******
— «You make me wish I could disappear» — тянет из динамиков ноутбука умоляюще, самовольно добавляя строчку между куплетами, которой в студийной версии не имелось, жалобно и надрывно, таким дрожащим тоном — будто и не пел уже — на самом деле в микрофон плакал, отчетливо всхлипывая, потеряв всякий контроль над столь обычно выверенным — ныне дрожащим надтреснуто — бархатным баритоном. Но стоит начаться следующей тщательно вызубренной, уже полностью сценарию следующей строчке, как Вессел снова оказывается в строю, настолько агрессивно и полнозвучно суля бриллианты в ветвях деревьев и звезды в ночных небесах, будто секунду назад не был на грани нервного срыва. Красный лак акрилового ноготка нетерпеливо отжимает пробел, ставя видео на паузу — дальше ведьмочка смысла смотреть запись с недавнего концерта в Сиэтле не видела. — Знаешь, Кать, я все еще думаю, что ты себя накручиваешь, придумывая проблему там, где ее нет, — тянет несколько раздраженно Алиса, нисколько не убежденная ни первым, ни даже вторым проигрыванием продемонстрированного ей отрывка: — Он и раньше во время исполнения мог расчувствоваться — или сделать вид, не думала, что все это лишь актерская игра, учитывая, как часто он это делает? — слегка головой покачала, переводя взгляд на осунувшееся: вон, какие страшные под отсвечивающие легким помешательством тревожными глазами темные круги залегли, непривычно бледное лицо подруги. Ну да, Катерина нынче выглядела из рук вон плохо, начиная с того, что всю последнюю неделю проведенных в полном одиночестве, не дающих нормально выспаться муторных невнятных снов она и днем не могла покоя обрести, застряв в бесконечно крутящемся колесе мучений измотанной белкой. Томительное ожидание столь долгожданной встречи каждый раз оборачивалось горьким разочарованием, все больше бездушной бритвенностью холодного скальпеля углубляя столь беспечно оставленное Весселом на сердце глубокое рассечение. Не видела его ровно с той ночи, как у них был явно ими обоими желанный, прямо-таки умопомрачительным оказавшийся секс: после того, как их в тела свои вернули, они могли остановиться, но… Пошли до конца. И ведь сразу после того, как все случилось, Винсент даже в глаза ей взглянуть не решился, не стал ни то, что разговаривать — просто побыть рядом не смог, не пожелал помочь в себя прийти после настолько сокрушительного оргазма в теплоте собственных объятий, что обычно для Кати все ее галантные партнеры делали (то, что их в принципе для подобной выборки было мало — она малодушно предпочитала упускать) — просто усыпил ее бесцеремонно и все. Очнулась в своей постели, преходяще полностью удовлетворенная, и вместе с тем — навечно уже кажется разбитая и обездоленная, не имея ни малейшего понятия, как они из той передряги выбрались — скорее всего просто ее мирно сопящее тельце через плечо перекинул и на своей горбушке до места назначения дотащил — это ведь было намного легче, чем с последствиями собственных поступков сталкиваться лицом к лицу, верно? «Чего ты ожидала — после всего, что он тебе про свою неизменную любовь к Иден сказал». Ну, от Винсента-то — определенно триумфального возвращения в следующий сновидческий эпизод со своим коронным выстуженным до низких температур вод Арктических нейтральным тоном: «выбора не было — давай забудем об этом, нам еще жизнь твою — и тело — от Слипа спасать надо, ближе к делу». А не полного игнора и радиомолчания без предупреждения. Что же Слип сделал с ним? — Что-то не так, Алис, я нутром — сердцем любящим, подгоревшей жопой, чем угодно чую, выбирай любой вариант — с Весселом что-то очень нехорошее случилось, не знаю, — заламывает тонкие руки, тесно прижимая к груди будто в попытке гнездящуюся внутри ноющую душевную боль придушить: — Может, его бог запретил ему посещать, вот и… — несмело так шепчет едва пересохшим пергаментом губ, сама понимая, что в попытке возлюбленного оправдать начинает нести полную чушь. О факте чего лучшая подруга не преминула ей любезно сообщить: — А что тогда первым делом в реальности не объявился? По лору же он у тебя заботливый весь такой, хотя на деле… — ядом плюется не хуже кобры, а сама при этом — тянет кончики пальцев к Катиному запястью в ободряющем жесте, ибо проступившей уже на увлажнившихся ресницах прозрачной росы не заметит только слепой: — Он наверняка просто сильно занят, ну — и раньше такое бывало, сама мне жаловалась: вот придет сегодня ночью как ни в чем не бывало и ты поймешь, что зря себе нервы трепала, — поднимается с мягкого сиденья предложенной ранее табуретки. Гремит гранёными стаканами: набирает чистой воды из-под подключенного к проточному крану фильтра: стоит прозрачной жидкости наполнить сосуд, как ведьмочка подносит его скругленный стеклянный край к самым губам, что-то жарко нашептывая, пока его доселе весьма обыденное содержимое не начинает самым наглым образом едва заметно светиться призрачно-голубым. — Держи — поможет успокоиться, и не волнуйся — даже для хрустальных ваз вроде тебя пить такое безопасно, — с виду незлобливо и благодушно смеется, да только ухмыляющимися губами одними, девственная гладкость поверхности стоячего омута колдовских зеленых глаз остается нетронутой. Волнуется сильно о с каждым днем все более впадающей в черную безнадегу отчаяния Кате — к гадалке не ходи, в слабость смуглых ладоней утыкая свое самодельное «зелье» так настойчиво, что и возможности отказать ей более не имелось. Вкус был… Специфичный, неожиданно-лавандовый, будто свежий, только с куста ободранный, букет на пробу лизнула, после этого на манер голодной козы вдумчиво вместе с жесткостью стеблей и горечью лиловых лепестков прожевав. Помогло несказанно — словно Катю наконец выпустили наружу из плотно сковывающих все тело тугих пут сотканного из незримой паутины кокона тревоги, даруя ни с чем несравнимое искомое облегчение. Все расширяющаяся благодатная пустота стремительно надувающимся воздушным шариком распирает черепную коробку — едва-едва не трескается с хрустом корочки переспелого арбуза, становится так хорошо, легко… Как же завораживающе-прекрасны эти цветные теплые оттенка влажной мякоти кровавого апельсина всполохи, ультрафиолетовым гало расходящиеся по мутному стеклу расфокусированного взгляда — без опаски ныряет глубоко в себя, погружаясь в мерцающую золотом на закате океанскую прогретую жаром августа пучину… — Ой, кажется я переборщила, Ка-а… Тя, не… Постой… — а вот ее уже на волнах мерно качает, так убаюкивающе — как тут в объятиях столь кроткой неги не уснуть?******
Погруженный в полумрак — почти ослепляет нестерпимая яркость холодного света прожекторов, коими обрамлена сцена — битком набитый галдящими не хуже места гнездования чаек в брачный сезон людьми зал, не то, что не протолкнуться — лишнего полной грудью вздоха не сделать. Повезло хоть, что от баррикад не оттеснили — с ее-то жалким, чуть-чуть до метра шестидесяти недотягивающим ростом более выгодной позиции для обзора было просто не найти — разве что на балкончике где-то, но учитывая ее постыдную близорукость, выработанную годами настырного пялинья в графический планшет… — Смотри — уже начинается, — все это время обвившаяся вокруг талии мужская рука слегка усилила хватку, заставляя до того по сторонам беспрестанно головой вертящую в любопытстве Катю переключить все свое пристальное внимание на происходящие перед самым ее носом изменения: — Не зря за четыре часа до запуска подъехали, иначе толкались бы сейчас в самой заднице, пришлось бы тебя на ручки брать, — хмыкает иронично в самое ухо: жарким дыханием своим до мурашек зябких нежную кожу шеи щекочет — единственный способ услышанным на фоне столь оглушающего белого шума быть. — Ага, держи карман шире, из тебя тяжелоатлет такой же, как из меня — балерина: уронишь раньше чем я успею завизжать, чтобы ты меня отпустил, — язвит в пику, рассеянно поглаживая самыми подушечками шершавость внешней стороны столь приятно обнимающей ее ладони — каждую отчетливо проступающую пульсацию струн вен тщательно пересчитала. Она прикусывает губу в смущении, когда совершенно в выражениях не стесняясь, он вкрадчиво так и завлекательно — с приятной хрипотцой — позволяет себе шепнуть нечто совсем неприличное: — Пра-а-авда? Что-то нам вчера в душе трахаться стоя моя пресловутая «несостоятельность» не помешала: удержать смог во время всего процесса, подумать только, — смеется так очаровательно и развязно, в сладко млеющей от не находящей выхода нежности к нему груди пышным букетом пионов розовых распускаясь: — Думаю, стоит повторить: как насчет сегодняшнего вечера, например — закрепим материал, так сказать, — также, как и характерным тянущим томлением в самом низу живота отдаваясь. Катя хочет что-то впопад ляпнуть едкое: «тебе стенка в качестве опоры помогала, это был плод совместных усилий», за собой последнее