Встретимся сегодня ночью

      Откровенно пустовато, как и в прошлый раз — мышь повесилась, а лучше бы потерпела до его возвращения, впрочем, чего ожидать от этой чрезвычайно ленивой, как уже обсуждалось — толком готовить не умеющей (примитивный салат из того, что в доме съестного завалялось соорудить, закусывая тунцом из банки явно блюдом высокой кухней назвать было нельзя) «прынцессы» непослушной, что сейчас на табуретке куксится — ровно там, где ее Вессел и оставил на себя обиженно губы свои красивые кусать в нетерпении?       Перевел не слишком-то зрелищем скудным впечатленный скептический взгляд от заунывных, дышашей на него холодом белых внутренностей холодильника на необычайно мило щеки дующую — хомячок оскорбленный — зыркающую в его сторону жаром своим темно-карим, его буквально заживо пожирающим, Катю, ноги под себя подобравшую — чисто нахохлившаяся совушка на жердочке, ну кто в здравом уме и твердой памяти может удержаться о того, чтобы дополнительно ее не поддеть: — К твоему сведенью — я совсем — вот ни капельки — не вкусный: весь такой жилистый и костлявый, точно в зубах застряну, — вкрадчиво стелит с притворным заискиванием в деланно испуганном голосе, захлопывая дверцу перед собственным спрятанным под маской носом, прежде чем ногтем черным указательно щелкнуть по отображавшему текущее время встроенному в нее дисплею: — До утра осталось всего ничего потерпеть, а там уж я что-нибудь придумаю — только не ешь меня, солнышко — я тебе еще пригожусь. — картинно широкие ладони пианиста умелого на уровне солнечного сплетения к антрицитовости голого торса прижимает в почти молитвенном жесте.       Обожает так делать до невозможности — вплоть до приятной дрожи поджилок трясущихся — выводить ее из себя, вместе с тем собственной смешливой развязностью очаровывая напропалую: пусть девушка и старается отчаянно хмуриться, от так хорошо изучившего ее галантного демона не спрятать ни чаинок озорства, плавающих на самой поверхности цвета крепкого черного чая очей, ни предательски вздернутых уголков розовых губ — зазноба едва сдерживает просящуюся наружу лукавую улыбку.       Которую Вессел, кстати, тоже очень любил. — Слушай, Ви, не напомнишь мне, — сейчас вот Катя жеманно накручивает собственный каштановый локон на указательный палец, глянец белков картинно к потолку закатывая, прежде чем уже гораздо более раздраженным и резким тоном отчеканить, вновь впериваясь настырно в мужчину так, будто пару новых дырок в его силуэте долговязом пыталась прожечь: — Почему у нас с тобой еще не было секса? — бровки домиком вопросительно изгибает в сомнении, пока беспечно одним блядским отблеском этим опаловым внутри него сызнова раздувает дикий лесной пожар.       Нетерпеливая какая, вы только посмотрите на нее — какой приятный сердцу умилительный изъян… Такая притягательная, соблазнительно прямолинейная: точно знает, чего — кого, только его единственного — хочет, чертовка, не стесняясь субъекту своих чаяний страстных об этом во всех подробностях и деталях скабрезных сообщать.       Знала бы, насколько педантично ему сейчас в руках себя держать приходилось, делая все возможное, и даже больше, чтобы не наброситься с грубыми ласками совсем уж по звериному — пуская в ход в том числе и клыки, и щупальца свои неуемные, уже бы в угол загнала вокалиста точно, за тот самый трубой довольной торчащий мужской хвост в спальню утащив. — Никогда не слышала фразы про то, что «чем дольше ждешь — тем слаще встреча»? — хмыкает не убежденно своим выстуженным баритоном — талантливо айсбергом бессовестно прикидываясь, тем не менее в два счета расстояние между ними сокращая: прорезями маски сверху вниз отсвечивал ныне, вальяжно руки мускулистые крест накрест сцепив на груди: — Я никуда от тебя до наступления следующих суток не денусь, Катя: мы успеем еще многое… — горячность пальцев длинных находит бархатистость ее подбородка, заставляя голову запрокидывать, так, чтобы удобнее было на призывно приоткрытых девичьих устах невесомость легкого поцелуя оставить: — А пока — расслабь булки и позволь просто побыть рядом, ладно? Не забывай: я все-таки не человек — и в этом смысле тоже… Думаешь, могла бы так с ходу-с порогу выдержать мой во всю мощь напор? Ведь если бы начали, — не смог удержаться, вовремя от податливой слабости ее оторваться — мнимой: расставлены уже на смолью оперенья отливающего уже соловушку силки хитроумные.       Дорожку заметную вымостил чернотой оставленных после каждого нежного беглого чмока отпечатков губ через всю бархатистость ее смуглой щеки прямо к горлу, которое тут же все исцеловал жарко, презрев осторожность, в завершении еще и прикусив — царапнув едва — яремную венку шало, и вместе с тем — многообещающе: разомлевшая в объятиях его крепких девица не смогла сдержать жалостливо-просящего о продолжении («не останавливайся, Ви») всхлипа.       Игривый умасленный похотливыми нотками приторный шепот его быстро нашел розовизну ее зарумяневшегося от смущения ушка: — Я бы больше не смог остановиться… Как ты там говорила: «сцепились бы до самого утра»? Вот оно самое.       А она еще нужна была ему бодрой, живой и ногами прямо — а не в раскорячку — перебирающей, потому что Вессел ничего так в жизни своей, обычно не слишком богатой на простые человеческие радости не хотел, как растянуть эти проведенные с любимой девушкой драгоценные мгновения на как можно дольше. Даже несмотря на то, что у Кати на мужчину явно были другие планы. — Вессел, ну пожалуйста, мне очень надо, прямо сейчас, — хнычет капризно, хитрюга маленькая, точно будучи осведомленной, как на него ее мольбы слезные действуют: ну не может же он свою даму в беде оставить, верно?       А девичьи любопытные пальчики уже между делом вовсю оглаживают эбонитовую гладкость подтянутого пресса, заставляя рефлекторно мышцы живота поджимать в напряжении от одной мыслишки дурной; а что с ним будет, когда посмеет ниже опуститься, когда на своем эмпирическом опыте убедиться, насколько первый апостол и сам ее сейчас желал…       Впрочем, даже без тщательного, тактильного толка «осмотра», прямо-таки каменного — тут даже гранит уже отдыхает по прочности — упрямо просящегося наружу стояка в складках штанов безразмерных уже не спрятать, ни от себя, ни уж тем более — от жадного взора уютной бездны жара этих сулящих внеземные удовольствия затуманенных вожделением карих глаз в обрамлении длинных пушистых ресниц, который затем она на его лицо (маску) медленно (ранимый и чуткий такой беззащитно агонизирует, в пламени сладострастия ее бессовестно сгорая) поднимает, сосредотачиваясь на влажности тонко очерченных в обсидиан окрашенных губ. О да, Катя тоже прекрасно знает, что нужно сказать — какую гадость ляпнуть — и каким елейным тоном: в пику словам жестоким мурлычет вкрадчиво, светло улыбаясь мужчине так кротко — невинно, ибо в тихом омуте — черти водятся, чтобы довести порядком поплывшего Вессела до греха, вынуждая и без того прохудившуюся набекрень кровлю отчаянно течь: — Или ты так боишься облажаться? Я слышала, что у мужчин после тридцати проблемы с этим бывают: ну, знаешь, эректильная дисфункция, всякое тако-… — договорить он ей, мерзавке эдакой, уже не позволил.       Ох, да пошло оно все нахер, она — в том числе, один такой конкретный «детородный орган» в его распоряжении как раз имелся: сейчас Ви ей на деле покажет, кто здесь евнух и импотент, и какой такой темноволосой прелестной ведьмочке — столь сильна власть над ним ее чар любовных — не стоило заигрывать со способными ее с ума свести и со свету сжить своим в постели нешуточным рвением демонами.       