), лишь бы плотнее к воздушным мешкам «груди» прижимали, почуявший запах крови свежей келпи приблизился, с готовностью жадно вгрызаясь в предложенное «угощение» совсем уж не травоядному принадлежащими по волчьи острыми клыками. На краткое леденящую вены мгновение, сопровождающейся довольным урчанием и чавканьем кормежки, во время которой монстр мог пренебречь укравающими от людских глаз его сущность истинную иллюзиями, Вессел с несказанным для себя содроганием смог разглядеть, как «конь» на самом деле выглядел: голая лишенная шерсти и ушей (только плоские щели едва заметные) покрытая белесыми мелкими чешуйками вытянутая морда с раздвоенным языком, больше всего напоминающая о комодском варане — вот тебе и дракон: получите-распишитесь, только вместо победы над ним первому апостолу предстояло на нем в качестве транспорта водные пространства пересекать… То еще удовольствие, прямо скажем. В то время как вокалист в неблизкую путь-дорогу снаряжался несколько неловко — никогда не приходилось раньше конным спортом заниматься, что уж говорить о скачках без седла — с горем поподам вскарабкался на явно потешающегося над ним (вон, как взржал издевательски, когда Вессел его шею обеими руками объял, чуть с белой спины мощной не скатившись из-за банального непонимания, как правильно баланс удерживать), успевшая немного Майка подлатать Джоанн к недо-наезднику приблизилась, протягивая извлеченный из сумочки терракотовой небольшой пухлый бумажный сверток: — Держи, это тебе — вчера когда на местной ярмарке прикладного искусства была, меня как магнитом к одному из стендов притянуло, а когда тебя в аэропорте увидела, сразу поняла, для кого это предназначалось. — ухмыльнулась несколько пренебрежительно во все свои акульи зубы: — Просто не хотела отдавать сначала: уж больно ты мне не понравился — за три версты не то, что, занудством морализаторским — это еще пол дела, синдромом спасителя в запущенной стадии несет, а я терпеть не могу таких «мучеников». — призадумалась крепко, явно подходя уже к монологу своему пространному с большей серьезностью, поддавая закаленной стали и без того жесткому тону: — Вот взять, например, Майки — он просто передо мной так эгоистично выделывается, потому что обожает, когда я его жалею и дифирамбы за самоотверженность пою, и это честно. Что же тебя касается… Не задумывался никогда, а на кой хер другим твои «жертвы» сдались? Или может ты и сам собственными страданиями уже наслаждаешься, передавая их при этом другим, плодя лишь больше несчастья в итоге? Повод задуматься. — невесело хмыкает сирена, отступая поспешно — лишь бы последнее слово за собой оставить. Что и требовалось доказать — неоднозначная личность его не по вкусу пришла, что ж — ни Вессел, ни уж тем более Винсент, которого так старательно все эти годы копировал, никогда не были деньрожденческими тортами, чтобы всем быть любы, и вместе с тем… Ну уж нет, «не потревожишь убежденности моей» — в данном вопросе он и вправду знал точно, как «даме-в-беде» будет лучше — подальше от него, царства забытых снов и повелителя Кошмаров, и никакая ясновидящая русалка, возомнившая себя Нострадамусом, не могла его веры истовой в собственную правоту поколебить. Обычным людям с врожденной аллергией на все потустороннее самое место было в реальном мире среди таких же нормальных — а не рядом с запутавшемся в конец в себе самом демоном вроде него, который и сам не знает, чего больше хочет: холить и лелеять всю оставшуюся вечность, или сожрать, навсегда сделав своим во всех пониманиях этого слова. В конверт с украшением (сквозь пергаментную тонкость коричневой упаковки итак нащупал примерное содержимое, сполна удовлетворив свое непритязательное любопытство) первый апостол заглядывать не стал, просто спрятав у себя «за пазухой» — в карманном измерении, смирившись с тем, что подарок стоило таки принять, в отличие от на поверхности кажущихся мудрыми, но на проверку вредными оказывающимися на самом деле советов: уж тут если сказала, что мужчине предмет пригодится — отказывать по правилам взаимодействия со сверхъестественным было уже нельзя. Махнул вежливо на прощание для виду уже совсем иным занятому Фри: опять моментом приклеился к подружке (до второго пришествия за уши не оттащишь), русалке самой, которой тоже уже на судьбу Вессела было откровенно плевать — чужие требовательные губы и умелый язык всяко интереснее были, и Аллену, успевшему клетку с обеими спасенными кроликами обратно в машину вернуть от греха подальше. Против воли самой дыхание в страхе задержал, стоило келпи в ленивость спокойных мерно на пляж набегающих волн впервые с седоком своим неудачливым ступить, да вот только с первым же прикосновением океанских прохладных брызг к бархатной лошадиной шкуре оттенка слоновой кости первый апостол ощутил доселе невиданную, бесповоротно парализующую его тягу: при всем желании не мог больше черноты угольной пальцев, в холку вцепившихся, разжать, как и хотя бы чуть-чуть сдвинуть ноги, плотно обхватывающие коня бока мощные, даже мигом онемевшим с непривычки задом тощим ерзать более не мог. С одной стороны, потерять крепость хватки мужчине теперь точно не грозило, с другой — по окончанию этого долгого пути ему точно светило еще какое-то время ходить в раскорячку, пародируя размашистую походку американских ковбоев…******
Носок таби неловко мазнул по низкорослой, основательно примятой уже его плоскими подошвами траве, отчетливо влажной от долетавших до этой так-то нешуточной высоты отдельных соленых капель: так бы и полетел вниз с вершины скалы отвесной на голые камни, не удержи он кое-как равновесие, сместив вес на по прежнему твердо стоящую на земле ногу (черного аиста талантливо изобразил: развеваемые резкими порывами зябкого ветра полы сатиновой мантии смахивали на покрытые лоском длинных антрацитовых перьев крылья). Опасливо поморщился, почтительно отступая от угрожающе осыпающегося мелким гравием под ступнями края этого маленького мира-в-себе — островка крохотного — назад. Пусть и погибнуть так просто ему не светило, обнаружить себя нанизанным на острия прибрежных рифов, словно нашпигованная остриями швейных булавок игольница, без единой целой косточки и с новыми непродуманными изначальноприродой отверстиями в теле, Весселу было как минимум нежелательно. Особенно учитывая, что судя по «прекрасной» погодке на море в этот мрачный час лучшем решением было