слово оставить, да только на мгновение погрузившись в полную темноту, разом смолкший концертный зал пресек всякие жалкие ее попытки к излишнему занудствованию. А еще — его паскудная изворотливость, позволившая ему урвать беглый поцелуй в этом скрывшем парочку от всех любопытных взглядов спасительном мраке. Горячий, сухой, напористый, с легкой сладковатой кислинкой раздавленного на двоих недавно редбулла в целях взбодриться на кончике требовательного языка; только вот в основном проблема с необходимостью дозаправки энергией эта касалась плохо переносящей смену часовых поясов Кати, Винсенту же просто нравилось травиться этой тауриновой жижей с ней на пару, уж в чем-чем, а в вялости — во всех смыслах — его обвинить точно нельзя было. Даже столько времени вместе прожив, девушка так и не смогла его раскусить в этом вопросе — откуда столько сил находил, учитывая, что стабильно и спал меньше ее, и работал за троих, на износ, так сказать — с этой его прискорбной особенностью бороться было также продуктивно, как и с ветряными мельницами. Впрочем, Катя тот еще Дон Кихот была, наивно надеясь таки побороть когда-нибудь этого коварного «дракона трудоголизма», похитившего ее прекрасную Дульсинею. Вновь вспыхнул свет под радостное улюлюканье толпы, только вместо наблюдения участников группы на сцене, зрителям был представлен один из сотрудников со стороны организатора тура, широким шагом подходящий к микрофонной стойке, чтобы и вовсе недовольно взвывших слушателей внезапным объявлением огорошить: — «Veil of Maya» сегодня не выступит по техническим причинам — приносим свои извинения, но, — вздернул вверх палец в попытке поймать стремительно рассеивающееся внимание недовольной толпы, прежде чем завершить свой анонс совсем уж абсурдным: — Их на один вечер заменит кое-кто другой, прошу… Куском холодного вулканического стекла обернувшись, сердце в груди остановилось, когда услышала знакомое название. — Мда, обломались конечно — надо было билеты на вчера брать, вот прям как чувствовал… Да и как он сказал — «Sleep Token»? Впервые слышу о них, — бубнит недовольно в каштановую макушку уткнувшись Винс, обеими руками уже к себе прижимая в весьма собственническом жесте — еще чуть-чуть и воздуха в смятой клетке грудной не хватать станет. Да только Катя уже ни слова единого льющегося с его уст уловить не способна: во все свои теплой чернотой отливающие пораженные блюдца смотрит, как на глазах, рябью пойдя, меняется клубящаяся фиолетовым неоновым дымом сцена, и на нее выходит под ставшие внезапно радостными исступленные вопли полностью вовлеченных в действо фанатов, под вступительные ноты первой песни этого вечера — «Chokehold»… Вессел — отчаянно тянущий укрытую антрацитом руку — кажется не к ним, не к людям вокруг, а именно к ней, словно бы к себе призывал… И его неповторимый голос — полноводный и страстный, такой чистый и близкий ныне, везде он — в каждой клеточке тела ритмичной вибрацией отдается, погружая в гипнотический транс. — Слушай, ты точно хочешь остаться, мы могли бы… — кто-то назойливый, словно муха прилипчивая, решил у уха позжужать, сливаясь с общим фоновым шумом подпевающей каждой строчке публики. — So you keep me sharp and test my worth in blood, — так яростно и непримиримо, и вместе с тем — болезненно, ибо острием этому вороненному стальному клинку служит затаенная боль столь глубокая, что никогда не исчерпать до дна. — Странные они какие-то, может пойдем, я… — безликий фантом — марионетка на ниточках — тянет ее за собой в темноту, только Катя не дается, словно бы в пол подошвами кед врастая не хуже корней многовекового дуба. — You've got me in a chokehold, — один рваный вздох, сжатые узловатые пальцы на горле — и все вокруг исчезает, распадается клубами тумана мглистого, в том числе — и мертвенный капкан деревянных сучьев, запястье оплетших. Делает шаг вперед, и еще — беспрепятственно, они теперь здесь только втроем — он, она и по прежнему безудержно на свободу рвущаяся тяжелая музыка. Вокалист спешно опускается на колени, вот умоляющая ладонь обсидиановая его, совсем рядом — Кате уже практически удается до него достать… В ноздри бьет не понаслышке уже знакомый с металлическим привкусом ржавый соленый запах. Уши, вплоть до закладывающих барабанных перепонок, разом накрывает шипящий гул беснующегося на острых скалах безудержного океанского шторма. На всех порах быком разъяренным алый вал девятый врезается в спину, Катя не может устоять, невидимые руки непокорных течений утягивают ее за собой вслед схлынувшей тотчас волне в кипящую багрянцем морскую пучину, последнее, что видит, прежде чем в водоворот с головой ухнуть — белизна алебастровых рук, вынесенных после потопа сплетением мертвых ветвей смыкающаяся на черноте горла застывшего перед ним в молитвенно-раболепной позе — возведенные к небу ладони сложены тыльными сторонами вместе — Вессела.******
Вокруг так темно: в лишенной света не зажженных ламп спальне гостит уже какое-то время поздний вечер; чуть ли не насмерть перепуганная Катя даже сначала не понимает, что удалось таки очнуться — кашляет надсадно, будто это ее все это время задушить пытались, свесившись с кровати и исторгая на пол вместе со слюной попавшую ни в ту глотку алую с гнилостным привкусом плоти разлагающуюся воду. И тут же, прямо вслед за ней — и неказистое содержимое собственного желудка: вкус у перезрелой крови настолько отвратителен, что бедную девушку мигом наизнанку выворачивает. На весьма отчетливые квакающие звуки рвоты, переходящие в безутешные рыдания прибегает всполошенной курицей явно успевшая в зале на диванчике прикорнуть Алиса — вон, как огненно-рыжие волосы растрепались, как раскраснелась знатно щека, которую нехило себе отлежала, и как по прежнему осоловел ее блуждающий мутный взгляд. — Да что такое сегодня за день, черт… — торопливо щелкает выключателем (благодарю покорно за навязанную слепоту, вот удружила) прежде чем бухнуться рядом на кровать, заботливо длинные темные волосы с покрытого лихорадочной испариной искривленной в агонии лица Катиного убирая, чтобы не испачкала. Неразборчиво под нос пробормотала что-то на ведьмовском: и перед Катей прямо из воздуха материализовалось синее пластиковое ведро, за которое та тут же вцепилась, как за разделяющую ее между жизнью и небытием спасительную соломинку. Одновременно с этим — без следа исчезает и уже начавшая впитываться в махровый лиловый коврик дурно пахнущая лужа блевотины, которую Катерина уже успела из себя исторгнуть. — Прости, я не планировала тебя усыплять — а оно вон как вышло… Вырубило на почти шесть часов, — теплая ручка на согбенной спине, гладит так обнадеживающе, что от этого даже чуточку легче становится — самую малость: — Я даже уже начала бояться, что опять учудила и надо бабушку вызва… — осеклась на полуслове, стоило едва успевшей отдышаться Кате подать свой благодаря обожженному желчью и кислотой желудочной хриплый, «прокуренный» голос, потерявших в высоте добрую пару октав. — Лиса, спасибо за помощь — но тебе нужно уйти, — твердым не подразумевающим возражения тоном, почти в приказном порядке, зыркая в сторону подруги мокрой — ныне уже не слишком приветливой — темно-карей поволокой: — Больше нельзя сидеть на месте: кошмар, который благодаря тебе испытала, это только подтвердил. Поэтому мне стоит остаться одной, чтобы я могла… — наскоро утертые о простыню пальцы медленно уже по коленке вверх скользят, задирая штанину домашних бридж, пока из-под нее не показался кончик одного из чернильных щупалец татуировки. Судя по тому, как молодая ведьма огоньком болотным понимающе в сторону бедра ее обнаженного сверкнула — до умницы все доходило с первого раза. Не одобряет выбора, конечно: вон как скривилась недовольно, потешно кончик слегка курносого носа своего морща и сощурившись осуждающе. Катя знает прекрасно все ее возможные еще не озвученные веские аргументы против подобной вольности — и сама их уже качественно обмусолила, по косточкам разобрав: «а что если не посетит все равно», «сама просила больше не использовать их», «думаешь, он будет рад такому способу оторвать себя от дел важных?», «ты обещала на жопе сидеть ровно» и много, чего еще. — Я сейчас очень нужна Весселу: сердце словно провалом в груди ноющим оборачивается, стоит только подумать о нем. — отпихивает нетерпеливо от себя носком ведро, вскакивая с постели, слишком резко — аж голова еще не успевшая в норму придти закружилась, едва успела вцепиться ногтями, пальцы растопырив, в ребро тумбочки: — И если он придет — я нас обоих освобожу, больше тянуть нет смысла, раз уж мы все равно не видимся — сюжет сказки, на который поспорила, тоже с мертвой точки не двигается… — а у самой от перспективки такой замечательной уже опять едва высохшие веки начинают чесаться. Но лучше так, чем бездействовать: не было у Кати ни