Яростно залепил собственными устами Катин рот поганый напоследок, ухмыляющийся так довольно и зло (добилась своего, а как же: надавить на больное — это мы умеем), прежде чем отстраниться, одновременно нарочито громко щелкая пряжкой расстегиваемого ремня — «лови намёк», попутно размышляя, стоило ли ее в добавок еще отшлепать по заднице сочно хорошенько или нет (остановился в итоге на том, что прочность армейского кожаного ремня супротив мягкости ягодиц была излишней и в случае чего обойдется раскрытой ладонью). — Скорее считаю, что откровенно плохо себя ведущим и несносным девочкам мою благосклонность еще нужно как следует заслужить, — отступает к ребру кухонного напольного шкафа, нашаривая фалангами край гладкой столешницы бежевой, упираясь в нее и слегка спину выгибая вальяжно — будто разомлевший на солнцепеке лоснящийся от удовольствия изнеженный черный кот: — Которых я предпочитаю видеть перед собой на коленях: так лучше заметна искренность их «извинений», не находишь? — и все равно тактично стелит соломку, оставляя Кате путь к отступлению окружный, если не захочет ему подыграть: «просто возьми свою грубость слов своих уязвляющих обратно и попроси прощения».       Внешне — Вессел само воплощение неги холеной, только внутри тревожно замерло все, вмерзнув жухлой мертвой травой в наст ледяной, увязнув напрочь рыжим муравьем неудачливым в золотистую душистую каплю сосновой смолы: а вдруг ненароком обидел, и тогда…       Бах — лопается мгновенно воздушным шариком тянущее нытье болезненного напряжения в клетке из ребер, когда замечает лихорадочный восхищения обожательный блеск в зовущих его в гостеприимную пустоту черных провалов, наблюдает краешек самый жемчужности прихвативших томно нижнюю ярко-розового цвета губку зубов. Дышать больше нечем, опустели омертвевшие легкие, выдавив из себя углекислого газа последние горькие крохи: вот она, Катя, перед ним опустилась благоговейно, от колен слегка согнутых его к самому лобку почти уветливо всеми кистями по бедрам снизу вверх проводя в обещании сделать как можно приятнее, заискивающе в белизну маски заглядывая: «так хорошо?».       Не в силах больше позывы свои животные контролировать он: угольность пальцев узловатых сама находит ее затылок, погружаясь в приветливую мягкость пышных волос, с одной стороны — ободряюще глядя, а с другой — надавливая слегка, пока мигом смекнувшая, что к чему, Катя не расслабилась полностью, позволяя себя носиком своим миленьким курносым уткнуть прямо в пах его, тотчас же мягкостью уст своих находя искомую, лишь тонкой тканью укрытую от одного этого мучительного движения — куда уж больше то — болезненно напрягшуюся твердость.       А потом она доверчиво потирается об жар адский его — эрекцию дикую — лицом всем, словно кошечка шаловливая — только к нему так беззаветно ластящаяся, одна его Кэт: мужчина уже не может нетерпеливого на распущенных до предела связках тихого, больше похожего на рык смешка сдержать: — Какая ты, Катя, сегодня сговорчивая на деле, несмотря на длинный жаждущий быть прищемленным язычок ядовитый — просто шелковая, что, так соскучилась по нему? Еще немножко и ревновать начну так, право слово, — щерит саркастично желтизну клыков своих.       При этом маску отстраненности хладной, с лица раскрасневшегося от страсти сползшую на месте нынче едва удерживает: застонал хрипло в голос почти, когда прямо сквозь льняную черноту хлопка, уже порядком слюной увлажненную, посмела головку члена в себя вобрать на секундочку, чтобы потом уже совсем целомудренно — дразнится, маленькая зараза — одними губками своими обольстительными щекотливо поцеловать.       Черт, сука: так и кончить раньше времени, к самому сладкому не перейдя можно умудриться — как же сильно он девушку хотел, как же приятно было в реальном мире ее всю — плоть и кровь — чувствовать; ни один даже самый изысканный эротический сон не сравнится с этими сногсшибательными дарящими наслаждение подлинное ощущениями взаправдашней близости.       Как она, по лисьи улыбаясь ехидно — конечно видит его вовлеченность полную, замечает чутко благодаря пробегающей между ними — их разгоряченной кожей — чувственной статике, как Весселу делает хорошо, одним плавным рывком освобождает его давно уже возжелавший свободы колом стоящий пенис от гнета штанов, стягивая их с узких бедер, совершенно не смущаясь тем, как, отпружинев упруго, член теперь самым слабо сочащимся предэякулятом концом оказался под крутым углом уперт в бархатистость левой щеки ее. — Ты такой красивый, Ви, совершенный, идеальный… И тут, кстати, — тоже, — дергает бровкой черной игриво, прежде чем обхватить пальчиками у самого крепкого основания, прижимая только плотнее к себе — всем обвитым проводами венок сизых стволом — даже веко одно смежила, так утонченно жесткостью ресничек своих трепещущих щекоча, пока мошонка оказывается заключена в чаше ласкающей теперь ее очень нежно девичьей ладони: — Это правда: член я твой такой замечательный определенно очень люблю, настолько, что была бы не против ему поклоняться и день и ночь, если, конечно позволишь… Интересно, — ух, как приятно, аж ноги дрожат предательски: вверх-вниз фаланг переплетение вспорхнуло до самой уздечки почти, чтобы в нащупанном монотонном ритме затем повториться снова и снова, пытая его и без того истосковавшуюся по карнального толка утехам бренную плоть: — А у апостолов Сна бывают свои последователи, ну, знаешь, служки? — голодный, прямо-таки ненасытный мерцающий отблесками падающих звездочек мрак свой с аккуратной головки бледно-розовой на него поднимает, словно даже сквозь полимерность надежную может в глаза его обмельчавшие бутылочной сине-зеленой мутью отсвечивающих заглянуть.       Не так даже — в самую неказистую, алчащую неизбывно этой полной взаимности сполна уже настрадавшуюся — «хватит, я хочу быть счастливым» — тянущуюся к ней каждой нитью эфирной, неоном двухцветным пропитанной, душу. — Будешь первой, ах-хм, да, вот так… Ка-атя… — огрызок не законченный попытки наглого флирта на выдохе рваном отчаянно застревает, когда она без предупреждения погружает целиком головку в теплоту собственного, навсегда уже мужчину сводящего с ума гостеприимного рта, одновременно кончиком язычка в отверстие уретры вжимаясь, прежде чем вокруг него несколько особенно сладких окружностей провести.       Втягивая кислород драгоценный через нос, девушка помогает себе рукой, не прекращая уже баритоном своим вельветовым похабно стонущему Весселу на редкость умело — явно много практики было («у, маленькая развратная негодяйка: сколько их до меня было, а, а?») с сильным нажимом споро дрочить, пока головой быстро двигает, насаживаясь влажностью губ так далеко, насколько может в себя нешуточный размерчик его принять — по самые миндалины почти, иногда себя доводя и до всхлипов болезненно-задавленных, что, похоже, нисколько не умеряло ее пыл в ускорении его и без того на горизонте уже маячившего оргазма.       Кончился запал воздуха припасенного: Кате срочно требовалось на поверхность всплыть, и все равно напоследок член принимает в себя особенно глубоко, на этот раз в искусственно созданном вакууме особенно прельстиво втягивая, упирая головку в самое предверие глотки, замирая так на долю секунды — «Ох, да, да, боже, как же…» — вплоть до отчетливых резких конвульсий, прежде чем, кашляя надсадно, на свободу выпустить, не прекращая при этом рукой настойчивой стимуляции под аккомпанемент влажных всхлюпов, создаваемых размазанной ныне по всему стволу густой слюной, тонкие пузырящиеся ниточки которой тянулись к самой розовизне уст припухших.       Как прекрасна она, его ненаглядная: прерывисто дышащая, раскрасневшаяся донельзя, плачущая почти — и вместе с тем невероятно довольная, словно сметаны до отвала наевшаяся кошка, которая целиком и полностью ему доверяет. Возвращается в исходное положение, прижимая самый кончик пениса к раскрытым губам коралловым, приспуская кулак мокрый к самым яйцам, снизу-вверх устремляясь призывно темно-карим своим к нему, слегка за обсидиановое широкое запястье все еще гладящей по волосам мужской кисти на себя дергая: «теперь можешь и сам».       