сидеть дома, и не высовываться, пока не отгремят последние отзвуки пока только зачинающегося сильного шторма. Вспениваясь кипенем молочным, мощные волны, приобретшие оттенок синевы столь темный, что почти черным в этой пасмурной серости затянутых тучами небес казался, с упрямством взбесившегося быка разъяренного снова и снова таранили крутые утесы в тщетной попытке побороть их устойчивое постоянство своим неослабевающим напором, в сопровождении непрекращающегося гулкого рева этих сталкивающихся друг с другом непокорных стихий. Замысел воистину титанический и грандиозный, достойный лишь самого глубокого и коленопреклоненного уважения: первый апостол ныне и сам ощущал себя жертвой дерзости этой бушующей пучины — острых клыков её, веками точащими кажущийся неразрушимым камень, пока от него не останется лишь обкатанный мелкий прибрежный песок. Сегодня его в этом маленьком сумасбродном крестовом походе неповиновения собственному богу ждал безвозвратно потерянный след — уже какой по счету, отдающийся в пересохшем рту океанской соленой горечью сильного разочарования. Развернулся на носках, возвращаясь к ранее обнаруженной на этой самой высокой точке острова находке: простой выкрашенный белым крест, связанный из обломков принесенной с приливом мертвой древесины, воткнутый между несколькими ладно приложенными к друг дружке крупных обкатанных течениями округлых камней. Судя по вырезанной на самом крупном куске галечника надписи — здесь покоился тот, кого Весселу оказалось так непросто найти, забрав все свои известные ему одному секреты с собой в могилу. Ричард так и остался неузнанным — даже тела его найти оказалось невозможно: здесь в сырой земле этой, такой нетронутой и неприветливой, не было никого; быть может жалкие останки те были отданы во власть стихии, которую Хоуэлл определенно любил, иначе бы не поселился в таких богом забытых негостеприимных суровых краях, где кроме маяка, вездесущих чаек, бескрайнего безучастного к судьбе человека моря и сиротливой извечной пасмурности кучевых облаков более ничего и не было, разве что — сопровождающее всюду бывшего апостола теплая компания бесконечного одиночества. Только тогда оставался один насущный вопрос: кто позаботился о погребении, избавившись в том числе и от всех личных вещей старика — в жилой комнатушке единственной пристройки (продавленная койка, кухонька с законченной до основания печкой, обшарпанный дубовый стол весь в занозах, да пара стульев) Вессел не обнаружил ничего ценного — ни тебе личных дневников, записных книжек или фотографий — даже одежды и мелочей в виде курительной трубки, очков или хотя бы простой пластиковой расчески им обнаружено не было — пустота, словно и не жил тут никто годами. Затянутый ряской глубокой задумчивости укрытый под белизной маски скорбный взгляд скользнул к совершенно не к месту выглядящим свежим золотым завитушкам украшающих импровизированное надгробие строчек. Четыре дня назад. Если бы Вессел на всю прошлую неделю не ушел малодушно в себя, позволяя между краткими перерывами выхода во внешний мир (музыкальный тур без вокалиста на сцене ожидаемо не состоиться) Иден на пару со Слипом себя бесконечно мучить, он бы успел пообщаться с еще пребывающем тогда в реальном мире Ричардом, быть может наконец-то найдя ответ на перевернувшую всю его жизнь с ног на голову загадку. Получить заветную возможность тем самым окончательно спасти ту, что смогла одним появлением уже своим чудесным в его снах раскрыть человечному демону в его лице глаза на всю ту ложь, что так давно и самонадеянно почитал за чистейшую правду. Открытие отнюдь не радостное, и вместе с тем… О, как хотел бы он стать человеком обычным и тривиальным, найти выход, быть рядом… Но его поезд не то, что ушел — никогда не приходил на несуществующую станцию принадлежавшей не ему судьбы. Все, что он может для Кати сделать — не позволить собственному богу ее уничтожить, только вот куда теперь податься, где ответы искать, если снова зашел в тупик, и той сущности странной, что помогла тогда не распасться в мертвых солнц пепел, и след призрачный простыл… — Ну как — я смотрю тебе по вкусу мой подарочек пришелся, м-м-м? Сидит, как влитой, и Слип носа не подточит, — тот самый холодный и неприветливый, с язвительными нотками низкий бархатный баритон, который где угодно признал бы: — Не прогадал, когда решил старого друга проведать, предполагал, что ты тоже сюда явишься, пусть и с заметным опозданием — что, наш общий знакомый опять затрахал до полусмерти, отпускать не желая? — цокает языком в притворном сочувствии, под тонким хлипким настом которого скрывается горький омут неподдельного отвращения. Вессел оборачивается на этот отдающийся в ушах злословием страшных проклятий звук, уже впрочем уверившись точно, кого увидит перед собой — себя самого, одновременно чувствуя, какая бездонная пропасть к самому центру вселенной между ними двумя пролегала — необозримая разница в объеме их сил. Этот был одет иначе совсем, лишь чернота одежд напоминала о том, кем это существо было когда-то: пиджак-френч застегнутый на все пуговицы вплоть до глухой горловины, прямые классического покроя строгие брюки, начищенные до блеска ботинки, непринужденно закинутая на левое плечо красного дерева трость с серебряными вставками в виде набалдашника, да острия в основании. Закрытая маска, Полностью белая, лишенная прорезей для глаз — лишь неглубокие отметины на месте их остались, по форме — точь-точь та самая, которую носил предыдущей, когда не нужно было на сцене выступать, имея при этом доступ к открытому рту. Волосы отрастил — до середины шеи: отливающие рыжим пряди немилосердно треплет ставший особенно безутешным — будто по недавно умершему панихиду справлял — океаном просоленный ветер. — Это… Я тебя тогда почувствовал в эфире. — сомнения быть не могло. Даже здесь, на земле, под защитой телесных покровов, его душонка хилая содрогалась болезненно под неизбывным давлением чудовищной по уровню своей концентрированности — будто на дне тяжелой воды озера оказался — гнетущей ауры этого знакомого незнакомца. Знать бы еще, зачем он был здесь — вмешивался в события не принадлежащей ему реальности: неужели алчет собрать все осколки Слипа, чтобы… Что? Стать сильнее? Куда, зачем — мотивы эха неизведанной вселенной оставались Весселу недоступны, и новые вопросы лишь прибавляли газу и без того сизым пламенем пекла