единого — ни унции жалкой — сомнения, что с Весселом что-то не так было, слишком уж он стал на концертах… Дерганный, неуправляемый, бешеный, как с цепи сорвался — выбирай любой эпитет — ударишь точно в цель, словно у вокалиста наконец последние шарики за ролики окончательно заехали: никогда такой живой и энергичный не был в движениях, и вместе с тем — таким неровным и непостоянным, когда дело касалось непосредственно исполнения, и дело было даже не в качестве, а в том, как начал между противоположными друг дружке эмоциями перескакивать, словно уже и сам потерял нить повествования — как должен себя чувствовать в данный момент. Показавшаяся довольно жуткой сцена того, как он во время исполнения «Like that» в какой-то момент — «An addition to your collection» — начал едва заметно зло смеяться — сквозь пение, призрачным эхом почти полностью задушенной истерики, прочно осела в памяти, не давая Кате нормально спать по ночам. — Так не терпится снова с ним переспать? Учитывая его красноречивую реакцию на первый раз, не думаю, что второй он тоже оценит, — все еще гнет свою линию Алиса, пусть уже без особенного энтузиазма, так — для проформы, потому что знает, что конкретно в этом вопросе Катерину двигать было бесполезно, раз уж рогами в землю уперлась. Прихватив попутно из гостинной свою кожаную кирпичного цвета сумочку на металлической — под золото — цепочке-ремне, тем не менее покорно потопала за подругой в коридор чтобы обняться мимоходом, прежде чем расстаться на относительном перемирии: «чао-какао, будь осторожна, и на будущее — я тебя предупреждала». Конечно — Катерина и сама все понимает, просто выбора больше не осталось: пересохла река, угасло течение — она прочно встряла мертвой корягой, утопая в скользком иле сулявшим стать ее любви к нему последним пристанищем — безымянной могилой.******
Невыносимо зябко и неуютно вот так в одних хлопковых трусиках да в маечке сидеть в темноте полной на попрежнему расстеленной постели, казавшейся ныне столь чужой — вновь выключила свет. И дело тут было не в прохладном лете — оно как-раз таки стабильно духотой пышет: распахнутые окна жаркую агонию лишь усугубляют, скорее в прочно угнездившимся аккурат под сплетением солнечным опасливом страхе. Может стоит подождать немного, дать ему еще денек, два… Дрожащая вспотевшая от внутреннего раздрая ладонь одним преисполненным отчаяния взмахом накрывает едва заметную пульсацию въевшихся в кожу чернил — всей поверхностью вжимаясь, впитывая переплетением линий жизни этот неестественный исходящий от осьминога колдовской жар… Такой приятный, мурашками по телу суетливыми разбегающийся, крови ретивой ленивым приливом разливаясь между ног, и мысль, что сейчас он, даже на другом конце мира находясь, тоже может это возбуждение чувствовать, лишь сильнее будоражит и без того свернувший в ставших столь греховными мыслях куда-то не туда разум. «Ну давай — лови меня, охотничек, я уже заждалась». Пальцы мучительно медленно, дразняще заползают под белый хлопок, поглаживая пухлый лобок в том месте, которое также было отмечено сладострастным проклятьем дарованной коварным богом метки. Уже хочется и ниже спуститься, в обильной влаге прозрачного выделяющегося секрета подушечки самые увлажнить, проводя ими потом до самой чувствительной точки — пока не касаясь самого эпицентра, лишь круговыми движениями клитор обводя. В нижнем белье становится тесно — уже и не думает о его надобности, беспечно стягивая вниз, чтобы нетерпеливо с себя скинуть, думая тем временем только о Винсенте и в особенности — об определенной часть его тела, которую сейчас очень нужно было почувствовать в себе, впрочем пальцам его пианиста умелого, таким красивым и длинным, Катя тоже с превеликим наслаждением позволила своей вагиной распоряжаться, как ему вздумается: трогать, проникать внутрь, изгибаясь так по особенному, потому что знает, где и как на нее надавить, чтобы от удовольствия острого пищала, прося — умоляя, чтобы не останавливался — никогда… — Аа-ах, Ви… Где же ты, я так… соскучилась, м-м-мф… — тянет капризно в подушку, просящим тоном плаксивым почти, голову уже совсем от взявшей над ней полный контроль неутолимой похоти потеряв и вовсю уже себя руками бесстыдно удовлетворяя: — А я ведь так хочу тебя сейчас — сил нет, В-винсент… Пожалуйста… — скулит беззастенчиво: в том безобразии, что между ними творилось, уже не было места стыду. Устроилась на кровати, попу кверху отклянчив, уже и не думая о том, в какой провокационной позиции ее могут застать, если прямо сейчас сквозь зеркало переместятся, как уже делали в прошлом — Катерине мягко говоря, до этого дела не было более никакого. Пусть смотрит глазами своими завидущими и жадными, пронзительно бирюзовыми — огонь этот сизый под маской не спрячет более, до чего довел ее, бедную… Ужасно хочется чем-то себя поиметь в этот момент, почесать этот невыносимый внутри поселившийся особый зуд: ввиду отсутствия под рукой горячей пульсации известно чьего члена, да боже, она бы и щупальца его сейчас — тоже наверное по своему приятно, дак еще и к тому же столь необычно и не затерто (во отличии от ее нещадно сейчас терзаемой вульвы), кому еще доведется в реальной жизни получить настолько уникальный опыт? Эта нетривиальная эротическая фантазия настолько увлекает ее, что становится единственным предметом ее судорожных помыслов нынешних: представлять себе во всех деталях, как раздраконенный до предела Вессел (аж до крови тонкие губы свои в черном пигменте искусал, привнося в и без того ставшими беспорядочными поцелуи — словно сожрать друг друга пытаются уже — дикости звериной) с ней вот прямо сейчас разнузданно совокупляется, одновременно проникая с обеих сторон. Каждый миллиметр податливого тела ее ласкает увлеченно руками, ртом, остротой немилосердно впивающихся клыков и конечно — иными «конечностями», одномоментно, совершенно точно и навсегда сводя с ума в этой весьма успешной попытке доставить ей такое ни с чем не сравнимое блаженство, которое больше ни один мужчина на свете дать не сможет, потому что Винсент и для нее, и в вакууме — такой единственный и неповторимый. Так и доводит себя до кондиции, пробуя на вкус мокрую уже от ее слюны и влажности горячечной испарины наволочку, в которую вгрызается в попытке не стонать так громко и надрывно, пока сладко кончает, чтобы соседи не сбежались перепуганные — эти жалостливые вскрики умирающего тюленчика напоминали скорее звуки с места вот прямо сейчас творящегося преступления на почве насилия, а уж никак не музыкальное сопровождение в ее исполнении к сокрушительному оргазму. А еще подушка очень пригодится для того, чтобы приглушенно — скромненько так и цивильно, в нее потерянно рыдать, ибо с облегчением разрядки сексуальной идет рука об руку и безутешная скорбь. Сразу так погано на душе стало, и очень — до трясучки в стиснутых зубах, до дрожи в коленках, до желания себя руками так крепко обнять, что уже почти черной дырой в саму себя схлопнулась, одиноко… Вессел к ней не пришел, сколько бы его не звала, и наверное — больше и не придет до той роковой ночи, что знаменует их столь нежеланное тройное свидание со Слипом. Почему, неужели тот секс с ней на самом деле был так… Плох? Оттолкнул, затушил в мужчине всякий намек на отличные от якобы навязанного вожделения чувства, стоило ему только первобытную похоть утолить? Потому что Катя на самом деле ничего не значила для него? Бредятина полная — мистер «воплощение обходительности» с диктаторскими замашками — надо было каждый шаг ее в сонном царстве контролировать — наоборот приклеился бы к ней банным листом, как только почуял с облегчением, что между ними все плотское стухло, ведь так просто было бы о ней позаботиться в таком случае и в свободный полет затем с чувством выполненного долга отпустить… Следовательно — дело было в ином, но как Вессела в реальность выманить, каким еще диким способом — в конец во всем этом запутавшаяся Катерина не имела ни малейшего понятия. Дождаться назначенного рандеву? Когда уже и спору ее со Слипом конец придет — вон, сколь некогда сияющий почти новизной краски символ на руке побледнел, отсчитывая ее умирающим надеждам дни и часы, и стоит только метки снять, как им с Винсентом по обоюдному принуждению придется расстаться уже навеки? А были ли у нее когда-нибудь шансы? Вот если предельно честной с собой быть. Ответа нет, и находить его желание отсутствовало тоже. Впрочем как и решений готовых, способных этот чертов гордиев узел судьбы их незавидной разрубить, вот и приходилось теперь действовать по наитию. Так прям липкими еще в собственной стремительно высыхающей на коже смазке фалангами и потянулась за забытым в ящике тумбочки куском белого мела, чтобы по памяти накорябать на изголовье примерно в той же точке, в которой он был ранее, защитный символ — не хочет упрямец посещать ее скромную обитель в реальности — ну и пусть, только к себе во сны она тоже его не пустит, даже если захочет на огонек — полеты поразбирать — после сегодняшнего заглянуть. И «экзекуцию» с меткой она еще повторит, когда оклемается и не так противно будет даже думать о том, чтобы опять себя трогать в виде единственного способа хоть как-то сублимировать все это медленно отнимающее у нее способность дышать, жить — верить в светлое будущее — неутолимое, страстное желание им безраздельно обладать и быть только его.******