Где одна рука была, теперь покоится и вторая, вцепляясь в густоту локонов пышных уже несколько грубовато, когда Вессел впервые — «дай мне сил прямо здесь не кончится, я ведь так хочу большего, все хочу» — несмело еще, слабо толкается вглубь, болезненно шипя почти, словно гремучник ужаленный, когда пытается нащупать пределы дозволенного, опасаясь своей излишней напористостью вред нанести. Да только впереди маячат лишь зеленые флаги: любимая ноготками слегка остренькими своими вцепляется в худосочность зада его, демонстративно вперед, навстречу толчку подаваясь, прежде чем вновь замереть покорно. А еще — эти оленьи подернутые пеленой слез свежих ничуть не испуганные — счастливо прищуренные так благоговейно, только его одного видящие глаза…       Вот на этом ослепительно ярком моменте ясность сознания приказывает долго жить, вместе с рассыпающимися в прах путами бечевок тугих, что сдерживали доселе самые темные позывы его: брызжут, растекаясь студенистым озером по кафелю хладном пола щупальца, устремляясь к ней, оплетая кольцами своими упругими ноги, заползая под хлопок футболки, под лен шортиков, лаская каждый обнаженной перед их властью кожи слегка смуглой миллиметр, пока сам мужчина уже не стесняясь несколько трахает ее многострадальный на все готовый ради него рот — Катя в его страстных силках сладко мычит и от ее до краев переполняющего ныне удовольствия — насквозь мокрые от женского секрета трусики, об которые терлась настойчиво одна из «конечностей» не дадут соврать.       Недолго продлилась суматошная погоня за наслаждением: догнал счастливо, с хриплым стоном протяжным эйфории неподдельной высвобождаясь несколько неловко наружу — «только бы успеть», чтобы захваченную пальцами у самой уздечки головку вновь к личику ее миловидному поднести, заливая раскаленностью исторгаемой наружу густой белесой спермы, изукрасив тем самым и без того идеальный женский портрет. Особенно крупная капля стекала теперь вниз через бровь, заставляя девушку умильно жмурится, носик наморщив, пока пыталась дыхание украденное восстановить, то носом с присвистом молодецким сопя, то воздух словно выброшенная на берег рыба жадно хватая. — Тебе так идет, милая: век бы еще столь великолепным видом наслаждался — свет очей моих, — мурлычет упокоено, по щеке ласково и нежно гладя, в себя прийти давая: — Все хорошо ведь — верно, я не переборщил? — заискивающе уже теперь вопрошает, заправляя от испарины влажную ко лбу присохшую прядь за ушко, грустно почти бормоча, все стараясь в девушке хотя бы единый признак ее возможного недовольства его грубостью разглядеть.       Распрямляет струны души мятежной — одну за одной — этот энергичный несколько судорожный утверждения кивок.       Мимоходом смахнул с ее ресниц мокрых жемчужину глянцевую, смазывая ее подушечкой по Катиной нижней губе — помогла ему кончиком язычка, прежде чем — вот внезапность — вместо ответа опять к члену его обмякшему потянуться (все было мало проказнице), настойчиво слизывая остатки эякулята, пока не убедится, что съежившийся в кулачке получивший свое пенис не окажется полностью чист.       Ну, или не получивший: стремительно в боевое положение от такого изысканного маневра приходит, вновь кровью наливаясь, выступая тем самым наглядным пояснительным образцом к пассажу про «демоны они не как люди»: вот что-что, а упрекнуть первого апостола в отсутствии недюжей, нечеловеческой выносливости — развязному Слипу только на руку — было нельзя. Смущенно почти Вессел заправляет свои предварительно отнятые у нее — «все, хватит с нас пока что», причиндалы в штаны, не давая больше и пальчиком нежным его там по прежнему распаленного коснуться, пока с помощью щупалец «поддержки», под локотками галантно прихватывая, помогает ей встать, что давалось Кате, прямо-таки скажем, не важно: ватные, наверняка затекшие ноги ходуном ходят, будто у новорожденного олененка.       С готовностью объятий своих медвежьих врата перед ней расцепляет, когда девушка ожидаемо на него неуклюже заваливается: бесцеремонно в нее поцелуем хищным — взасос — впивается, обрамляя лик ее прекрасный антрацитом широких шершавых ладоней, не обращая внимания на слабость неуверенных сбивчивой речью оформленных ворчливых протестов: «ну Ви, я же вся испачкалась — дай хотя бы обтереться, фу».       Глупенькая. — Плевать, держись за меня лучше давай. — отрезал безапелляционно, буркнув в самые губы, прежде чем глубже языком скользнуть, пробуя на остроту пики ее маленьких клычков, в приступе отъявленного извращенства смакуя ни на что не похожий, неразбавленным окситоцином отдающий вкус ее на двоих делимой вязкой слюны, к которому примешивалась и весьма характерная протеиновая белка горечь — остатки спермы его.       Обе жилистые кисти нашаривают сочность круглой подтянутой попки женской, не преминув в процессе и хорошенечко так, с огоньком, облапать, без сомнения оставляя после себя на ягодицах девичьих заметные следы раскаленных фаланг, чтобы подхватить затем, впиваясь в ляжки с недвусмысленным нажимом. Несколько запоздало смекнувшая, что к чему, Катя суматошно за шею и плечи его теперь цепляется, одновременно внутренней стороной бедер в бока его поджарые впечатываясь, позволяя себя от пола в сопровождении сдавленного писка — «аккуратнее, не урони» — с завидной легкостью оторвать. Промежностью своей прямо-таки пылающей от неудовлетворенной еще потребности быть им как следует затраханной инстинктивно в вокалиста пах вжимается, коварно так ерзая по уже ко всему готовому стояку — тоже хочет кончить наверняка, с чем он и собирался своей «даме» непременно помочь. А пока выбирает позицию поудобнее, Вессел сам от души наслаждается мягкостью ее так тесно к нему прижатого пышного бюста — скорее бы с нее футболку эту серую, в конец осточертевшую ему содрать — не все же щупальцами трогать, ну.       Терпения уже и у галантного демона самого не осталось: усаживает ее бесцеремонно на кухонный стол, смахивая с него чернильностью длинных конечностей и держатель для салфеток бумажных, и явно оскорбленный таким самоуправством кактус в полосатом — зеленый с белым — цветочном горшке, пока все лицо ее, шею, ключицы выпирающие покрывает беглыми смазанными чмоками, оставляя на бархате кожи угольных разводов отметины. Мужчина спешит Кате помочь с избавлением от одежды — шортики ненужные летят в тот же дальний угол, где скрылся ком смятой в спешке футболки, оставляя девушку перед ним в одной хлопковой полоске черного цвета широкой резинкой розовой подмокших уже заметно трусиков. Наготой этой притягательно-бесстыжей он предпочитает тут же воспользоваться, пытаясь словно бы одновременно везде быть: вбирает губами, слегка посасывая, ее правый озорной кверху торчащий затвердевший сосок, пока левой кистью движениями круговыми массирует другое полушарие, слегка ореол аккуратный пальцами особенно настойчиво потирая, в то время как свободной рукой уже по ткани тонкой скользит сверху вниз между больших губ половых, уделяя особое внимание зоне клитора — одаривая особенно чувствительное местечко усилением на него подушечек давления.        Девушка от учиненной над ней любострастной пыткой измором уже откровенно в голосок весь восхитительно-манящий стонет беспрестанно, так уху приятно и сердцу любо своим ближе к низкому меццо-сопрано, не имея возможности даже мизинчиком своим изящным дернуть. По рукам и ногам связанна обмоткой эбонитовых проводов тугих, что одновременно выступают и легкодоступному, принадлежащему только ему телу ее ныне безвольному поддержкой надежной — «принцессе и отношение должно быть соответствующее: золотая клетка и розовый мех деликатных наручников».       Кое-как с сиськами ее такими классными наигравшись (не удержался от того, чтобы напоследок прикусить шаловливо — Катя в его путах пораженно охает, вздрагивая так жарко) — до следующего раза теперь потерпеть сможет, Ви опускается ниже в этой разнузданной попытке испопробовать ее всю — и везде, начиная с притягательной ложбинки вниз, к самому слегка округлому приятно-мягкому животику, невольно делая поцелуи свои все более плотоядно-грубыми: в ход и зубы пошли, и шершавый язык, спешащий на контрасте с вызываемой болью каждый на солоноватой от пота мурашками покрытой слегка смуглой коже оставленный багровый след собственных клыков утешающе обласкать.       