адского пылающей печи его ужаса перед неизвестностью. — Как и я тебя, потому и решил заглянуть на огонек, проверить, как тут дела… Как мог уже заметить, — низкий преисполненный уважения поклон в сторону креста: — Моя предыдущая ипостась приказала долго жить за ненадобностью — расскажешь потом своему хозяину, пока будешь пятки вылизывать, что дескать — Хоуэлл, «о, этот бедный выживший из ума старик» — приказал долго жить, выдав напоследок, что Слип может хер его высохший отсосать, — доппельгангер заходится в приступе гомерического хохота, меняясь буквально на глазах. С каждым новым смешком молодой бог — а никем иным он являться по разумению первого апостола не мог: ни один демон столько энергии в себе не удержит — нагибался все ниже к земле, растеряв весь шик свой, покрываясь морщинами и теряя очертания растворяющейся в воздухе полимерной маски, что прятала ставший воплощением глубокой несчастной старости лик. Секунда — и перед оторопевшим от такой метаморфозы, пусть даже и сам легко умел подобное проворачивать, Ви предстал некто, кого еще утром этим он считал бывшим служителем культа Сна по имени Ричард. — Ответы которые ты ищешь у меня есть в достатке, но вот беда — поделюсь только когда докажешь свою вовлеченность: видишь ли, мой текущий план включает в него тебя только при одном условии, — проскрипел сипло несмазанными петлями оборотень, прежде чем вновь — оледеневшее сердце лишь удар несмелый пропустить успело — обратиться его близнецом: — Если ты выживешь. Удлинилась трость в кисти незнакомца, обретя очертания иные совсем: сверкнуло чернотой вулканического стекла изогнутое ритуальное лезвие косы, основание теперь украшала вычурная подвеска в виде восьмиконечной звезды, четыре луча которой формировали собой крест; на композитное древко легла и вторая рука, тонко намекая на то, что Весселу сухим из воды было не выйти. Во что он впутался только — «прости меня, Винсент, кажется на этом наша лебединая песенка спета». Катя. Как жаль, что последнее, что осталось ему от нее — эфемерность украденных прошлой ночью мимоходом легких объятий: надо было не просиживать бесплодно неделю сиднем, теряя время, пока ее не прижало ему насолить с этим охранным ритуалом, чтоб ему пусто было. Сближение — материальное воплощение смерти самой на крыльях врановых бесшумно хладной тенью своей накрыло. — Что, уже сдаешься? Печально. Вот это я в нас и ненавижу, Ви — эту позорную покорность перед превратностями судьбы — что дают то и берем, никакой амбициозности когда дело касается отхватывания куска пожирнее, — пронзительный свист погребальный снизу вверх вслед метящему в уязвимое мягкое место — брюхо — лезвию. Шаг назад, втянуть живот вплоть до неспособности и легкие раздуть и желудок от позвоночника отлепить — едва успел уклониться, разминувшись всего на какую-то долю миллиметров жалких со ставшим лишь миражом ложным видением гибели неминуемой — кожу опалило ледяным порывом, создаваемым взмахом на его счастье не нашедшей своей цели режущей кромки. Избежал удара — каким-то чудом — разошлись, вновь увеличивая между собой дистанцию: Вессел обнажил извлеченный из драпировки собственной мантии клинок карминовый, бесцеремонно ножны в сторону отбрасывая, сжимая вокруг рукоятки обе руки, выставляя лезвие перед собой, направляя багряное острие в сторону противника. Молчит, экономя силы — итак уже дышать нечем, а этот только начал — разогрется не успел еще толком, судя по тому, как копия пытается жертву свою в нетерпении по касательной обойти, усиляя хватку на собственном оружии вплоть до суматошно пульсирующей на внешней стороне правой ладони сизой венки. — Знаешь, рьяное желание кого-то защитить может быть и похвальным, но что от этого благородного стремления толку, если ты на деле по прежнему остаешься овцой в волчьей шкуре, не способной спасти даже себя, — ехидной гиеной пролаял желчно новый бог издевательски, и — в воздухе расстворился. Если бы не по-звериному обостренное чутье, подсказавшее, с какого стороны прижмет, мужчину бы уже по пояс укоротили, благо вовремя выпущенные щупальца — ибо было уже не до расшаркиваний со смертью самой — смогли, сконцентрировавшись на манер живого заслона у правого бедра, погасить своей уплотнившейся массой разрушительную инерцию. Гладкая бритвенность обсидиана, с некоторой заминкой отсекая истекающие вязкими чернилами конечности, вспорола бок лишь по касательной, шлейфом рубиновой росы орошая пожухлую, примятую их ногами сорную траву. Одновременно с этим решительный взмах катаны на развороте пронзает там, где еще секунду назад находилась поджарая темная тень, лишь воздух — прыткого противника уже и след простыл. Все, на что Вессел сейчас годен — шипеть сквозь зубы от боли, спешно стирая липкой угольностью пальцев свежую рану, обращая ее облачком мерцающей черной взвеси, одновременно с этим и малость укороченные щупальца обратно до исходной длины отращивая — пока есть порох в пороховницах, даже самые страшные увечья — дело техники, а именно — мгновенного восстановления, но вот что будет, когда все резервы иссякнут… Первый апостол нервно сглотнул, лихорадочно шаря всполошенной обмельчавшей бирюзой в отчаянной попытке уловить хоть какое-то движение, почувствовать разгоряченной адреналиновой испариной кожей малейшее изменение в направлении обтекающих его воздушных течений, вызванное очередной попыткой ныне незримого оппонента сократить расстояние между ними. «Вниз!». Ведомый ничем иным, кроме как наитием — не человеческими инстинктами гончей адской, Вессел пригибается к земле, да только пусть и удалось избежать внепланового обезглавливания — молодецки просвистела над макушкой самой погибель, зашедший в этот раз с тыла доппель опять с завидной легкостью уходит от тщетно пытающегося его настичь клинка, орудуя тяжелой косой так споро, будто она для него не весила больше спички. Только в этот раз продыху между участившимися выпадами, чтобы в боевую стойку изначальную вернуться смог, Ви не дали: теперь наступая с фронта, не оставляя первому апостолу никакого иного выбора, кроме как себя временно обезоружить. — Угх, дерьмо… — шипет от боли дикой сквозь зубы: клыком хищным изогнутое к низу вулканического стекла острие вонзилось в районе левой ключицы, жадно вгрызаясь в жилистую плоть. Если бы в приступе малодушия не позволил себе из рук выпустить надежность единственного своего способа контратаки, не