— Take a bite! Take… a… — рычит в микрофон надсадно экстримом в унисон поддерживающего его своим звериным гроулом Четвертого. Кровью из ушей проливаются восторженные нескладные крики восторженной публики, так и до конца не насытившейся их яростным и безудержным — словно в последний раз — представлением, окончательно выбивая пробки; мужчина совсем уже не заботится о том, что будь он человеком — так бы и голос испортить мог запросто. Соблюдать маскарад уже не было мочи, особенно учитывая, как Вессел под самый конец выступления начал нещадно не по своей воле обуглившимся угольком пылать, изнутри в жарком огне этой внезапно охватившей его адской похоти заживо истлевая до самых в пепел рассыпающихся ноющих от высоких температур хрупких костей. Сомневается сильно, что боевое рвение его ныне даже относительная просторность широких штанов может скрыть: оставалось только надеяться на глубокие тени софитов и собственную резкость ставшими излишне рваными движений подсказанного самой музыкой импровизированного танца — вот же сучка, вот же маленькая, развратная, плохая… Другого и не ожидал от нее, каждый день проводя в боязливой тревоге, что, устав на месте сидеть, Катя решиться на будоражащие кровь в буквальном смысле подвиги, лишь бы старательно избегающего ее Вессела к себе призвать, только выбор времени подкачал: на сцене его вот так заставать врасплох было ударом ниже пояса — куда бы он сейчас с удовольствием себе со всей силы вдарил бы, если бы мог сделать это незаметно для всех. Уж лучше от боли корчиться — да хоть мог бы притвориться, что расчувствовался опять, чем пытаться сдерживать эти просящиеся на самую поверхность непристойно-медовые елейные нотки в ставшем непослушным баритоне, даже несмотря на то, что подобный соблазнительный, развязный тон этой песне как нельзя шел. А ведь еще приходилось пытаться удержать сползающие куда-то не туда руки в узде, как и просящиеся наружу, почуявшие крайне нестабильное состояние владельца щупальца — крестца будто раскаленным до бела металлом коснулись: вспенился черными волдырями словно при сильных ожогах — спасибо, что под мантией ничего не видать. Нельзя, нельзя думать, не смей, никаких до красна отшлепанных — и тщательно отлюбленных затем в качестве извинения за варварскую грубость — сочных смуглых задниц на горизонте, никаких так заискивающе-влюбленных блестками пиритовыми отсвечивающих зрачков, снизу вверх на него с раболепным обожанием смотрящих, пока она стоит на коленях, прижимаясь так тесно самыми влажными в хитрой, довольной улыбочке растянутыми губами к стволу, уютно уместив пенис на своем хорошеньком и милом личике, готовясь вокалисту — и его каменному стояку — так истово и прилежно всю ночь «поклоняться». «Черт, черт, наконец-то последняя ебучая нота отгремела, скорее со сцены — вот вам поклон, подавитесь — я уже не могу»… Благо, когда ты по сути своей гнилой являешься демоном, только носящим на себе в качестве маскировки человеческую шкуру — одного движения пьяной мысли хватает, чтобы собственной убийственной аурой всех нормальных моментально от себя разогнать, заставив всяческий интерес к его дражайшей персоне потерять, убравшись с пути под добру-по здорову. Вламывается в гримерку толчком плеча, чуть хлипкую фанеру — тоньше только картон — с петель не сорвав, словно разрушающая все на своем пути черного снега лавина, в лихорадке истомы жаркой забыв даже о том, что место себе уединиться выбрал прескверное: повсюду зеркала, чтоб их, такие манящие — «войди в нас, ты же так этого хочешь», собранная во время ритуала жизненная сила так и плещется через край окрепшего вновь благодаря неустанному надзору Слипа сосуда, требуя себя на что-то особенно дерзкое и сумасбродное потратить… Гиеной заливисто хохочет, за капюшон хватаясь в отчаянии, в три погибели сгибаясь, пока его этот приступ безумной смешливости одолевает, всеми восемью баллами по шкале Рихтера сотрясая все его неказистое естество, и камня на камне не оставляя вплоть до самого фундамента. С жалобным треньком взрываются фейерверком застывшей ртути источники всех его нынешних невзгод, поливая его блискучим мерцающим в холодном тусклом свете лампочки ледяным дождем — изрешетчивая острыми краями одинаково — гардероб его бессменный и жилистую укрытую чернотой материальную оболочку. Столь успокаивающую живительную физическую боль Вессел встречает с распростертыми объятиями, и светлое осознание того, что лучше способа тягу к блуду разнузданному в себе удушить не бывало, наводит первого апостола на воплощение в жизнь одной занятной идеи… Клин клином вышибают: он не хочет даваться, не хочет позволять темному водовороту вожделения к ней себя на дно утащить, потому что если хоть неверный шаг еще по протянутому через бездну греха горящему канату сделает… Не сможет преодолеть земли — ее притяжение — и тогда либо все зеркала в мире лопнут одномоментно — Слипу такое и не снилось, ха — либо одну загулявшую кошечку (киску) ждет такое качественное получательство по заслугам, что после такого он просто будет обязан на ней жениться (если демонам оно в принципе позволяется) — и тут же в одну могилу вместе лечь, потому что судьба несчастных влюбленных ждала безрадостная. Ну, либо он в финале их сказки для взрослых ее съест, как Красную шапочку, что так и не дождалась охотников, душу поглотив без остатка, без надежды на перерождение, как сожрал до того Винсента, который был единственным во всем мире, кто разделил его одиночество — самым близким. Первым таким, и раз уж появилась вторая… Участь скорбная в конце тоннеля наверняка ждала ее та же. И потому так приятен звук этот — музыка для его ушей — присвист покидающего идеально сидящие на нем бамбуковые с кожаными вставками ножны алого лезвия, что никогда не затупится, сколько бы чужую — свою — плоть им не рассекал. Подносит острием — самым кончиком — к животу в месте чуть повыше пупка, примеряясь с помощью отражения собственного в крупном осколке, чудом удержавшимся в раме зеркала гримировального столика напротив. Если бы Катя знала, что за откровенную дичь творит он сейчас, какую удумал над собой пытку пакостную, наверное попыталась бы без лишних слов катану из пальцев твердых вырвать, нарвавшись в итоге сама и закончив тем, чтобы он, наскоро перебинтовав изрезанные девичьи персты, на всех порах тащил бы ее в ближайший травмпункт, потому что возлюбленная сначала делает, а потом — думает. Вот и назойливое дежавю испытал, вспоминая отчетливо о том, как один храбрый дурак уже предпочел самоистязания страданиям других, только в случае Вессела это была не настоящая жертва, так — пустяк, царапина, заживет, как на собаке, потому что и есть адский пес бродячий, новая боль для чудовища вроде него — лишь еще одна ступенька к возвышению, так шепнул ему Слип в последний раз, когда они оказались в его желудке, прежде чем усыпить. — Прости — это единственный способ тебя от меня защитить, какой сейчас найти могу, — подается вперед рывком единым, пронзая себя собственным мечом, едва удерживая за окрасившимся в алый клыками рвущийся из груди тяжкий стон. «Это не твоя вина, ты и понятия не имеешь, кто я на самом деле такой и почему никогда в реальности больше не приду». Весселу этого безобразно мало — недостаточно настрадался: рассудок лишь слегка помутился, перед глазами почти не темнеет. Нетерпеливое движение запястье от себя — и закаленное в пламени его горнила ненасытное оружие, хищно звякнув, словно невидимыми челюстями плотоядно щелкнув, оказалось отброшено в сторону. Прорвало безвозвратно плотину нарушивших целосность свою покровов: кипучие жаркие воды Флегетона беспрепятственно струяться меж стремительно слабеющих, ставших в одночасье липкими, пальцев, что к торсу раненому прижал, вселенского потопа приливом заливая колени и хладный давно не мытый в разводах пыли пол. «Здравствуй, Лета, мое богами целованное такое искомое заветное забв-»… Жутко холодно, и нет, совсем не так, когда от обильной кровопотери снижается температура тела, медленно погружая тебя в нежные объятия летаргии, нет… Как будто живот жидким азотом прижгли, а еще он больше не протекает: с обеих сторон, потому что оба выхода раны надёжно закупоривала толстая корка врастающего в кожу небесно-голубого многовекового льда… — Знаешь, это так-то не только