Барьер из нижнего белья между ним раззадоренным до крайности и ее порядком уже истосковавшейся по нему киской выходит весьма никудышный: одним гневливым движением пальцев отдирает от пояска выводящую его из себя тканевую перемычку, от крайней степени ликующего удовлетворения щерясь, когда наконец касается подушечками слизистой вульвы, топя их в обильном прозрачном секрете, скользя по стыдливой розовизне самой сути ее вниз, к разгоряченному кажущимся пока что таким крохотным — обманчиво, тут главное: сноровка и терпение — входу.       Здесь Катя тоже великолепна — все такое аккуратненькое и пропорциональное: осталось только бантик повязать, пусть даже ему больше нравилось, когда у девушек на лобке все же оставалось немного волос — так называемая интимная стрижка, но об этом они поговорят когда-нибудь потом.       А сейчас…       Проникает в нее — очень узко и горячо — узловатостью длинных тонких пальцев, изгибая их прихотливо так, чтобы в нужной точке на передней стороне влагалища в стенку вжать, удобнее между ног при этом ее устраиваясь, закидывая колени себе на плечи — «черт, про наплечник совсем забыл, зараза, придется щупальце дополнительно подстелить: только бы не поцарапал», чтобы наконец впервые ртом ее киски осторожно коснуться, опаляя тяжестью надсадной, на самой поверхности исступленной одышки. Самым кончиком языка в ласке дразнящей сосредоточился на складке капюшона, клитор сам пока что стороной обходя — лишь «случайно» его затрагивая, пока снизу вверх лизал до щекотливости деликатно и нежно, выжимая из нее целую серию плотоугодной чувсвенности полнящихся звуков греховных. — Черт тебя дери, Вессел, какой же ты мудак, чтоб ты подавился там, слышишь, — сбивчиво последними словами поминает его на взводе находящаяся Катя: противоречиво совсем — не поймешь уже: злиться отчаянно или расплакаться спешит, задницей голой по подстилке пульсирующей ерзая едва заметно — как может — ввиду обездвиженности полной: — Мне жаль, хорошо? Ах-а-ах, прости меня, прости — ты самый что ни на есть мужицкий мужик и хрен у тебя стоит круглый год, и трахаться охуенно умеешь… Просто выеби меня уже наконец, я больше не могу-у-у… — носом уныло шмыгает — точно от обиды вдрызг разревется сейчас, а значит и правда пора было сворачивать удочки.       Первый апостол после недолгой возни — щупальца помогают ее ноги на весу удержать — вновь выпрямляется, саркастично тонкие губы победоносно и ехидно кривя, утыкаясь полимером маски белой в ее испариной поблескивающий красивый лоб, пока избавляется от мешающих теперь только их близости широких черных штанов: — Безмерно рад, что мы наконец-то оказались на одной волне, моя дорогая, — пристраивается поудобнее, двигая бедрами поступательно — мучительно медленно по поверхности вульвы от самой перемычки до лобка скользнув головкой разок другой, от непередаваемой изысканности острых ощущений счастливо жмурясь: — Такая восхитительная и замечательная, несоизмеримо более прекрасная, чем все мои самые сокровенные чаяния и мечты, признаю… — пусть его в далекие дали несет уже — завелось помело, мужчина больше не видит необходимости сдерживать себя — во всех смыслах.       Вдавливается в нее сосредоточенно и сдержанно пока что, делая неглубокий, вдумчиво-чувственный первый толчок (о боже, какая же она узкая — до дискомфорта почти сдавливает ствол тугостью нежных стенок), развеивая в прах все столь надежно их от друг друга отделяющие преграды, стремясь стать с ней одним целым… — Д-да, Ви, м-м-да… Я сейчас, кажется, уже от одного проникновения кончу, — лепечет беспомощно девушка, утыкаясь заворожено очами томными в блудливую точку соприкосновения их содрогающихся в потливой лихорадке похотливой морским поветрием просоленных тел. — У меня не было шансов в тебя не влюбиться. — терпеливо дождался, когда она скругленные от шока донельзя темно-карие радужки свои дивные в него непонимающе вперит, хлопая ресницами контужено, будто мотылек траурный крылышками.       Стоило мужчине ощутить на себе неодолимую притягательность этих бездн теплых, как лукаво с ходу с порогу резвый темп взял, погружаясь в ее благодатное лоно при этом пока что едва ли до половины, в шейку ее лебединую антрацитом ладони вцепляясь — «смотри только на меня», — а саундтреком всему ее самозабвенные — век бы слушал — мелодично-приятные уху похотливого восторга вскрики, перемежающиеся с весьма неудачными попытками что-то ему внятно сказать: — П-пов-повтори-и-и, Вес-с-с… Умоля-а-аю… Ах, В-в-в… — надавил подушечкой большого пальца на пульсирующий, заметно набухший клитор, лишая и вовсе способности членораздельные звуки из себя извлекать. — Я люблю тебя, Катя, очень и очень, — позволил белизне маски в воздухе раствориться в догонку собственного шального мыслительного импульса, демонстрируя на пару с на самом деле только до половины лицо настоящее скрывающей грима чернотой и зелени демонической отблеск пьяный цвета волны океанской глаз — лишь на мгновение, прежде чем совершенно по новому — так изучающе мягко — поцеловать: — Ты даже еще не представляешь, насколько… Ну, ничего: у меня есть еще время свою приверженность тебе доказать.       Поймал искомый момент ловко, не прекращая при этом вновь ставших размеренными иссушающее-медитативных фрикций: девушка содрогается птичкой испуганной в его страстных объятиях, сжимая мышцами член в спазмах оргазма мощного — как же сладко она под ним кончает, а ведь это было только начало…       Их настоящих отношений. Неги плотской, что еще не раз друг другу подарят. Совместного светлого будущего, что так отчаянно боялся упустить, обнаружив одним ненастным утром дверь в него навечно закрытой.       Но пока что — целой серии эйфории взрывов — один другого пуще, Вессел упрямо помогать будет взобраться все выше, и выше… до тех пор, пока Катя не решит пощады просить, вусмерть на члене его неутомимом намаявшись. — Готова продолжить? — льстивым трепета душевного шепотком мурлыкает сахарно, при этом вонзаясь одним грубым рывком уже нешуточно глубоко — как только мог, до самого входа в шейку матки и девичьего оханья болезненного: больше уже не влезет.       Первый апостол и сам уже давно не дурак был — откровенно не прочь излиться, едва себя сдерживая, но это тут роли уже мало играло — с его-то сверхъестественной витальностью: обождет пару секунд и продолжит как ни в чем не бывало втрахиваться, разве что позу немного сменят — для разнообразия, или щупальца пустят… По иному скабрезному назначению. Гораздо интереснее было посмотреть, сколько она продержится, раз уж разбудила в нем адски голодного до собственной такой соблазнительной изнеженной плоти ласкового и нежного монстра.       Катя, естественно, соглашается — другого и не ожидалась, увлеченно в напряжении сильной привязанности вглядываясь в него с той одержимостью темной, от которой теперь под прохладой успокаивающей личины не дано было скрыться — глаза в глаза, талый лед и затухающий на угольках древесных пламень, пока он — как и просила — со всей возможной напористостью жестко имеет ее истекающую секретом, вожделеющую этих страстных пыток киску. До самых яиц вставляя почти — от обилия смазки скользить теперь было так легко, и вместе с тем — громко и влажно. В один голос с ней надсадно выл и услаждённо всхлипывал, повторяя лихорадочным рефреном то имя ее, то ставшие совсем сбивчивыми признания.       В первый раз самому пика достигнуть ему удалось как раз в те мгновения, когда возлюбленная вновь прошептала заветное, что слышать никогда не устанет: — Я тоже люблю тебя, Вессел.       Это было всем, о чем он когда-либо мечтал, но никогда не подозревал, что удастся найти — здесь, на земле бренной, а не в царстве блаженных кошмаров; и нет, не потерянного рая личный уголок, в который хвостик малодушно поджав, сбегаешь в попытке отгородиться от мрака, травясь нещадно безутешным покоем — смысл жизни, за который хотелось бороться, просыпаясь сызнова с неугасающей надеждой каждое утро, пусть даже ночи его и дни безраздельно принадлежали по праву владеющему им зловредному богу… Мятежный апостол верил теперь истово (надо сказать: весьма наивно и глупо) сердце и душу свою он уступил другой.