успел бы перехватить обеими ладонями черным укрытыми древко, упираясь плоскими подошвами таби в землю в качестве дополнительной амортизации вызванного столкновением импульса. Совершил бы непростительную ошибку эту — определенно точно свел бы себя в могилу, ибо вряд ли этот другой дал бы ему время восстановиться, просто добив, чтоб не мучился, так талантливо искромсав, что никакая сверхъестественная регенерация уже не поможет. Впрочем, головы не сносить и теперь, если не сможет в узде удержать напирающего на него незнакомца, проиграв в этом импровизированном перетягивании каната — косы. Вот уже в мелкой трясучке припадка апоплексического дающие слабину длани дрожат, особенно левая, ибо с каждой секундой все глубже в терзаемое тело погружается бритвенность обсидиана, заливая торс обнаженный кипучими багровыми реками изливающихся из страшной раны обретших наглядную материальность жизненных сил. Еще секунда, и… — Черт, поэтому я не любитель размахивать этой штукой: ну кто додумался использовать сельскохозяйственный инструмент в качестве оружия, — недовольно зарычав вибрато низким, так и не добившийся своего неназванный бог отступает: — Был бы у меня меч, а не эта неудобная пародия на глефу, которую впору только палачу носить, а не войну, ты бы уже на космическую пыль распадался, а не вот эти все порхания вокруг да около выписывал, — сплевывает раздраженно в траву, одновременно с этим обращая двуручное оружие свое обратно в серебром украшенную прогулочную трость. Вновь оказался в нескольких десятках метров от тяжело дышащего, поспешно вцепившегося в зияющую оголенным мясом кровоточащую дыру на надплечье с целью исцелить поскорее, на ладан дышащего Вессела. — Что тогда свою катану не достанешь, давай — разберемся, как мужчины: одним ударом. — непокорно цедит сквозь отмеченные алым клыки загнанный в угол первый апостол, принимая почтительно поданные щупальцами ножны и ранее выброшенное в качестве обманного маневра червленое лезвие. Неприятель саркастически хмыкает, расслабленно пожимая плечами так, словно пальцем о палец ударить не успел еще: оставляет замаскированное оружие в воздухе мерно парить, пока деловито в несколько слоев льняной ткани обматывает по очереди обе костяшки, прямо из вселенской пустоты атмосферы вытягивая кажущуюся бесконечной белую ленту: — Мне по статусу не положено: либо так, либо голыми руками, и как видишь — я выбираю последнее, уж что-что — а сломать тебя так будет даже проще, — о, сколько зловредной веселости плескалось на поверхности делимого на двоих хорошо поставленного баритона, отчетливо демонстрируя, насколько же наслаждался этой ситуацией непрошенный оппонент: — Можешь остатся при клинке — он тебе не поможет, ит… — не договорил, осекшись при виде безмолвной ответки, одним широким жестом говорящей куда красноречивей любых самых витиеватых речей. Вновь спрятанная в футляр свой неизменный катана теперь покойно лежит на твердой земле. Уж тут близнец пожелал проявить немного так недостающему до этого вежливого такта: дождался, когда Вессел и сам суетливо обмотает черненые кисти чем попадется — левую широкую штанину на рваные лоскуты пустил. Первый апостол не преминул даже маску снять, ибо ослепнуть из-за вонзающихся в глазницы острых обломков полимера после хотя бы одного пропущенного удара по роже ему не улыбалось совсем, пусть даже опять наткнулся на новую порцию издевок: — О, а я уже и забывать начал, каким же ты все-таки уродом на этот свет появился, ну ничего — сейчас подправим: мама еще спасибо скажет, — показательно щелкает разминаемыми суставами не пожелавший избавляться от собственной личины неизвестный бог. Во всю кружит уже вокруг занявшего боевую стойку Вессела (ноги на полусогнутых, подбородок в грудь, кисти сжатые на уровне лица, левый чуть назад отведен) игривой, явно настроенной хорошенько поживиться косаткой, с каждым новым витком становясь все ближе. — Как и ты, дебил, — уже шепчет почти Ви, непокорно губами, антрацитом укрытыми, едва шевеля, старательно выравнивая так необходимое ему сейчас спокойное глубокое дыхание. — В этом и суть, — вот оно, справа, молнией черной в челюсть — увернулся, уходя в бок. Собственный выброшенный в ответке на прямой руке кулак также рассек пустоту, недосчитавшись какой-то парочки сантиметров до сплошной белизны маски — только жесткость более длинных чем у него самого прямых рыжих волос по шершавой коже щекотливо мазнула. Вдох-выдох. Снова справа, но на этот раз слишком споро, во всю мощь — Весселу пришлось вместо того, чтобы отступить (не успел бы уже), подаваться вперед, гася тем самым часть инерции, принимая на себя — на жалобно хрустнувшее, но кое-как выдержавшее львиную долю вложенной в выброс силы запястье вознесенной ко лбу кисти. Боли нет — бешеный адреналин разгоняет по венам разбавленную до состояния живой водицы горячую кровь, а значит он по прежнему полностью в строю, пусть даже все, на что был годен — бесконечно уклоняться, надеясь поймать заигравшегося противника на позорной ошибке, пусть даже роли это никакой для его незавидной участи не играло: одержать победу ни в этой, ни в какой либо другой реальности ему не светило. Речитативом серия быстрых попеременных ударов, в голову целящих, от которых только прикрываться может, стиснув зубы до хруста, одновременно с завершением своим дающих краткую передышку, ибо доппель и сам не мог продолжать выдерживать распаленный темп этого натиска слишком долго. Как не крути, но даже учитывая их нечеловеческую природу и определенный опыт битья чужих морд и обильного получения по своим собственным, им обоим определенно чаще приходилось на сцене экзальтированно отплясывать, чем участвовать в уличных драках. Только вот была у первого апостола идейка одна… Реализовать, впрочем, которую он не успел. Слева, боковой — немного смазанный: замечает краем глаза, как нападающий уже подготовил правую кисть, чтобы тут же и ей зарядить уже в корпус, стоит Весселу уклониться: избежал первого выпада; уже готовиться принять второй с другой стороны, как… По той же траектории, тем же выверенным движением свинга, но на этот раз в полную силу тот же кулак таки достигает челюсти, выбивая из мужчины не только парочку зубов, но и весь дух — на долю секунды в глазах темнеет, но и этой потери концентрации хватает, чтобы на фатальном сближении получить точный апперкот аккурат в солнечное сплетение под отчаянный