твоя гримерка: селфхармом мог бы и где-нибудь в другом месте заняться, — непринужденно своим извечно бесцветным тоном тихо тянет Четвертый, высокомерно отсвечивая арктической синевой пронзительных и вместе с тем — совершенно судьбой Первого не заинтересованных радужек: — Такой бардак устроил, а ведь Третий со Вторым тоже скоро подойдут: будет забавно наблюдать за тем, как они вокруг тебя начнут хороводы водить в попытке выяснить, кто тут у нас самый верный и преданный жополиз, — перебор невесомый трепещущих пальцев, и растекающиеся по полу кровавые лужи испытали свой первый и последний ледниковый период, обратившись багряным настом, на котором поскользнуться было — раз плюнуть. Вессел недобро щериться, обнажая заостренную желтизну, наблюдая за тем, как Фор картинно с плеч пылинки смахивает, явно ожидая от своего лидера хоть какой-то реакции, в том числе — и на очевидную грубость. Четвертый среди них всегда был темной лошадкой, даже учитывая само собой разумеющееся наличие секретов друг от друга, его ящик Пандоры отличался особой вместимостью — зачем в культ пришел, что им двигало — оставалось прикрыто завесой тайны, разве что к Третьему он явно относился несколько иначе. Может, считал его «перфомансы» и выходки достаточно для себя занятными, чтобы крутиться на его орбите, с первых рядов наблюдая хаос, в котором непосредственного участия никогда не принимал. Фри это, чуткостью движимого инстинктами зверя улавливая, воспринимал как однозначное наличие дружбы, таскаясь за Фором, словно утенок за матушкой гусыней, даже странно, что за спиной Четвертого уже не мелькала его самодовольная рожа — самый высокий из них был. — Я закрывался ключом, — пожал плечами Вессел как ни в чем не бывало, будто еще минуты назад не пытался себе сэппуку устроить на элегантный английский манер. Прежде чем удостоить его устным ответом, гитарист тянет к себе за ручку дверь, во всей красе демонстрируя филигранность всей проделанной работы: заморозил только сердцевину механизма, обращая крепкий металл хрупким от любого нажима трескающимся пластиком: — Показалась наверное: была не заперта, как видишь, — прошел в гримерку, поднимая с пола бесцеремонно выброшенную ранее катану: — Знаешь, если бы мне было до твоих проблем какое-то дело, я бы сказал, что членовредительство никого еще до добра не доводило… Но если хочется продолжать от себя бежать — вперед, я как раз метил в первое место — даже взрослые мужчины имеют право мечтать, — пожимает Четвертый плечами неопределенно, одновременно примериваясь к левой руке, прикладывая лезвие так, будто собирался… — Фор, какого… — вокалист только еле-еле успевает вертикальное положение в попытке остановить принять, отталкиваясь от пола руками, да поздно. Влажное чавканье отсекаемой вместе с костью плоти — и к трясущимся мелкой дрожью ногам Вессела падает почти по самое плечо ампутированная конечность, за ней же летит за ненадобностью меч; вокалист не успевает среагировать, как… В гримерку влетает Второй. — О, приветики, Ту — ты как раз вовремя, рассудишь, кто из нас победил… Я тут решил Ви засаду устроить, но он, гад такой, оказался готов. Ну, ты и сам видишь, — непринужденно дернул подмороженной уже культей: — Легким испугом я не отделался. — наклонился, чтобы поднять собственную левую — приладить как-нибудь потом, чай — себя латать апостолам было не в первой. Присвист пораженный извне: в и без того крохотном помещении уже и не протолкнуться — явился и третий, по своему обыкновению пренебрегающий их анонимностью — пропитавшуюся уже насквозь потом и слюной засаленную маску гармошкой на самый затылок натянул, вовсю уже смоля весьма упитанным умасленным ядом косяком — травка и Фри были синонимами, настолько же неразлучными, как и басист с гитаристом: — Охереть, и нас не позвали? Я был о вас более хорошего мнения, ребят, — кажется: сейчас всплакнет, вот уже всхлипывает жалобно почти: — А как же наши сердечные клятвы про и в радости и в горе… Мда, Весселу уже давно пора было выбираться из этого балагана, что он и делает, старательно игнорируя и подозрительный голубой прищур, которым его одаривает предпочитающий до поры до времени сохранять и молчание, и нейтралитет Второй, и по обыкновению паясничащего Третьего — этого уже целиком и полностью. — Ты опять забыл, что нужно следить за регуляцией температуры воздуха, — беззастенчиво подыгрывает Четвертому вокалист, щелчком фаланг обращая и катану окровавленную, и увечье на теле собственном в подсвеченные алым черные клубы кварцевой взвеси: — Когда у твоей жертвы внезапно посреди жаркого лета пар студеный изо рта идет, она начинает что-то подозревать, ага. — похлопал отечески по плечу — здоровому, прежде чем по быстрому обернуться в прогулочную личину — уже какое-то время использовал случайно виденного в автобусе во время поездки в Англию светловолосого сероглазого парня. Уже и не слышал почти, о чем там за его спиной приятели оживленно судачат, когда по коридору топал в сторону парковки, уловив только самым краешком отдельные фразы: «ну ты даешь, нашел, когда приставать» и «пытался взять реванш за прошлую «вечеринку» — вы меня первым уделали — ударило по самолюбию». Думал больше о том, что Фор определенно прав был, пусть даже и поддержка им оказанная была завернута в столь неказистую обертку пренебрежительной спеси.******
Вессела мерно качает из стороны в сторону — не осталось почти на дне чаши крупиц терпения: вот и тела уже своего перевозбужденного на нервной почве успокоить не может, даром, что на млечного пути полу сидит, в незримые стены хребтом худым упираясь и руки на уровне живота перекрестив расхлябанно. Напевает себе под нос какой-то смутный мотивчик из тех, что не выдуман им был, раздраженно дергая при этом в такт правым таби: сейчас к творчеству своему — Винсента — прикасаться совсем не хотелось. Сколько еще осталось ему до столь страшащего его момента истины? В каморке были настенный часы как раз для такого случая, но сегодня удушливая пустота никогда не выглядящего достаточно обжитым бетонного кармана, служившим подобием рабочего кабинета — прижизненной гробницы для ожившего манекена — на него давила с особенной неуклонностью, постоянно напоминая о том, что еще предстоит. А именно — перестать вести себя, как последний трус — невероятно эгоистичный к тому же, и посмотреть фактам, а именно — Кате в лицо. Она ведь… Наверняка по нему сильно скучает, и сколько не отметай от себя возможности такой, притворяясь столь тщательно, что на самом деле к монстру в его лице не привязалась, чувства-то оставались настоящими, учитывая, с какой дотошностью он их в свое время ощупал. Вессел сделает вид, что ничего особенного между ними не было: спасали друг другу шкуры, утаит часть правды о своем кажущимся долгим отсутствии (на самом деле приходил он к ней тайком каждую ночь, чтобы глубже в сон без ее ведома погрузить, отгоняя прочь одним видом своим все кошмары), ссылаясь на большую рабочую занятость, одновременно используя вызванные ее выходкой с меткой проблемы в качестве рычага давления, чтобы, вину за свою непродуманность почувствовав, она поскорее простила мужчине все его ранние грешки… Сможет наконец-то хотя бы мысли ее суматошные услышать. Он ведь тоже, по своему нуждался в том, чтобы находиться рядом, пусть даже это пресловутое «быть» было единственным, на что имел право претендовать — и что мог себе позволить демонстрировать и перед Катей, и перед постоянно наблюдающим за ними Слипом. И больше всего, чего сейчас мужчине хотелось — разрешить себе на краткий миг свиданья их вновь потонуть в гостеприимном сумраке этих теплых глаз, что во всей вселенной, и даже по ту сторону ее — видят лишь его, так, будто никого и ничего больше не существует: одни они и ставший вдруг таким осязаемым и тесным беззвездный вакуум. Настолько чувства обострены сейчас, все помыслы мрачные в единой точке пересечения прямых сосредоточены, что даже видеть не надо первому апостолу — оробевшим нутром чует долгожданное появление искомой двери в чужой сон, когда Катя погружается в дрему. Течение мощное ликования трепетного в океанах души его сталкивается обреченно с диким арктическим холодом малодушия боязливого, смешиваясь без остатка в столь острую и будоражущую свой натянутостью — вибрирующие едва заметно перенапряжением уже тонкие гитарные струны сейчас лопнут — тревогу, что единственный способ сейчас окончательно не развалиться, сохраняя относительную целостность внятного рассудка — это поскорее повернуть онемевшими пальцами латунную ручку, и… Это уже было — совсем недавно, только тогда Вессел при виде проступающих линий рунического символа радостно вспыхнул огоньком зажигалки в всплеске охотничьего азарта: пылкое желание настигнуть наконец беглянку после долгой изнурительной погони брало свое, ныне же это он сам оказался добычей, надежно