******

      Горячая, цвета чернил разбавленных стоячая вода в недвижимости своей не уступает разомлевшему нещадно ноющему — живого места нет — и вместе с тем полностью удовлетворенному обнаженному девичьему телу. Возлежит на умиротворенно сопящем во сне — этот вон вообще вырубился, стоило в ванную залезть, а еще бахвалился, что всесильный демон — Весселе, который вместе с тем продолжает ее обнимать упрямо, ровнехонько всей рукой, что примостил под рассвеченой едва заметными ссадинами — от зубов — грудью большой, к себе придавливая, будто боясь, что Катя от него сбежит. Куда, зачем, а главное — как, во внимание непредвзятый факт принимая, что ходить она больше самостоятельно точно не может.       В затуманненой пеленой усталого довольства головушке завлекательно пусто: девушка никогда не думала раньше, что феномен «вытрахать мозг весь» мог быть явлением настолько буквальным, а вот же — весь день не отлипали от друг друга, словно кролики, отрываясь только на то, чтобы по-быстрому пожрать — пицца по заказу устроила обоих, учитывая, что мужчине было уже не до готовки, если речь не шла об «отжаривании» качественном одной конкретной особы.       Вздохнула мечтательно, через на скорую руку залитое зеленкой плечо левое любуясь робко и ненавязчиво столь кротко спящим возлюбленным, по прежнему образом без маски — полностью нагим — щеголяющим: покой идиллический разгладил — совсем немного — словно в камне вырезанные суровые черты, умудряясь смягчить даже обычно весьма строгую линию губ: улыбался так слабо и беззащитно, во всей красоте демонстрируя очаровательность милых ямочек на впалых извечно гладко выбритых щеках. И все-таки вместе с ним отмокать в безобразно высоких температур воде до сих пор ощущалось неким оксюмороном: как тут чистой будешь, когда въевшаяся настырно в его кожу ритуальная краска и не собирается полностью смываться, раз за разом проступая сквозь усыпанную веснушками бледность, превращая мыльную муть в жидкий оникс — чернота беспросветная, по которой расходятся кольца молочной пены. Логично: свою способность «потеть» гримом находящийся в полной несознанке Ви контролировать точно не мог — ну и ладно, как он уже успел Кате доходчиво разъяснить — его тела сверхъестественные выделения были даже более безвредны, чем отдающий химозой человеческий эквивалент.       О боли ноющей в тщательно обработанной ране Катерина если и задумывалась, то только с какой-то неуместной гордостью — заметный оттенок внезапно обнаруженой тяги к опосредованному членовредильству: зарвавшийся демон перестарался с животным энтузиазмом, в запале азарта блудливого девичьей кровушки из прокушенных собственными клыками покровов хлебнув — чего увлеченная процессом активного соития Катя даже толком сразу не заметила — это Вессел мигом переполошился, сконфуженно бесконечными извинениями своими запальчивыми задушивая, как и настрой ее до того наиразвратнейший.       Как-то мало ее возбуждало голой попой на табуретке сидеть, пока над плечом ее тот чах деликатной незабудкой, дождем к земле прибитой, поедом себя за не предусмотренный вред ей причиненный со всеми потрохами и жилами хавая, впрочем, нежиться под солнышком теплым его участливой чрезмерной заботы тоже было на редкость приятно, пусть уже и совершенно другом ключе.       Выходит… Они победили? Вот так просто и без выворачиваний мертвых петель и заплетанием в узел морской?       Темно-карий с легкими нотками мрачного недоверия концентрируется внимательно на с тихим всплеском со дна фаянсового поднятой ладони — внешней стороне, девственно чистой — никаких следов связи со славящамися своим пристрастием к подковерным интригам повелителями Кошмаров, на которой еще недавно красовался пурпуром выцветшим мак. О нем самом, кстати, даже после исполнения главного условия она так и не смогла ничего мужчине рассказать — обет молчания, касающийся некоторых божественного толка секретов, вероятно связывал ее обычно весьма говорливый язык отныне — и навеки веков.       Ужасно хочется верить, что да — выиграла каверзное пари, обретая несомненную индульгенцию и неприкосновенность для их с Весселом близких отношений, полностью удаляя переменные Слипа — и Иден — из этой внезапно ставшей весьма простой математической формулы.       Катя плюс Ви равно…       Да только где-то под ложечкой по-прежнему неприятно голодной пиявкой подсасывает, кровушку портя, надежно зацепившаяся за подсознания изнанку неясной природы тревога; интуиция как бы невзначай интересуется у девушки в рамках внутреннего самой с собой диалога тонким своим, ненавязчивым, но отчетливо слышимым голосом: — А все ли ты учла, девица, о всем ли осведомлена в ситуации текущей, красная…       Так, давайте разбираться — загибает картинно пальцы в такт перечисляемым в голове пунктам.       Первое — они теперь, вроде как, официально вместе, пусть даже напрямик — «будешь моей девушкой?» — Катерине еще предложения не выдвигали, но прозвучавший весьма недвусмысленно небрежно оброненный несерьезным тоном вопрос: «Как ты смотришь на то, чтобы когда-нибудь переехать, ну я даже не знаю, куда… А как тебе Лондон, кстати?» наводил на подобные скоропалительные выводы.       Второе — любимого демона своего такого уникального и замечательного ближайшие дня четыре она, к сожалению, не увидит: уплотнившийся график рабочий наступал на соловьиное горло, душа их едва дотянувшую до окончания вступления песню. К концертам запланированным еще прибавилось подобие сопровождающегося фотосессией «интервью» для тематического, посвященного музыке тяжелой журнала — на вопросы по правилу соблюдения строжайшей секретности отвечать не собирался, а вот курировать статью с точки зрения — «не пишите лишнего» он вполне себе ввиду договоренности с редакцией мог.       Третье — пожертвованные Слипу полнолуния никуда не денутся, к сожалению — как и необходимость ее парню — как приятно звучит, несмотря на контекст — из-под палки трахать тех, кого скажут наравне с прочими непотребствами, затрагивая чуть ли не весь радужный спектр семи смертных грехов: увы, на этот пакостный аспект жизни вокалиста у Кати, по крайне мере, пока — к сожалению прискорбному повлиять возможности не было.       Что еще…       Ну, разве что несколько подозрительной казалась Вессела внезапная покладистость: ни разу за весь день не прозвучало фатализмом смердящих упаднеческих фраз в духе — «Слип нам спуску не даст, и потому держаться надо от друг друга подальше», «это все ошибка» и «я тебя защищу ценой собственного благополучия» и так далее, обычно ему столь свойственных. Вместо этого — раскрылся перед ней целиком, расхлябался преступно, показывая во всей красе, как же с ним, таким свободным в сантиментах нежных выражении, понимающим и любящим — шелковый прям стал — было потрясающе здорово рядом находиться, испытывая ни с чем не сравнимое по степени вызываемого счастья чувство ему принадлежности — как будто Катя была теперь на своем месте, там, где и должна была по велению предназначения всегда быть.       Возможно мужчина просто в конец уверился в том, что испытывал к ней ровно тоже самое, предпочтя наконец мозгами раскинуть, чего Катя от него хотела на самом деле — взаимности и поддержки (а не попрания ее свободы воли в попытке уберечь от всего), что обещала и сама взамен дать — разумно предположил, что бороться за них обоих было важнее, чем остаться совсем одному — но с железо-бетонными принципами, сделав их тем самым настолько несчастными людьми, насколько это было в рамках вселенной их возможно.       Что бы Катерина делала, если бы после всего того, что пережили, он бы просто исчез?       Поежилась неуютно и опасливо, не в силах даже зыбкости пространных дум этих мрачных выдержать, старательно отгоняя от себя плохое настроение как можно дальше: накаркает тут еще беду, лучше просто «не париться и получать удовольствие»: все в итоге будет в ажуре, верно?