отчетливый хруст проломленной грудины. Это — финиш, отрубило напрочь доступ кислороду, беспечно сгнобив его и без того сбившееся со счету неровное дыхание; харкающего кровью густой нокаутированного Вессела качает: не устоять на ногах, еще один резкий замах, врезающийся костяшками в подреберье в верхней части полости брюшной, от которого пузырем мыльным лопается селезенка и дробятся кости — и он бессильно скрючился на земле, прикрывая руками голову и прижимаясь голым пузом к траве, в тщетной попытке заслонить самое ценное от вконец озверевшего накинувшегося на него доппеля. Беспорядочные пинки уже не имеют четкой цели — куда наугад попал с влажным глухим звуком столкновения живой плоти с отполированным носком на толстой подошве кожаного ботинка — тем и доволен, стараясь собственной настойчивостью пересилить исцеляющий фактор: единственный шанс Вессела вновь оказаться в строю; словно те самые мощные волны бушующего океанского шторма, штурмующие скал вековечную непреклонность в успешной попытке их наконец в щебень дробный источить. Маловато будет — резервы у живучего, как таракан, служителя сна не иссякли еще, потому итак уже на расцвеченном гематомами и кровоточащими, не успевающими быстро затягиваться ссадинами мускулистом в ритуальную краску облаченном теле его копия из параллельной реальности принимает решение оставить следы позаметнее. Вновь трость в руках, уже над головой ее возносит, чтобы обрушить на темечко под капюшоном, да только не учел того, что у казалось бы совсем переставшего сопротивляться мужчины мог быть и джокер запрятан под столом: чернильным потоком бурным брызжут из-под длинных пол плаща щупальца, оплетая щиколотки, на себя утягивая, заставляя оппонента впервые потерять равновесие. — Вот же, сука, совсем забыл о них, — шипит зло брат-близнец, на земле растянувшись, вцепляясь ногтями в пульсирующе живые провода в попытке силки эти с корнем из крестца Вессела выдернуть, только где проснувшиеся конечности — там и оклемавшийся, кое-как на ноги поднявшийся хозяин. Вскочил одномоментно, вцепляясь мертвой хваткой в волосы и врезаясь со всей дури согнутым коленом в нос, всю оставшуюся в пороховницах энергию вложив, даже ту, что должна была помочь оболочке материальной восстановиться в это единственный за весь бой нашедший свою цель на выдохе сокрушительный удар — прямо в центр рассыпающейся от этого столкновения на дождь мелких осколков белых маски: — Мой тебе трибьют, ублюдок, — вслед преисполненному черной ненависти надтреснутому хрипу сплевывает пену алую прямо под ноги себе, пятясь — прихрамывая, все еще невыносимо саднящий бок пальцами сминая. Нижнее ребро так и не получилось срости, как и начисто стереть с торса опухшие отметины свежих побоев: первый апостол почти уже распадаться начал, исчерпав до дна самого собственный нешуточных размеров сосуд. Доппель осатанело заходится в диком приступе то ли смеха истерического, то ли кашля влажного, отсвечивая в сторону первого апостола подпорченной алым — вся рожа в кашу включая сломанный чуть ли не в глубь черепушки хрящами вдавленный нос — пронзительной лихорадочной бирюзой сквозь прорехи между бледными пальцами накрывших изуродованное лицо жилистых ладоней. А между тем мужчина знает уже точно, что проиграл — этот вопреки всему удавшийся ему реванш ничего не решал — разве что гордость потешить свою удалось тем, что задел столь превосходящего его по всем параметрам оппонента, и факт того, что явно не слишком поколебленный этой безрассудной контратакой безымянный бог уже вертикальную позицию занял, предвещал скорую на расправу развязку. Одно движение кисти сверху вниз — исчезла кровь, пропали травмы, и в этот момент первый апостол замечает то, что раньше было от его внимательного темно-синего взгляда скрыто: доппель определенно был старше, пусть даже разницу в возрасте было так просто не определить: свежие незнакомые морщинки залегли в уголках глаз и на широком лбу, нос приобрел некоторую крючковатость, глубокие тени мешками залегли под отяжелевшим веком нижним, а утончившаяся кожа приобрела нездоровый пергаментной бумаги желтоватый оттенок. Двойник не улыбался и даже не потешался над ним более: струной гитарной стянулись тонкие изящные губы, раздувались в ярости немой аккуратно очерченные узкие ноздри, а на высокой скуле теперь пульсировал нервный желвак. Вессел отреагировать не успел — вот копия еще перед ним, а вот — в и без того трясущиеся икры с тыльной стороны впечатывается древко, заставляя на землю оседать, на колени, в позе почти молитвенной застывая, ибо времени не теряя, доппель перекидывает трость через голову его, вдавливая у самого основания шеи и утягивая на себя в весьма успешной попытке раз и навсегда задушить. — Поздравляю — тебе таки удалось застать меня врасплох, награда за это: быстрая смерть, наслаждайся, пока можешь, — ядовитый шепот в самое ухо, только разобрать уже и слова не может. На стремительно стекленеющие глаза шорами глухими от всеобъемлемости полной нехватки воздуха наползает благостная тьма, и сейчас, без особого интереса — «что я там не видел» — заглядывая под капюшон собственной смерти, он мало о чем думать может, разве что жалея о беспомощности своей, и о мечтах не исполненных, и от той, что так и не дождется его никогда больше. Сейчас она смотрит на него своим недовольным темно-карим прищуром совсем уж разочарованно, вонзаясь в спину, чуть пониже лопаток, предательством спрятанного в рукаве кинжала: так, как никогда не смотрела ранее — «ты хотел, чтобы я тебе доверилась, но как — если ты сам в себя не способен поверить». А рядом с ней стоит… Нет, не Винсент, не Слип — трется об плечо впалым боком огромный адский пес. Как будто он был единственным, кто мог ее защитить теперь, словно… Весселу нельзя было сдаваться — не было выбора такого, и загнанный в тупик, истощенный до нельзя он пришел к единственному очевидному ныне решению: выпустить отощавшего без пищи зверя — себя настоящего — наружу, разом срывая все сковывающие надежно его погребальный саркофаг цепи. — Вернуться, я… должен… К-к те. бе. — что это за душераздирающий ни на что не похожий скрежет: голос его? Да быть не может — этот нечеловеческий на пределе низких частот рык мог принадлежать только чудовищу из детских сказок, и не тому, что в камзоле по заколдованному замку расхаживает, умирающую розу под колпаком хрустальным неустанно лелея, а истинному — любящему на завтрак, обед и ужин пожирать маленьких невинных девочек, загулявших в лесу изгнанных принцев, рыцарей странствующих, целые армии, опустошать города, уничтожать континенты, пока… Наконец не поглотит солнце само, все сущее, даже на тот свет заглянет: держитесь, боги, ничто не устоит перед бездонностью его черной дыры вместо желудка, перед остротой его длинных желтых клыков… И этого он тоже сожрет: вокруг них сплетаются вырывающиеся из спины коконом пульсирующим нефтяные щупальца, обросшие колючками застывшего обсидиана и обзаведшиеся милиардами хищных присосок, облепляя оторопевшего от такого поворота событий ослабившего хватку доппеля, каждой порой, каждым нетерпеливо вибрирующим голодным атомом впитывая в себя чужую, и вместе с тем — столь беспечно становящуюся его собственной изумительно лакомую силу — самого себя поглощать было вдвойне легко. — Доста… точно, хватит! — теперь противник отступал по настоящему, вырываясь из обращающиеся под давлением мерцающей кварцевой антрацитовой пылью пут, оказываясь на другом конце основательно вытоптанного в процессе их драки трявянистого пяточка. Полностью излечившийся — даже осталось немного свободного эфира в запасе — Вессел не спешит следовать за ним, задумчиво рассматривая собственную потерпевшую значительные трансформации руку: думал, что обратится волком-падальщиком на всех четырех лапах, навсегда потеряв возможность вернуться к прежней прямоходящей личине, а тут… Если не считать удлинившихся острых, слегка книзу кончиками изогнутых теперь когтей, конечность скорее на человеческую была похожа — минус покрывающие черную кожу россыпью мелких, напоминающих скорее чешуйки, чем иглы, вулканического стекла наросты. Точно такие же осколки обсидиана, но уже гораздо более крупными рельефными — словно застывшая лава — пластинами облачали полностью и живот, и грудь на манер доспеха, или даже скорее панциря, как и то, что было пониже пупка, делая его там скорее на манекена похожим — демонического происхождения, ибо тем размножаться биологическими путями не только не полагалось — без надобности было. Лишь узкие полоски внутренней стороны бедер, запястий и подмышек оставались нетронутыми, островками неприкрытой угольной кожи выглядывая. От былого в пепел развеянного при рекомпозиции гардероба ничего не осталось, впрочем достаточно было одного мысли движения, чтобы вернуть на место привычный сатин плаща, пусть даже пришлось повозиться с накалыванием его на украшающие теперь загривок длинные острые шипы — остальное, и штаны — в особенности, показались ему ныне излишними, впрочем, как и капюшон — растущие прямо из черепушки ветвистые напоминающие скорее о мертвых кораллах, нежели об оленях, только из стекла ныне состоящие рога теперь отчаянно мешали. Волосы обуглились, слипшись острыми сосульками, мало чем отличающимися от обсидиановых игл. И все это новенькое свежей штукатуркой подмигивающее убранство троилось в залитых алым лишенных белков сузившихся глазах, которых стало на две пары больше, что на удивление не мешало нисколько: ясности видения только прибавилось. Задумчиво коснулся пальцами лица, в любопытстве ощупывая, прежде чем догадался кончик одного из ставших куда более длинными и мощными щупалец обратить гладкостью острия копья, смотрясь в него, как в зеркало импровизированное. Мда, лучше не стало так точно: и тут эта блестящая в блеклых отсветах пасмурного дня напоминающая наконечники стрел наползающая плотно сегмент на сегмент «чешуя»: весь лоб, переносица, слегка приплюснутый ныне нос и линия скул ею покрыты, и единственные выбеленные пятна на впитавших саму чернил квинтэссенцию покровах телесных теперь — область губ, волевой подбородок и впалые щеки, словно личины былой цвета инвертировали, лишь символ веры его — знак Слипа — остался там же, вгрызаясь отливающими лиловым алыми линиями рассечений прямо в лик его на манер никогда не заживающей стигматы. — Ну что, достаточно налюбовался? Ну и морда у тебя, конечно — демона во плоти вполне достойная, — временно ушедшая от него лакомая добыча прерывает его краткий занятый сосредоточенным рассматриванием самого себя любимого в новой, гораздо более совершенной форме, заставляя на себя внимание обратить: — Нехило я напортачил с временными линиями этого измерения, раз уж в нем появился ты, — все еще живая еда бормочет что-то уже совсем невразумительное. Не все ли равно? Когда Вессел по прежнему, столь неумолимо, невыносимо, чудовищно, до образования внутри алчущей срочного заполнения черной дыры хочет есть, а вокруг так много всего аппетитного, такого богатого на смыслы — уже и неконтролируемое слюнотечение в форме вязких масляных мазута капель с подбородка скатывается. Но начнем с этого — самого яркого, ослепляющего, по своему родного — одной крови когда-то были, пусть даже пути давно разошлись. Сотни извивающихся змеями взбешенными глянцевых щупалец в одну точку метя, разом в сторону все еще сохраняющего почтительную дистанцию обеда одним рывком резким — будто выстрел, отточенный годами созданный с одного удара убивать выпад извлеченной из ножен катаны, — они везде, и единственный путь увернуться — вверх. Шорох тихий взмаха распростертых вороньего пера крыльев — ускользнула прыткая добыча, взмывая в небо, достаточно высоко, чтобы было одними конечностями прикованному к земле хищнику сложно достать. Надо подумать… — Нужно по быстрому это заканчивать, пока ты все тут не пожрал, — бубнит сосредоточенно скорее уже под нос себе доппель, видимо в курсе, что первый апостол его более не слышит, будучи слишком занятым решением насущной проблемы — как бы птичку словить: — И пока некто очень здесь не желательный, кого величают не иначе, как Слип, не заметил нарушений в целостности ткани реальности. М-м-м? Знакомое, на редкость противным звоночком в голове прогремевшее, смешно сказать — пугающее его имя, настолько, что выводит Вессела временно из на самого себя насланного концентрации высокой транса, заставляя заметить, как быстро вокруг обстановка поменялась: он теперь стоял на голом каменистом грунте, в подобии гладко отшлифованной воронки, отмечавшей границы в несколько метров от эпицентра — его тела — окружности излучаемой им зловещей ауры. Рука потянулась за спину, вцепляясь в один из сталагмитов хребта, вырывая его с корнем: чем не метательное оружие — само в пальцах принимает искомую форму, словно