встрявшей в вгрызающийся в плоть медвежий капкан по самое колено, обернулся загнанным в нору, из которой больше выхода нет — только в пасть отчаянно роющей землю гончей — перехитрившим самого себя лисом. Круг замкнулся, да только он не может остановиться — только вперед, прочь, даже если это стоило ему искалеченной ржавыми зубцами конечности, перегрызенного горла, содранной отливающей соболиной чернотой пушистой шкурки… Пункт про себя позволить поймать в его все сужающийся круг приемлемых опций не входил, и это доводило его до крайней степени отчаянного исступления сейчас, причиняя такую острую боль, что даже начинал сомневаться в собственном вроде бы уже точно подтвержденном происхождении. Не может же демон так искренне, как человек слабовольный, маску гримасы страдательной близко к коже нацепив, обливаться слезами горючими, прижимая антрацитовый кулак к груди обнаженной в том месте, где кровью, с такта сбившись, рвано харкалось пронзенное сотнями спиц такое по человечески ноющее изрешеченное тысячью порезами проколов сердце. Мужчина безобразно опоздал, слишком затянул сильно с молчанкой, довел Катю до крайних мер, что ставили на их дальнейшем взаимодействии жирный крест. И как теперь ему быть — без этих мимолетных прикосновений к бархатной мягкости кожи ее смуглой, когда накрывает сзади чернотой ладоней широких дивные глубиной агатовой отсвечивающие очи ее, чтобы в полное беспамятство безмятежности погрузить; этого словно нежный летом обласканного бриза морского — спящее дыханье ее на губах собственных, когда обнимает несмело, лишь на секундочку; безжалостной вечности до этого тут же в мертвенный прах рассыпающегося мгновения-однодневки дела нет, пусть даже для самого Вессела это было всем, ибо никогда более не решится поцеловать. И в этот раз первый апостол опускает руки. Пусть — больше не прольется крови, кислотой въедающейся в туманную дымчатость барьера защитного: он оставит Катю в покое, даст ей личное пространство на спокойные раздумья, одновременно показав этим, что его это не задевает нисколько: истинный джентльмен, придерживающийся нейтралитета и демонстрирующий непоколебимость принятых решений — обещал, что никакой реальности больше, пока не придет время метку снять — так тому и быть. Но чутье подсказывало: ему, умеющему ждать против нее — воплощения нетерпеливости и «все-сразу-сти» — было суждено выйти в этой осаде измором победителем. У них осталась еще неделя с хвостиком, а значит… Он будет так приходить в этот коридор между подпространствами каждую ночь, пока Катя сама не захочет его обратно впустить. «Я люблю Иден, и пусть ты нравишься мне — кривить душой не буду, после того, как все закончится, я бы предпочел больше тебя не видеть» — все правильно и складно: такое не грех и в лицо сказать ровным тоном, чтобы ни один мускул не дрогнул, и раз уж у более-менее взявшего себя в руки Вессела теперь времени было чуточку больше — он потратит его с умом, воспользовавшись своим «секретиком», что так бережно хранит в складках мантии, надежно даже от своего повелителя утаив. Без отвлекающей его компании столь приятной ему особы правду искать было проще, и он уже знал, куда стоило отправиться в первую очередь: некий Ричард Хоувелл, под старость сделавшись смотрителем, доживал свой век на острове Эйлин-Мор вдали от цивилизации — а ведь согласно официальным данным маяк был уже много десятилетий как автоматизирован и гористый клочок земли посреди океана считался необитаемым… Интересный способ обналичить заработанный у Слипа на побегушках капитал — разговор бывшего и нового первых апостолов обещал быть весьма занятным.******
…стоп, тут надо снова линии обводки подправить — совсем криво вышло, будто еще неделю назад умелые руки вдруг обратились подверженными нервному мандражу крюками дилетанта, только-только за карандаш — стилус — взявшейся. Удивляться особенно, впрочем, тут нечему было: в раздел хронических перешедшие каждодневные душевные муки и полное истощение запасов прочности некогда устойчивой психики никогда не способствовали установлению и поддержанию продуктивного рабочего процесса. Кате и секунды лишней не надобно, чтобы окончательно из себя выйти: вскочила с табуретки, принявшись мерить семимильными шагами узкое пространство небольшой кухоньки, суетливо гоняя в пальцах — мозоли себе уже натерла — перстень, шнурок с которым теперь носила крепкой обнадеживающей обмоткой вокруг правого запястья — чтобы всегда был под рукой, когда ей так нужно было хоть какое-то в беспросветном мраке прошедшей недели утешение. Соленой воды уже в переживающих сезон дождей слезных железах не осталось — плакать было нечем, все, что осталось в сухом остатке — смотреть бессмысленно в пустоту, очередным вязальным стежком незримых спиц пытаясь траурной нитью скрепить на пестрые лоскуты изорванное сердце. — Неужели… Так все и закончится, а, Вессел? — спрашивает у затянутого тонким белым войлоком непроглядных облаков августовского неба, едва-едва бледно-голубым сквозь редкие прорехи в безразмерном ватном покрывале просвечивающим: — Я проиграла в бессмысленном споре, еще не успев его заключить… Но поменялось ли бы хоть что-то, если бы я отказала Слипу? Если воли твоей мне не побороть и в конце ты… все равно меня забудешь, — горячие пальцы оставляют на прохладном стекле запотевший след, что тут же тускнеет, обращаясь лишь едва заметным отпечатком. Наверное, стоило бы подождать еще. Дополнительный день, может — два, и мужчина все же примет ее жирным намеком оставленное приглашение — «приходите в гости», да только вот… Могут ли самостоятельно разойтись два барана, столкнувшихся лбами на тонком мостике через реку? Скорее уж оба потонут в кипящих водах бодрой реки, чем уступят дорогу, потому что у каждого своя правда была — у Винсента она крутилась вокруг брака, о фиктивности которого он и не подозревал, рыцарского «даму надо защитить» и чего-то еще, что от Катиного взора оставалось скрыто стенками волшебного ящичка, коим управлялся фокусник, ее же истина заключалась… В собственной неприкосновенности, которая никакой роли в сохранении их отношений не играла, пусть даже успокоительное «спасибо, что жива» определенно имело место быть, но ведь Катерина неизменно хочет большего, даже не смотря на то, что всесильный бог всегда оставался победителем… Должен быть же хоть какой-то путь — пока она еще может бороться… Заболоченный усталостью неприкаянный взгляд скользнул вбок, покидая до этого столь обласканный им безрадостный вид из окна на детскую площадку сквера в окружении свежей побелки осин и нависающих глубокими тенями над ним молчаливых серых панелек. Сглотнула нервно, стоило несколько испуганно — «не верю, что тебе в голову такая глупость могла прийти» — коснуться деревянной высокой подставки с воткнутыми в специальные пазы кухонными ножами, которые из соображений удобства при готовке старалась держать хорошо заточенными, а точнее — регулярно позволяла орудовать ими единственному пока периодически гостящему в ее доме настоящему мужику — «спасибо, папа, и прости — мою нынешнюю инициативу ты бы не оценил». Интересно, а если она попытается избавиться от метки более «радикальным» способом, почувствует ли это Вессел? Ну да — наверняка в прошлом и такое бывало, значит и есть механизмы защитные у чар, которые на попытку с собой заигрывать должны отреагировать. Адски больно наверное, Катя-то даже укола иголки боиться — терпеть не может… А какой лучше подошел бы, филейный? Никогда не задумывалась о том, чем кожу — человеческую — было бы проще сдирать… Под дерево красное рукоятка универсала плохо ложится в дрожащую кисть: ощущается невероятно тяжелой — как будто нож на самом деле никогда не был создан в качестве полезного инструмента — так, предмет бутафории без практического применения, только вот лезвие легко взрезает омертвевший верхний слой подушечки, стоит едва лишь его осторожно коснуться… Да нет, конечно, какой там свежевать — полоснет по самой поверхности разок и уже побежит завещание себе катать, пока её из зеркала тотчас же явившийся Вессел будет умело придушивать — совсем не в эротическом ключе — за отсутствие в черепной коробке малейшего намека на мозг: серого вещества даже объемом с грецкий орех не наберется. Как было бы замечательно, да. Готовится к своим дерзновенным экспериментам довольно тщательно, полностью абстрагировавшись от предстоящей экзекуции над самой собой (иначе быстро струхнет, передумав): деловито убирает принадлежности для работы с графическим редактором, отключает ноутбук, достает из холодильника бутылку мирамистина — что имелось рану обработать после, и непочатую пачку бинтов из аптечки. Где творить кровавые бесчинства, если не в спальне — чтобы разъяренного гостя с распростертыми объятиями встретить — если явится, конечно. Стоило прямо с порога ответ на загадку ему выкладывать, или дать себя сначала качественно отчитать? Какая же Катя все-таки дура, даром, что почти тридцатник стукнул: на полном серьезе планирует себя, презрев инстинкт самосохранения, ножом подправить, причинив себе несомненный вред в жалобной попытке достучаться до одной вредной себе на уме слишком много на себя берущей черной шпалы… Свободного покроя черно-белые штаны в полоску непринужденно летят куда-то в дальний конец комнаты за спину: никогда не была особенной любительницей порядка, поддерживая его постольку-поскольку: пол чистый и пыль больше недели не задерживается на полках — и ладно. Сначала думает на стеганое темно-зеленое покрывало заправленной постели присесть, но быстро приходит к очевидному выводу, что кровь потом стирать запарно будет: придется Алису звать, чтобы поколдовала над непослушным пятном. Оттолкнув нетерпеливо ступней круглый мягкий коврик лавандового цвета куда-то под кровать, не уютно расположилась прямо на холодном голом полу, зыркнув воровато в сторону овального зеркала, которое успела уже суетливо поправить от греха подальше, возвращая примерно в то положение, в котором оно стояло на тумбочке в прошлый его неожиданный визит. Боже, как же холодно — гладкий осколок тысячелетнего ледника с вершины Эвереста сейчас к точке расположения на ляжке осьминога прикладывала невесомо, а не кухонный нож, словно бы примериваясь в нерешительности, куда стоило целиться. «Соберись, тряпка — ради него и потерпеть можно, чего тебе стоит, помнишь, как тебе в четвертом классе наживую вырезали нарыв, и из-за твоего нервяка обезболивающее не сработало, а хирург тебе не поверил? Во-от — там была боль, а тут… Всего-то разочек надавить, слегка кровь пустить и он твой, давай, уже близко»… Зажмурилась отчаянно в надежде, что так будет легче найти в себе силы на невозможное, направляя суетливым движением запястья режущую кромку так, чтобы… — Неужели ты настолько в него не веришь, что готова вперед паровоза бежать, вместо того, чтобы позволить себя ему везти? Хороша любовь, однако: уровень доверия оценила, — знакомый тон в голове — ее голосом, пусть даже непривычно после стольких лет молчания за ненадобностью слишком углубляться во внутренние диалоги с самой собой его слышать. Когда-то очень давно, в проведенные почти в полном одиночестве школьные годы Катя позволяла себе играть в эту тихую игру с самой собой: представлять, что у нее за плечом есть некий «ангел-хранитель», к которому всегда можно обратиться за советом и помощью, когда больше не к кому было идти. Поделиться фантазиями, мечтами сокровенными, о которых ни одной живой душе не рассказывала… Которая всегда имела в закромах такое избитое, и такое нужное — «все будет хорошо, дай себе это переварить хотя бы денечек или два и ты поймешь — стало лучше». Глас пронзительный разума в палатах, где обычно правят сердечно предвзятые эмоции и чувства, который в итоге всегда оказывался прав. — Меньше недели осталось — времени больше нет, если я буду просто сидеть и не… — также мысленно, теме не менее отводя импровизированное холодное оружие от бедра. Туньк — острие с легкостью вонзилось в линолеум, мурашками щекотливыми по мерзлой спине пробежавшими лишний раз напоминая о мастерстве проведенной над ним заточки. «Пока не кончилось совсем — значит, еще есть. То, что ты просто так сильно соскучилась, презрев логику в угоду собственным эгоистическим побуждениям и врожденной нетерпеливости делает и без того хлипкую мотивацию твоего опрометчивого поступка только еще более никакой критики не выдерживающей». Катя встает с пола, несколько скомкано шаря пристыженным темно-карим вокруг себя, пока не заприметила брошенный предмет одежды. Едва не спотыкается, неловко сначала обе ноги в одну просторную штанину сунув — то ли торопилась так, то ли продолжала в облаках — тучах грозовых — витать, мало внимания на бытовую данность обращая. «Хочешь, чтобы он потом еще до второго пришествия себе в вину это простодушно ставил — твою наглую над ним манипуляцию? Чем это отличается от «я себя вскрою, если уйдешь»? Те же яйца, только в профиль, особенно если заденешь какую важную артерию — замечательно будет у него на руках коньки откинуть, не дождавшись скорой, верно?» М-м-м, романтика — а потом ему сотрут память и он о ней забудет, как о страшном сне, поминай — как звали, Слип вон будет вне себя от радости, что навсегда от Кати столь качественно избавился, пальцем о палец не ударив. Все, достаточно — надо развеяться, иначе Катерина на пустом месте действительно себя со свету сживет, совсем потеряв надежду на светлое будущее и забыв данные ею Весселу обещания. И один хороший способ качественно расслабиться, обо всем позабыв, в том числе — и о себе самой, к которому она прибегала очень редко — сто лет в обед — но метко, у нее в копилке жизненного опыта имелся. Что же — на часах только шесть вечера, она вполне успеет до маленького импортного магазинчика на Северной добраться — на ее вкус «канада драй» был лучшим компонентом для замеса с мартини…******
Ну почему все опять нельзя было подытожить иначе, как «полная жопа», ни то, что ночи — ни часу покоя найти не мог, чертовы американские горки: Катя опять что-то учудила — дверь перед заждавшимся Весселом появилась, конечно, на том же месте, пусть и несколько раньше обычного, да только не было на ней ограждающего от его любопытства символа, что ранее видел. Как и ручки. Да и сам проем выглядел как-то не так: расплывался больше обычного, то и дело теряя форму, грозя вот-вот пропасть, будто девушка либо слишком плохо спала, по какой-то неизвестной ему причине постоянно просыпаясь, или… Что-то с ней совсем нехорошее случилось, как если бы она… Лежала в больнице в полной несознанке — там, где и руны не имелось над койкой в палате ее шаткий покой охранять, логично. И это было тем самым огорошившим его фактом, что Вессел никогда ранее не учитывал: человеческим фактором — обычной жизни, от которой особенно далек был в последнее время; даже с самой дорогой и близкой тебе персоной может случиться несчастье, и как бы ты со своей стороны — в царстве грез — не оберегал, от решившей въехать в автобусную остановку потерявшую управление легковушку девушку демон сонного паралича не спасет, если не будет в этот момент с ней. Кто будет приглядывать за Катей, когда он ее отпустит? Понятное дело, даже если бы они были вместе, полноценно — в обоих мирах, никто бы не мог дать гарантии, что мужчина сможет ее от всего уберечь, только вот в таком случае дорвавшийся до любимого и желанного собственник в его помешанном на необходимости все контролировать лице на поводок короткий ее такую неуклюжую и невезучую привязал бы к себе и никогда больше не отпустил. Если бы позволила, конечно — все по согласию. И золотая стоп-фраза — «расслабь булки, Ви — я всегда буду с тобой» шла изначально в комплекте. Впрочем, он был в глубине души уверен, видел по тому, как его порой излишняя забота нравилась ей, что в этом плане они хорошо подходили друг-другу: распутная принцесса-хабалка с острым и скабрезным языком бабы базарной, и он — собакой-на-сене сидящий дракон, возомнивший себя принцем после того, как онного сожрал и углядевший в даме сердца то самое сокровище, которое надо было от всего света непременно охранять. Пара, созданная на небесах, хотя скорее — в адском пекле, учитывая, кем Вессел на самом деле был. Правда вот демоническая суть совершенно не мешала ему сейчас метафорически ногти на руках до самых локтей сгрызать от поедом евшей его тревоги и бессилия перед лицом столь ненавидимой им неизвестности. Настолько, что мигом очухивается на бежевых свежих — только из прачечной — накрахмаленных простынях одноместной скрипучей кровати в делимом на двоих со Вторым номере очередного забронированного хостела на пути их Американского тура — одноместных на каждого в этот раз не нашлось из-за не вовремя затопившего один из этажей прорыва водопроводной трубы. Джейс куда-то запропастился, что было не желающему объясняться, куда намылился так споро, первому апостолу только на руку, особенно учитывая, что после той поездки в Англию между друзьями отношения все еще чувствовались довольно натянутыми, ибо в свете неприглядной истины оказавшийся подделкой вокалист уже не мог вести себя столь раскованно в присутствии барабанщика, как прежде. Неизменно находящееся на своем месте другое зеркало в другой ванной — лучший помощник его злостным проникновениям в чужое жилище без предупреждения, но по прямому приглашению. Просто же однако было Вессела расшатать, заставляя обещание свое презреть: достаточно было перед носом помахать кошмарной возможностью того, что Кати может одним черным днем просто не стать от не зависящих от него банально-обыденных причин, ибо привычная жизнь — не сказка. Выходит, ходить ему теперь до старости — ее — в ангелах-хранителях с замашками сталкерства, потому что, как оказалось, первому апостолу до неприличия крайне важно и необходимо было знать, что она в порядке. Как и опасался, вечерние сумерки столь хорошо знакомой комнаты встретили его ничем не нарушаемой — даже едва слышным сладким сопением крепко спящей — одиночеством преисполненной гнетущей тишиной. Заправлена неуютная холодная постель, да и… Это что? Наклонился, чтобы удивленно с полу сначала не до конца узнанный им предмет поднять — так его вид этого серебром отливающего лезвия огорошил — длинный кухонный нож, угрожающе острый: рубиновая слезинка украшает посмевший его на прочность опробовать антрацитовый палец, и такой незнакомый, явно не на своем месте находящийся. Что он здесь… Сатином мантии поблёскивающая поджарая тень его на всех парах, сверкая подошвами таби, и при этом — абсолютно бесшумно — проносится вихрем угольного тумана по крохотной квартирке, впрочем, волей милосердной к мужчине судьбы, богами добрыми уготованной, далеко ему идти не пришлось, на счастье свое… Потому что обнаружил одну бесячую, просто до невозможности сейчас раздражающую его бессовестную, мирно дрыхнувшую пьянчужку, развалившуюся прямо на ковре в гостиной с включенным на смартфоне музыкальным плеером и проводными капельками в ушах. В одних трусиках и задравшейся чуть ли не подбородка маечке — обе нешуточных размеров сочные груди таки выпросились наружу, нагло красуясь маленькими овальными коричневыми ореолами и аккуратными небольшими сосками. Судя по стойкому кислятиной отдающему витающему в помещении запаху спиртного, пустой — вон, под столом валяется — бутылке мартини и знатно так початой ликера — ром ананасовый — на кофейном столике, нажралась Катя знатно, до качественного поросячьего визга. И как только Вессел не догадался о возможности такого в сущности тривиального исхода: что она попросту могла залить за воротник в столь монструозном количестве, что в несознанку было не грех провалиться? Вот же мнительный дурак, в самом деле, а еще хвалился своим хладнокровием и сдержанностью, «расчетливый», сука, ага, как же. Какое облегчение, что она в порядке. Подходит на цыпочках ближе, чтобы остановить бег затертой до дыр поставленный на повтор песни, которую уже никто не слышит, попутно зацепив и понятное ему — на английском — название. О, он знал этот трек, как и причины, почему Катя могла его из раза в раз слушать и как на их ситуацию примерять. — It feels like I only go backwards, darling… — напел едва слышно задумчиво так, сам не зная зачем: легкомысленно с языка и губ черненых вспорхнуло фантомной бабочкой капризной. Было бы приятнее, если бы это была его песня. Ну, точнее Винсента… Не важно — в любом случае легкий укол ревности он испытал, да — вот уж совсем странное по-детски наивное чувство, право слово. Ее слегка волнистые длинные темные волосы такие щекотливо мягкие на ощупь: извлекает наушники, в приступе педантичного внимания к деталям наматывая их на мобильник, прежде чем отложить в сторону — на столешницу из толстого стекла. Несколько смущенно одергивает тай-дай футболку, на это раз черную в желтых разводах: хватит пялиться, а то загребущая бирюза так и приклеилась к холмикам соблазнительным, не отвести уже, прежде чем с невиданной легкостью — пушинка, а не девушка с приятными округлостями — на руки ее закинуть, прижимая плотно к себе, пока обратно в спальню топал. Со стороны ситуация могла даже романтичной и ко всякому непристойному располагающий показаться, если бы не стойкий запах спиртного, которым от Кати прямо-таки разило и который Вессел терпеть не мог, особенно исходящим от женщин, и его абсолютное неприятие секса по невменозу — и Слиповские над ним в полнолуние издевательства с годами только помогали этому глубокому отвращению обретать все больше оттенков серого. А о том, что даже сквозь приставучий, уже и в него успевший въестся пьяный дух он мог благодаря чуткому обонянию уловить и тонкий естественный запах ее чувственного тела, кажущийся таким приторно-сладким, как приятно было ощущать ее мягкое тепло так близко рядом с собой, нежность бархатной смуглой кожи под пальцами, каким сейчас безмятежным было ее столь милое ему лицо, как отчетливо видел изгибающиеся в пленительной очаровательной улыбке красивые тонкие розовые губы — нижняя чуть полнее верхней, так и хочется попробовать на вкус… Вессел изо всех сил старался не задумываться ни на секундочку, ни на жалкое псевдо-мгновение. Пришлось ее руки себе на плечи закинуть, чтобы не уронить (сразу сцепила крепко, утыкаясь носом — слишком близко, черт — ему в шею; даже во сне не упустит своего, маленькая хитрюга) и освободившейся правой конечностью покрывало сдернуть. Мог бы и щупальцами себе помочь, но в реальном мире рядом с Катей выпускать их не желал самостоятельно ни под каким видом. Учитывая, как они к ней во снах липнут против воли его — то и эмпирически проверять на практике, что будет, если даст свободы им в такой момент — мужчине уж точно совсем не хотелось. Опустил алкашню запойную на кровать осторожно, вместе с ней над ложем склонившись, тут же потянувшись лианы ее неожиданно крепкие распутать, как… С неожиданным проворством и силой на себя потянула его, недовольно во сне мыча: — Ви, давай спать уже, мне завтра на ра-а-аботу… — прямо в правую ключицу его, жаром серы кипящей опаляя нещадно: — Тебе…надо немного отдохнуть, совсем… Хр-хр-р… — отлично, сделала свое черное дело — и опять вырубилась, что, впрочем, явно к лучшему было. Врасплох застала выходкой своей сумасбродной: не устоял на ногах, неловко боком на кровать рядом с ней завалившись, и стоило явно не желающей его ни под каким видом отпускать девушке почуять его вожделенное тело столь близко… Вокруг талии сжались мясистые ляжки, и занявшей отвоеванное по праву место мартышке в Катином лице на его дальнейшие попытки обрести независимость было хоть бы хны — нашла себе пальму, вы посмотрите на нее: посапывает так довольно в яремную впадинку горла его, к мускулистому торсу поджарому банным листом прилипнув, нисколько не смущаясь, что уже и сама в гриме его измазалась. Вессел при должном усилии от ее жарких объятий избавиться мог, только вот, пока девушка ерзала по нему в поисках позы поудобнее, как-то так вышло, что и согнутая нога на него фамильярно закинутая вниз к узкому бедру сползла, и, что самое проблематичное: нисколько не защищенная тканью облегающих трусиков промежность уперлась беззастенчиво самым мягким жаром своим ему в пах. Так, что у него у самого там мигом все напряглось в плотской заинтересованности, и стоило ему ныне хоть пальцем лишний раз пошевелить, как Катя начинала по простыне — и его явно одобряющему такой поворот событий стремительно восстающему члену — елозить суетливо в попытке сохранить крепость их сцепки. Впервые пожалел, что нижнего белья не носил — барьер из одних штанов между ними вышел просто никакусеньким. Щелкнул побеждено протянутым через грудину тугим ремнем, избавляясь от явно мешающего наплечника — еще поцарапает случайно, лавируя в процессе между просунутыми под ткань мантии женских ручек — обнаженная кожа к коже. Поколебавшись немного, все же снял маску, укладывая в изголовье, под собственную подушку — острые края витиеватого узора вполне себе могли парочку волос ее непослушных выдрать, если во сне намотаются. Тяжко вздохнул, наконец отпуская себя — и ситуацию неудобную — на самотек. Отчасти потому, что будить не хотел, даже если сможет: в таком-то состоянии нестояния, отчасти потому, что боялся себя перевозбужденного, до чего доводить не стоило точно, а еще… Это был вполне себе веский повод побыть рядом. Просто он джентльмен, не пожелавший нарушать хрупкий сон дамы прекрасной, и совсем не было тут причем, что он каждой проведенной на ее орбите миллисекундой, так рядом и так тепло — наслаждался всем сердцем, каждой клеточкой неизменно тянущуюся к ней естества своего неказистого. Укрытая ритуальной краской шершавая правая ладонь — не смело еще совсем — медленно скользнула вниз по девичьей спине, останавливаясь в районе поясницы, рассеянно гладя бархатистость смуглую подушечками одними, пока другая растянулась на подушках аккурат под головой ее. Уткнулся благостно носом в лохматую макушку, с тихим удовлетворением — так спокойно и легко на душе сразу стало — вдыхая родной мятно-яблочный запах ее шампуня. Вессел полагал, наивный, что долго не уснет еще, особенно учитывая невыносимо нервирующий его топорщащий штаны дикий стояк, да только стоило на секундочку веки смежить — как он просто махом отключился, с головой погружаясь в безопасные воды приносящего с собой столь долгожданный от всего отдых уютного забвения, обозначенного одной единственной последней фразой непрошеной в затухающем, явно нуждающемся в этой передышке усталом мозгу: «я дома».