******

— Слушай… Ты точно этого хочешь, Кать? Не то, что я думаю, что могу тебе вред причинить в таком состоянии, просто… — напряженно порхает подушечек чернотой по плечику ее узкому, нескладно вырисовывая на атласе кожи непонятные символы в попытке отогнать тем самым охватившее его облаком удушливого незримого газа сжимающего невидимые на шее пальцы костлявые волнения: — Эта бьющая через край сила, ощущение вседозволенности… Несколько меняют мое восприятие мира, гася адекватное к самому себе отношение, что может и на моем поведении неприятным для тебя образом сказаться. — опасно ли выполнять скромным тоном озвученную осторожную просьбу ее?       Вессел не знает, одновременно желая показать возлюбленной все, вплоть до самой темной своей изнаночной стороны, не утаив от ее теплоты понимающего взгляда ровным счетом ничего, потому и колеблется так отчаянно, в нерешительности на метафорическом пороге застыв. — Да брось ты, Ви: превращайся уже, мне жуть, как любопытно на твою истинную демоническую внешность взглянуть, — обезоруживающе мерцает пиритовыми блестками нетерпеливого озорства своих просяще-заискивающе очей, слегка подбородок свой остренький упрямо вздернув.       Катя всем телом своим холеным к нему прижимается ныне, пока на диванчике в гостинной у телека развалились под пледом, просматривая, пусть и несколько нерадиво, (целые эпизоды пропускали мимо себя — долгих поцелуев размеренных приторность была важнее происходящего на экране) выбранный вокалистом самим черно-белый французский фильм — «Девушка на мосту» Леконта. Выиграл на свое счастье в камень-руки-ножницы, а то пришлось бы смотреть какой-нибудь древний японский фильм про гигантских, радиацией дышащих мутировавших ящериц, что романтическому настроению никак уж не соответствовало. Впрочем, смаковать, наслаждаясь каждой секундочкой радостной, вкус ее мягких губ можно было под что угодно — начхать; в крохотном, сузившимся до границ софы темно-синей мирке были только они одни, мхбережливые преисполненные деликатности прикосновения и уста по прежнему жадные, до ласк обоюдных нисколечко не пресытившихся.       Пока непоседе с шилом в заднице не пришла охеренная идея его этим томным вечером новым совершенно образом испытать, загоняя в тупик: знает чертовка, что Вессел больше почуствовавшей над ним свою власть коварную, по-лисьи совсем ухмыляющейся хитрюге вряд ли в чем либо сможет еще отказать. — Хорошо, но лучше подожди меня в спальне, ок? Я приду, когда, ну… Закончу с приготовлениями, — вздыхает тяжко полной грудью, недовольными складками сминая высокий лоб — совсем не в восторге от собственной покладистости сейчас, да что делать — в эти заветные сутки любая прихоть ее, даже самая пустячная, для него была — закон.       Раз уж так скоро придется… Прощаться. На долгое даже по его меркам время: как минимум три недели, потому что после того, как его — сосуд бренной плоти — насилию мучительному во всех смыслах подвергнет обожающий строить из себя разнузданного прожигателя жизни Слип, первому апостолу наверняка еще потребуется взять восстановлению посвященный одиночества период на в себя прийти после изуверства такого.       Потом он сможет, благодаря хитростям и уловкам, со стороны за Катей наблюдать: узнает, как она там без него и без сохранившейся памяти о нем будет…       Нормально, даже замечательно, надо полагать: вернется в привычную колею рутины, свободную от опасности в одночасье лишиться жизни по малейшему капризу до страданий чужих жуть, как охочего, бездушного бессердечного небожителя. Главное еще к ведьмочке этой, как там ее — Алиса, да — споро наведаться, покопавшись чуток и в ее черепной коробке; благо из-за найденных у любимой девушки на полке деревянных статуэток со следами магии авторской (почерк уникальный, впрочем, как и выбранная для его фигурки похабная поза: после «прочтения» сжечь) найти по горячим следам колдовку молодую будет проще пареной репы.       Проследил цепко взглядом за скрывшейся в коридоре девичьей спиной — вон, как легок пружинистый шаг мягких лапок ее, наверняка уже не терпится на сущую образину в его лице хотя бы одним глазком взглянуть.       Так, как там было — вспомнить свои тягостные ощущения, процесс трансформации запустить…       Пугающе легко Весселу дается этот лишь раз до того исполненный фокус: взвесью кварцевой песка черного обернулся, тут же обретая знакомые по тому разу очертания — удлинившиеся когти поблескивают угрожающе в полумраке гостиной, в которой выключен свет — единственный источник холодного тусклого освещения — по прежнему невыключенных телек, разве что фильм щелчком пульта небрежным был поставлен на паузу. А какой момент — зажмурилась миловидная героиня доверительно, полностью власть над жизнью своей уступая мужчине, а в нескольких сантиметрах от лица ее древесину стены уже пронзает острием своим первый кинутый им метательный нож. — Ну как впечатление: страшилище то еще, верно? — демон разводит руками демонстративно вальяжным жестом — а на самом деле просто не знает, куда их деть, вновь обуреваемый такой силы волнением, что оно сейчас отлива пенистыми волнами его в открытое шторму море обязательно унесет: — Все, нагляделась — теперь можно идти? А то мне как-то… Очень не по себе сейчас. — пятится инстинктивно в сторону выхода уже, пряча темный взгляд своих лишенных белков почти совсем черных глаз — лишь в центре кольцо неоновое, белым золотом отливающее, обозначает наличие у него круглого зрачка.       Конечно, первый апостол сейчас чувствовал себя не в своей тарелке — но совсем не от голода, по крайне мере не того, что продиктован пустым желудком. Нет, конечно он Катю и до этого исправно хотеть продолжал — просто руки держал при себе, видя, насколько ее уже истощил: еле ходит, на ладан дыша и борясь со сном отчаянно — так боялась, что если задремает хоть на минуточку, то проснется только ранним утром, вынужденная его далеко и надолго провожать в спешке. И вот сейчас это на самом плотском уровне вожделение усилилось стократно — того и гляди совсем крыша съедет, вынуждая наброситься: спасибо хоть некоторым анатомическим особенностям формы этой, что Катерина не могла лицезреть более самого красноречивого признака его возбуждения — ака гранитного стояка в штанах. Думал, что не будет опасным, да только не учел, что растерявший в его лице остатки разума любовничек неутомимый может и реальный вред причинить своей неугомонностью, если не суметь его толком сдержать.       Правда был и другой, более интересный путь…       «Так, не смей об этом думать, фу, забудь, ла-ла-ла, я не слуша-»… — Ого, Ви, это же… Так круто, жесть какая — прямо как у дракона чешуя, — подскакивает к нему, будто довольный донельзя жизнью упитанный кролик, фамильярно пальцами пробегая по обсидиановым пластинам, торс покрывающим, оставляя на их ребристой вулканического стекла поверхности потливые следы собственных подушечек отпечатков: — Красотень — на сцену, впрочем, в таком виде точно не выйдешь — у трепетных молодых девиц сердечко точно не выдержит: придется потом за причинение морального ущерба платить, — присвистнула невольно от крайней степени восхищения внешним видом его, совершенно — очень зря, «беги, глупышка» — не замечая, как он на нее сейчас плотоядно сверху вниз пялился.       И предпринятая первым апостолом жалкая попытка уберечь ее от просящейся наружу бездны темной, до краев вакуумом его адской похоти заполненной, оказывается на эту ночь последней, потому что держать себя такого разнузданного, очешутельно хорошо чувствующего и на любые — греховные — подвиги готового, в узде нормальности уже не было мочи. — А что если я скажу, что могу сделать так, чтобы тебе до самых пяти утра больше не хотелось спать, м-м-м? — когти бережно перебирают пушистость ее на ощупь приятнейших длинных каштановых слегка завивающихся прядей, пока вспыхивающим между рогов бедовых безуспешно мысленным посылом старается ее от себя отвадить — «потребуй разъяснений и подробностей, ну же»: — Но только если разрешишь, конечно — все по согласию. — гладит по щеке, гипнотизируя медовой ласковостью полных к ней неподдельного раболепия нечеловеческих глаз.       «Скорее — засомневайся во мне, таком подлом и твое доверие передающем, откажись и пошли, куда подальше, чтобы я снова смог стать собой, перестав прятаться под шкурой неспособного игнорировать свои низменные инстинкты зверя, давай, Катя, пожалуйста»…       Неуслышаны ни одним даже самым жестоким богом пустые молитвы его слезные оказались — полностью уверенная в демоне своем кротком — глупышка наивная — девушка кивает утвердительно, плечиками своими неопределенно пожимая, так мило и простодушно потираясь о шершавость внутренней стороны его пылающей пекла уютностью эбонитовой ладони: — Я «за» любой движ, который не включает в себя трату нашего с тобой времяпровождения на дурацкий, мне уж точно ненужный отдых, — и губы с готовностью подставляет, когда Вессел — инкуб в обличье его — тянется девушку поцеловать.       