стекло расплавленное, образуя подобие черного копья. Бицепсы бугрятся мощно, тугими канатами стальными натягиваясь, когда, перенося вес весь на назад отставленную ногу, отводит импровизированный снаряд, прежде чем на развороте корпуса всего послать его в воздух, победоносно скалясь уже в предвкушении — вот он, враг, все еще на той же траектории, миг — и одно из крыльев пронзит бритвенное острие, вот сей… Все еще обмотанный обагренными кровью самого Вессела бинтами бледный правый кулак впечатывается с характерным хрустом ломаемого стекла лицо, да так, что создаваемые колоссальной мощью столкновения этого сейсмические волны заставляют саму твердь земную ходуном ходить, один хорошо поставленный удар — и едва обретенная новая форма распадается вулканическим пеплом, сползает с кожи мерцающими хрупкими чешуйками хитина, словно с нежных крыльев раздавленного подошвой траурного мотылька, обнажая первого апостола до самой бледности голой, так похожей на человеческую кожи. Стоит судорожный вздох сделать пересохшими губами дрожащими, как белизну мертвенную лика накрывает успокаивающая холодность привычной маски, вновь запечатывая всю эту хищную голодную тьму внутри. Он теперь ничком на развороченной их борьбой сырой стылой почве лежит, не то, что пальцем пошевелить — дышать полнотой натренированных легких не может, даже моргать контужено выходило лишь через силу — фундаментальное над немощью своей усилие. Проще сказать, что в его буквально растоптанной материальной оболочке не болело, а именно: ничего — по мужчине каток прошелся, отутюжив тщательно в труху каждую косточку. Но даже так хуже всего обливающему кровью не желающиму признавать свое поражение сердцу: все еще недостаточно постарался, мало сделал — этот сейчас подойдет и добьет его окончательно, ибо не осталось более тузов в прохудившемся рукаве. — Поздравляю: ты прошел, причем даже лучше, чем я от тебя ожидал, — издевательски в ладоши хлопает, пока грязным носком кожаного ботинка вдавливается в грудь, больно в черноту грима вжимая тисненый диск кулона одного из многочисленных золотом поблескивающих украшений, не давая встать более, даже если бы Вессел столь невозможный в его жалком положении фокус смог провернуть: — Как и договаривались — оставляю тебя в живых, — и сам уже вновь скрылся за белизной собственной личины, непереминув и крылья спрятать там же, откуда их в прошлый раз достал — из жопы, как пить дать. Играет с ним, как чернобурый лис с встрявшей между когтей пегой полевкой: хочешь-не хочешь, а придется под его дудку плясать, пусть даже и нет никакой гарантии, что и в следующий раз голову бедовую на плечах своих удастся сохранить. — Ты… обещал информацию, — на последнем издыхании почти едва перебирает вокалист непослушными устами: ублюдок приложил его качественно, со всей любовью к своему варварскому искусству — самый чуток сил оставил на то, чтобы только не сдох. — Я солгал — надо же было тебя как-то дополнительно мотивировать, в самом деле, а угрожать убийством самых близких — не моя стезя, с этим пожалуйте к Слипу. — один ленивый взмах серебряным навершием трости, и развороченное поле их битвы напару с созданным все вокруг себя пожирающим — ткань реальности саму — Весселом кратер, вновь оборачивается поросшим низкой пожухлой травой пустырем: — А теперь время прощаться, и не забудь — своему повелителю ни слово правды о произошедшем, если хочешь и дальше лелеять надежду защитить свою подружку. — опять потешается над ним этим уже в печенках сидящим ироничным лишенных даже унции серьезности тоном. И вот — развернулся уже, почти ушел, забирая с собой последнюю надежду вместе с исправно спрятанными в складках пиджака секретами, обрезая последнюю ниточку… Гримом чернильным замазанные крючковатые фаланги непокорно вцепляются в штанину. Это не вкрадчивая просьба совсем — умоляет уже истово — отчаянная полуночная молитва преисполненным безразличия жестоким богам, неподдельное страдание полноводное струиться в каждом звуке дрожащем, в каждом отголоске нескрываемой ныне боли душевной: — Пожалуйста… Хотя бы на один вопрос ответь: причем тут Катя… Зачем ты пытался ее от Слипа защитить — неужели потому что тоже ее лю… — Мне в целом на нее начхать — я просто возвращал старый неоплаченный должок, потому что в моей итерации событий Слип ее убил, развеяв в ничто вместе с тем и душу — присяга, символ на груди, помнишь? А я страсть, как ненавижу быть перед кем-то обязан, тем более — жизнью. — сказал, как отрезал, холодно и неуютно процедив сквозь сжатые в тонкую ниточку бледные губы: — Хотел на досуге проверить, как измениться ее судьба, если немного вмешаюсь в ее ход, раз уж у меня в твоем мире были свои важные дела. Хочешь на сдачу маленькую откровенность? — первый апостол мимоходом замечает, с какой нервозностью доппель начинает крутить на пальце простенький золотой ободок обручального кольца, пусть даже баритон его ровный остается все таким же льдистым: — Все, чего я жажду — обрести способность повернуть время вспять. Без сомнения: чтобы возвратить в мир живых кого-то, кого потерял — жену, коя, судя по прежде озвученному — явно не была слегка пухленькой кареглазой очаровательной коротышкой, которую он сам так ревностно пытался оберегать: выходит, другой он встретил еще кого-то, кто стал ему очень важным, после, или даже до Кати, пусть упрямое сердце и ерепениться знатно (не может такого быть, даже в параллельной), стылым умом первый апостол уже давно допер до того факта, что его из иного измерения близнец был не просто другой личностью — продуктом отличной от его личного опыта последовательности событий и обстоятельств. — Это не… — выдыхает пораженно Вессел, не в силах постичь истинных масштабов той гордыни, которой его собственная слегка состаренная копия обладала, раз даже подумать посмела о таком дерзновении. — …возможно? О, брось, нет такого слова в нашем лексиконе, просто силы для подобного трюка нужны поистине неисчислимые. — оппонент брешет так складно и непосредственно, будто о погоде завтрашней учтивые беседы ведет. А ведь речь ныне шла о тотальном нарушении фундаментальных правил мироздания: невозможно повлиять на свое будущее через прошлое, ибо любое изменение ведет к рождению новых реальностей — эха, расходящихся по озерной глади вслед тонущему камню кругов, в то время как сам ты навсегда застрянешь в своей, той, с которой начал, и в новой