По французски развязно в нее впивается, ненасытный — требовательно и алчно, по змеиному раздвоенным на самом кончике языком удлиняющимся вокруг ее упругости обвиваясь (девушка от таких маневров охает от неожиданности, впрочем довольно быстро втягиваясь в необычность несомненно приносящих удовольствие острых ощущений этих), попутно наполняя ее рот собственным черным тягучим ядом, не отпуская — пусть даже ненаглядная давится ощутимо уже — пока не сделает первый роковой глоток. — Ч-что… Это… Ох, моя… голова… — Катя лепечет бездумно, обмякнув разом безвольной тряпичной куклой в объятиях надежных его.       Сам же затаившийся вокалист статуей мрамора черного замер, отстраненно наблюдая за происходящими с ней изменениями, вызванными переданных ей таким экстравагантным способом — так захотел — жизненных сил, коих у самого было в достатке.       Выцветая бледно, прежде чем и вовсе исчезнуть, словно под действием пятновыводителя на ткани разводы, пропадают с кожи ее слегка смуглой до того бывшие весьма заметными красноречивые следы по отношению к ней Вессела собственнической одержимости: ссадины, укусов пунктиры, засосы и царапины неглубокие… Даже от раны на плечике левом ни намека нынче не осталось: полностью исцелилась, освобождая ничем пока незаполненное пространство — чистый холст на потеху ему — для свежих меток, коими обязательно не переменит ее такую вожделенную и манящую еще одарить. — Кайф, черт, классно то как, В-ви — все тело сплошная мурашка, щекотно везде, как будто под коркой по извилинам муравьишки бегают, ах, что ты мне… Дал такое — это типа наркотик, или… — переходит на шепот, бормоча спутанно уже что-то совсем неразборчивое для него в районе солнечного сплетения, повесив вечно лохматую головушку закручинившуюся совсем.       И правда дрожит в мелкой лихорадочной трясучке, под безопасным нажимом не дающим ей упасть когтей накаляясь до состояния вольфрамовой нити лампочки включенной — сейчас от переполнившей ее энергии и вовсе светиться начнет.       Поддевает ее подбородок галантно, заставляя сходящую с ума Катю явить на свет божий розовизну своего зарумянившегося сильным возбуждением невероятно красивого лица, а в особенности — опоясывающую расфокусированные, донельзя расширенные зрачки пиритовую кайму: а его с виду незначительное вмешательство оказало на девушку куда больше влияния, настолько — что сам не ожидал такого плодотворного эффекта, уже почти сомневаясь в содеянной, очевидно плохо продуманной шалости…       Пока не слышит ее хриплый преисполненный страсти стон: — Знать бы еще, почему мне так жарко — вся горю просто, словно ведьма на инквизиционном костре, хотя как ты там говорил — «на кол посажу»? — смеется так призывно и развратно, пальцами шаловливыми обводя контуры его обсидиановых губ: — А вот возьми и посади — ты ведь такой весь сногсшибательно горячий, Вессел… Мой милый прекрасный демон, мой…       Ни слова больше, за них говорят действия — уста сминаемые жаждой, сплетающиеся в пароксизме мучительного желания языки; материализовать обратно свой детородный орган на том месте, где ему положено было быть первому апостолу не составляет никакого труда — торжественно вкладывает в ее с готовностью протянутую ручку, словно из ножен кожаных извлеченный меч, свой не уступающий в крепости стали вороненой стояк внушительный, пока сам в Катину задницу пятерней свободной вцепляется, не стесняясь когтями бархат кожи легонько царапать…       Еще не взошла толком луна — ночь была молода — юная кровь в устьях артерий кипела терпким вином горячим; с любопытством распутным заглядывала властительница темных небес этих звездных подслеповато в прямоугольник распахнутого настежь окна, украдкой наблюдая за вновь и вновь сплетающимся воедино, словно бы в танце диком, на безбожно смятой их первобытным беснованием насквозь мокрой от пота и других менее определенных флюидов — смазка, эякулят, чернила и карминовые капли воды живой во главе шли — постели мужчины и женщины, девушки одержимой и овладевающим ею снова и снова демоном сонного паралича, хотя судя по рвению — там и от инкуба много что замешалось в на редкость пьянящий, на раз одуряющий взрывной коктейльчик. Вслушивалась завороженно в гармонию мелодичную пылких криков, рычания утробного, довольных всхлипов, шлепков блудливых, стонов болезненных — целый концерт для нее одной устроили, словно на дворе был март ранний, а не конец знойного душного августа…       Счастливые часов не наблюдают — скачка бешеная протяженностью в вечность не имела ни конца, ни начала, кусая себя саму за хвост — стоило одному звену хоть на чуточку ослабнуть, как другое подкидывало топлива в печку; что безбрежной пустыне одна песчинка безвозвратно потерянная — в век не растащат барханов ее монументальных…       И даже ночь сама, выступившая единственной свидетельницей этого полного не только тел — душ единения, так замечталась наивно, что и не заметила совсем, как в какой-то момент что-то где-то жалобно очень — с звеньком хрустальным — треснуло безвозвратно, не выдержав со всех сторон давления непосильного…

******

      Здесь, в этом первородном мраке — источнике всего сущего, светлячкам звезд умирающих неизбывной могиле — находились лишь только он и она, себя откровенно не помнящих — к чему имена, если все, что им нужно — скудный примитивный язык бренной, но тем не менее неудержимо стремящейся к возвышению — общему — плоти.       Все слилось одним ярким ультрафиолета переходящим в алый радиации пятном — как когда с закрытыми глазами упрямо пялишься в самый солнца нестерпимо слепящий провал, позволяя мембранам тонким разгораться лиловой кровью.       Лишь отдельные кадры животрепещущих сцен на внутренней стороне хрупких век отпечатались: она его седлает, в рогов ветвистость коралловую остервенело вцеплясь, пока елозит своей мокрой промежностью по лицу — ласкающему самозабвенно ее киску рту, бедрами двигая ритмично в такт трахающего ее в процессе длинного языка…       Он берет ее сзади, по собачьи, до самой звонким хлопком при каждом поступательном рывке впечатываемой в ягодицы мошонки, прижимая голову ее кулаком, на который провода спутанные волос длинных намотались, к матрасу, только есть нюанс один — ей ведь так нравится анал, правда? Да и они хорошо подготовились: его «лубрикант» вязкий — словно силикон каменным углем подкрашеный — просто везде был, каждое весьма поддатливое и сговорчивое отверстие заполняя, а внутренний интерьер сочной задницы ее — в особенности. Оставлять без партнера ее лоно жаркое, он, впрочем — джентльмен настоящий — намерен не был, пуская в ход и другие свои «конечности», выкручивая чувствительность на максимум — ей особенно по вкусу пришлось, когда не возвратно-поступательно имел — внутри восьмерками тугими заворачивался, пульсируя и в нужных точках умело надавливая.       Использует его собственные твердеющие по указке щупальца в качестве импровизированной удавки, узлом на обсидиане шеи затягивая вплоть до потемнения в глазах у него от нехватки беспечно отбираемого ее жестокими ласками воздуха, пока трется половыми губами об прижимаемый к его мускулистому животу болезненно разбухший пенис, также перетянутый у основания: внутрь не пускает ровно также, как и не дает кончить. Сколько бы не умолял, сколько бы не плакал, извиваясь под ней от интенсивности доводящей его до помешательства трением стимуляции — остается глуха к мольбам его, пока сама не захочет через край ухнуть, милосердно утягивая его за собой…       Он хребтом нагим вжимается в стенку, отчаянно с рукой собственной сношаясь, пока наблюдает заворожено в трансе месмерическом, как она там, на кровати… Окружена со всех сторон требующими к себе внимания членами, впрочем — как и заполнена ими под завязку — тоже: вот и пригодился фокус с созданием собственных, пусть и неполноценных, но на какое-то время остающимися весьма осязаемыми и реальными копий, правда эти сваяны были по образу и подобию его более близкой к человеческой форме, что маску неизменно носит, и это определенно добавляло своей маниакальной, уже шизой откровенно попахивающей перчинки в этот разнузданный безнравственный акт. Она в течении процесса всего и сама его прожигает угольками своими незатухающими, обращая жалкой кучкой древесного праха: отдаваясь взахлеб — без меры чувства — во власть фантомам сумасбродным, по настоящему принадлежа по прежнему только ему.       Его чернила на вкус, как вяжущая рот маслянистая горечь скорой утраты, подслащенная от широты души (впрочем скорее от малодушия его) доброй ложкой сиропа сахарного полуправды: любовь эта самая что ни на есть настоящая, пусть и лежит на бархате коробочки, вырезанной из хорошо продуманной, забористой и красивой лжи.       Ее же свежая кровь обладает ни с чем несравнимой ржавой соленостью бескомпромиссной невозможности от нее оторваться: никак не надышится он перед смертью — чтит неукоснительно таинство трапезы последней перед тем, как на эшафот вступит, продолжая лелеять при этом надежду, что на этом путь их не будет так просто закончен — а это приторность уст ее.       И каждый из них двоих и рад был без права на спасение травиться ими самими выбранным ядом — на брудершафт опрокидывая в себя одинаково скорбное содержимое выбранных ими сосудов в томительном ожидании расставания неотвратимого страшного часа, обращающего благоухание райского сада землистой мясной гнилью адской скотобойни.

******

      Не с той ноги пробуждение от морока утех плотских легкомысленно приходит к нему слишком внезапно, не давая и шанса на подготовку к наносимому этим неизбежным жестким столкновением его и без того расшатанной психике непоправимый урон; вскакивает резко на разделенной на двоих кровати, развороченной, скособоченной чуточку — даже ножку одну умудрились в нашептанном самим Эросом ураганном порыве сломать, похожей скорее на место чудовищного преступления, чем на любовное гнездышко.       Боже, что же он — эгоистичный мудак — такое натворил…       Дрожащие — как после пьянки разудалой — непослушные руки скрывают омертвелой бледности лик — Вессел не может больше и беглым зырком Кати коснуться, мирно сопящей под боком в полной целости и сохранности: да после такого только в церковь и бежать, пусть и сам теперь не знал, для чего конкретно — изгонять его с лица земли навсегда, или венчаться с ней скорополительно, ибо после такого даже женитьба не казалась уже достаточной мерой, чтобы отмыть с ее запятнанной чести нанесенные им оскорбления.       Впрочем, судя по тому, как у него буквально каждая клеточка полностью обнаженного измазанного неряшливо криво нанесенным гримом тела (то тут, то там позорная бледность отчетливо проступает сквозь грязные пыли разводы) привередливо ноет, первому апостолу и от пребывающей под действием схожего умопомрачения девушки своей крепко досталось, особенно — вполне логично — члену на пару с яйцами, а еще, как ни странно — шее.       Смутно почти не помнил, что посмел увлечь ее в собственный для обычных людей крайне небезопасный фетиш, для него, такого живчика самовосстанавливающегося, тем не менее абсолютно безвредный. Хорошо хоть до найф-плея, перетекающего неизбежно в кровопускания не дошло — каким-то чудом, ведь эту сторону самого себя он Кате во всей красе почти продемонстрировал: что вполне мог в обоих позициях быть, впрочем та часть, что отвечала за «подчиняйся-страдай в свое удовольствие» была выкопана и вынесена на поверхность личности его многогранной уже после его начала служению Слипу — божок в постыдном открытии этом ему поспособствовал.       Сам Вессел предпочитал быть сверху, но в из ряда вон выходящей ситуации, когда позволил себе наизнанку вывернуться, облачаясь в шкуру вечно голодного до затейливых удовольствий — чем изощренней, тем лучше — волка ему захотелось блуда позаковыристей, с огоньком, когда во главу угла вставала не искренняя потребность партнершу до оргазма довести как можно приятнее, а глубже на самое илистое дно греха во всем его многообразии опуститься…       Вот же блядство — избирающий своим фаворитом брутальный примитивизм божок — просто всем и сразу закинуться, количество супротив качества возжелав — явно бы восхитился выдумкой, почти позавидовав прислужнику своему верному в его гениальной смекалистости в поиске способов сделать банальное складывание фигурок тетриса (вот так соединялись лучше всего) как можно более интересным, с изюминкой, так сказать, что кстати, показывало демона с весьма человечной стороны: в какого нормального индивидуума палочкой не ткни — нашаришь обязательно триггер какой или кинк, о котором даже в кругу самых близких друзей предпочитает цивильно молчать. В тихом омуте черти водятся…       Ладно, пора бы ему и честь знать: на часах электронных, что с тумбочки были свалены (судя по разводам чернильным — одним из его неуклюжих щупалец— треснул дешевый белый пластик в районе отсека для батареек), показывали почти пять, а это означало, что после тщательной уборки — жизненно важно было ни следа своего недолгого пребывания в ее квартирке не пропустить, Весселу следовало с Катей наконец попрощаться…       Она бормочет что-то на своем — русском — расслабленно ему в плечо, пока жутко опечаленный мужчина обнимает так скорбно, тесно прижимая к себе в обреченности солью влажной сквозь веки проступающей муке, по мягким густым теплого черного цвета волосам правой кистью нервозно гладя: — Все будет хорошо, слышишь? Обещаю… — заклеймил благовидный лоб ее трауром провожающего в последний путь поцелуя, стискивая так крепко, как только мог, словно боясь, что она прямо в этот момент окончательно из его не-жития исчезнет: — И, Катя? Я всегда буду любить тебя — это правда, но это не значит, что тебе нужно оставаться одной, и если ты кого-то более… Достойного, не обманывающего тебя, память не стирающего не-демона встретишь — я пойму. — сглатывает нервно, теперь спеша ее на руки взять — постелит ей временно в зале, пока будет подрабатывать горничным на полставки.       Нужно было взять себя в руки и быть в медленном агонизирующем сживании себя самого со свету как можно более скрупулезным и педантичным; единственную слабость, что из своего богатого арсенала выражения негативных, плещущих через край эмоций ужесточившийся Вессел мог позволить себе: бесшумно плакать одними глазами, мимики своей — каменюка нечитаемая — не меняя толком, лишь истекая ручейками бурными мертвой водицей по канвам прочерченных мокрых дорожек через впалость щек, губ тонких аккуратные изгибы и волевой квадратный подбородок.       С безвозвратно испорченным постельным бельем разговор короткий — в мусорный пакет пихает настойчиво, который затем в карманном измерении прячет. Тут бы более сведущего в вопросах трансформации — тот еще мастер на все руки — Ту подключить, но первый апостол мнется все, не желая со стороны принимать помощь, пока в ванную в и без того расстроенных чувствах не заглянул. Схватился за голову мужчина, чуть ли вихры свои с заметной рыжинкой не повыдирав все в приступе дикой паники, когда обнаружил, насколько они там все изгадили вездесущностью его не смывающейся с неодушевленных предметов чернильной жижи: даже до потолочной побелки каким-то образом достали, попутно и лампу стекла матового забрызгав, просто отпад. — Джейс, ты мне очень нужен — я проход через зеркало открою — залетай давай, времени все самому устроить у меня нет нихрена, — тараторит взвинченно в неполживо отражающую царящий вокруг беспорядок поверхность гладкую, прежде чем в коридор выйти — место для телепортации освобождая.       Первым делом, что ему вворачивает порядком всклокоченный, подслеповато щурящийся пронзительной голубизной радужек своих, явно переживший не слишком приятное внезапное пробуждение задумчиво костяшками бок чешущий барабанщик оказывается весьма резонное: — Я понимаю, что у нас как бы от друг друга давно нет никаких секретов и всякое такое… Но хер твой, особенно в такую сраную рань мне лицезреть не очень приятно, уж извини — сначала бы хоть на свидание сводил, букетик подарил, все дела… — морщась недовольно, старается в сторону нагого — в чем мать родила — вокалиста больше не пыриться, деловито переключая внимание свое концентрированное на обстановку развороченной ванной: — Ну и свинарник ты тут устроил, пиздец полный… Надо у Слипа прибавку к зарплате затребовать — на такое я точно никогда не подписывался, — ворчит под нос Второй себе, беззлобно и вдумчиво: явно уже примеривается к тому, с чего бы начать Авгиевы конюшни перед собой разгребать.       После того, как Вессел соизволит срам свой первобытный прикрыть.       Действительно: наведение в чужом, который так мечтал однажды своим сделать доме определенно стоило начинать с себя — с возвращения на свое законное место свободного покроя темной ткани штанов.