вариации событий просто будет существовать уже иной Ви, обладающий собственным разумом и свободой воли, чье место полноценно не сможешь никогда занять. — И ты мне частично с их сбором поможешь: раз уж чудом оказался потенциально полезным инструментом, брезговать пользоваться тобой я не буду. Но пока что — просто не отсвечивай, я сам тебя найду, когда придет время. — острие в основании трости пронзает пустой воздух непрерывным движением сверху вниз. Сам покров незримый реальности с легкостью распарывает: разявилась вакуумной чернотой между измерениями прореха, в которой так и оставшийся безымянным бог и скрывается, бросив напоследок короткое, но такое болезненное, слабое посмевшее в своих недрах спрятать надежду бессмысленную сердце на алые ленты рвущее, чтобы клочки по закоулочкам беспечно пустить: — Первого апостола Сна счастливый конец не ждет ни в одной из вселенных, а вот моего верного слугу… Как знать. — нагло помахал морковкой перед носом голодного кролика, иначе не скажешь. Значит, действительно решил на Слипа войной идти, избрав неизмеримо более слабую версию самого себя в качестве пешки… Как же Вессел глубоко во всю эту несусветную чушь встрял: сам уже не знает, где правда, где ложь, оказавшись в самом эпицентре божественных интриг, впрочем, как и Катя, с которой, выходит, ему свыше предначертано было столкнуться. И то видение поистине ужасающее его, связанное с ее неминуемой гибелью было тем, что их, несчастных влюбленных, в финале непременно ждало. Или нет, учитывая, как все в одночасье поменялось, стоило доппельгангеру, сполна наскучившей ему от первого до последнего шага изученной игрой пресытившегося, перевернуть шахматную доску, нарушая все ранее установленные правила и законы. Да только самому первому апостолу было с высокой колокольни плевать, был ли он лишь марионеткой в руках провидения божественного, или полной свободой воли обладал, как там? Лишен амбиций, преисполнен смирения… На поверхности, а внутри уже бурлит, бешенством капсаициновым пенясь, взбунтовавшийся против несправедливости судьбы собственной дух, смертельно отравленный медовой сладостью змеиных речей хитрого искусителя: «будь со мной и преуспеешь, в том числе — и девушка твоей беспрепятственно станет, смекаешь?». Демон, с какого то ляду ставший достойным личного счастья — смешно, аж от дикого истерического хохота сейчас окончательно кончится; да только врать себе уже нет никаких сил: если исчезнет смертельная опасность в лице Слипа, Вессел не сможет себя из исключительно эгоистических побуждений больше в узде держать, как — если она его так любит, ждет… Призывает к себе каждую ночь, засыпает с его именем на устах — до него порой доходили отзвуки этого вкрадчивого сладостного шепота. И если Катя, даже узнав кто он на самом деле такой, согласиться остаться (что-то в глубине естества его настырно подсказывало, что все равно скажет ему «да»), то… Он постарается ее не разочаровать, и первое, что стояло на повестке дня: хорошенько все это в себе захоронить вместе с событиями утра прошедшего под мраморной плитой керамической маски, спрятав ее за пазуху в личном карманном измерении, куда даже властителю Кошмаров носа любопытного своего не сунуть. Вессел дает себе лишь жалкое мгновение еще на то, чтобы позволить чувствам к ней — и нежным, и страстным — утянуть себя в теплую алую пучину свою, лишь на краткий незначительный в вечности миг представить себе их ставшее внезапно вполне возможным совместное будущее… «…знаешь, я, конечно, люблю морские прогулки, но проводить добрую половину медового месяца на атомном ледоколе это несколько специфично даже для тебя, не считаешь, м-м-м, Катя? Ох, на айсберги и мишек белых посмотреть, да — просто чудо, я уже начинаю жалеть, что позволил тебе самой выбрать, как провести наш отпуск». Ямочки умильные на щеках обнажил, против воли своей уже в улыбке теплой расплываясь от одного воспоминания, как возлюбленная одной из проведенных в беседах ночей, опять блюдца свои темно-карии на него выпучив, на этот раз — от переполняющего ее восторга, ему распиналась о поездке ее племянницы вместе с классом на Северный полюс и как бы она сама там, вдоволь на фотографии и видео насмотревшись, хотела бы побывать. Все поминала про Лавкрафтовские «Хребты безумия» (один из любимейших ею писателей, творчество которого Вессел и сам вполне себе неплохо знал) и про то, что давно хотела заняться проработкой своих слабых мест, а именно — потренироваться в рисовании пейзажей, лучше всего — с натуры. Было бы славно. Трюк — ловкость рук — с обменом личин дается весьма споро, шелест легкого сатина провожает его «секрет» до поры до времени дожидаться заветного часа. Только… О чем это он? Ах, ну да — какое разочарование, все, что нашел благодаря своей дерзновенной эскападе — бывшего первого апостола тело остывшее в гробнице собственной неудобной постели, которое предал волнам, после этого соорудив подобие мемориала: простой крест да камни семью ветрами обласканные вместо надгробной плиты. Надо будет опять во сне, после того, как с более важными делами разберется и погостит у Иден — «любовь моя, я так скучал» — наведаться к двери Кэт, авось уже решилась ему открыть. Быть может самой девушке на их счастье удалось что-то важное выяснить по их вопросам, иначе дело их гиблое окончательно прохудившимся суденышком садилось на песчанную мель: куда дальше с вопросами своими насущными было податься — а шут его знает, и пребывающего в крайне унылом расположении духа безутешного Вессела нервной дрожью до самых костей пробирает одна пугливая мысль о том, что придется сделать с ней в грядущее полнолуние. Будь у него еще одна попытка с бога своего своенравного правду вытрясти до назначенной вакханалии во славу греха самого, за неимением другого выбора он бы напрямую спросил, есть ли у них с Кэт какие-либо иные способы метку снять, которые не включали бы в себя акты явного членовредительства, но подобной возможности у него еще месяц-два не будет: выкручивайся, как можешь… Если с ума не сойдешь окончательно в ту ночь проклятую, когда заставят вновь к ней прикоснуться, делая безвольно то, чего Вессел так всем сердцем — и телом — не желал, отдавая себе полный отчет в том, что сильное влечение колдовское было лживым даром Слипа своему потешному, так радующему его своими неизбывными страданиями не желающему изменять любимой супруге слуге.