Встретимся сегодня ночью

      Прозрачная, мутностью черного мартовского льда поблескивающая гибкая пластиковая лента проявленной кинопленки, нуждающаяся в монтаже: здесь отрезать, тут — скрепить единой последовательностью разрозненные кадры, там — внедрить из другого мотка кусок, создавая из воздуха несуществующую раньше склейку…       Хотел бы очень Вессел, чтобы это было на деле так просто — одним махом удалить себя из ее памяти (пара острых ножницами щелчков), когда погружался в сон ее разума, тем самым чудовищем новорожденным вероломно вторгаясь в неприкосновенные чертоги, в которые до того смел неопытным вором лишь вскользь заглядывать, из-под носа незаметно умыкая сокровенных моментов секунды жалкие.       Крепко забывшейся в спячке неестественной (от такой Кате самой не очнуться, пока его наславший демон сонного паралича обратного не пожелает) девушке так уютно на приветливой подушке колен его дремать; мужчина вкрадчиво по мягким волнам каштановых волос гладит всей ладонью узловатой машинально почти, пока эбонитовость упругая самого кончика щупальца касается девичьего виска. — …я подстрахую тебя, Ви: только дай знать — и обратно в реальность вытащу, — надежность сжимающих правое плечо по обыкновению раскаленных сильных пальцев барабанщика провожает первого апостола в его непростой путь.       То проникновенное — дружеской заботой о нем, не обучаемом — напутствие было последним, что он слышит, прежде чем окончательно потерять всякую связь с бренностью своей материальной оболочки, увязая в непроглядном с запахом взбаламученной пыли мраке пустующих пока театральных подмостков. Не слепит несносных прожекторов беспристрастный мертвенный свет, щеголяет обнаженностью отсутствующих декораций сиротливая сцена, тяжесть бархатных складок нераскрытого еще портального занавеса по прежнему нещадно вдавливается краснотой своей выцветшей в пол.       Вессел предупредительно веки плотно смежил, вдыхая полной грудью — под завязку заполняя кислородом пространство умелого вокалиста натренированных легких — этот мгновенно слизистую иссушающий сухой неживой воздух затхлого, явно целую вечность уже не проветриваемого помещения. Так, с какого акта начать…       Нервный мандраж от пока что единственного зрителя — себя самого — было не скрыть: звонко щелкает беспрестанно дрожащим от нетерпения левым большим пальцем гардой катаны об края отверстия деревянных ножен, едва обнажая багряный эфес, чтобы затем обратно его с приятным уху звуком (может, хоть так удастся унять трясучку) загнать.       Тормозит вялотекуще все, не в силах как следует надышаться, обуздать души трусливые порывы, потому что во всей вселенной сейчас поступка столь же первому апостолу отвратительного и мерзкого, что собирался сейчас совершить, предавая Катино к себе наивное доверие, попросту нет. Также, как и выбора — его у него безучастное к ранимому сердцу трепетным побуждениям божественное проведение отняло себе на потеху славную. — …-ак здесь оказалась? — собственный голос извне, срывающийся с червленых водой живой тонких губ призванного в этой трагикомедии актером главным фантома.       Ночь ее первого судьбоносного посещения, превратившего до того пусть и донельзя безрадостную и унылую, но привычному укладу неизменно следующую согласно давно предсказанному жизнь вокалиста вверх тормашками, на бешеных волнах несущего счастье хаоса прилива прорвавшись прямо сквозь туманные туч грозовых стены окружающего его воздушного замка, что сам себе в неодолимом приступе тяги к эскапизму возвел.       «Тебе это больше не нужно».       С присвистом рассекающего саму суть вещей смертоносного лезвия взмах разит собственный долговязый, такой явственный поджарый силуэт, перерубая на пополам, от ключицы до верхней точки линии пояса Апполона — страшная, несовместимая с благополучным существованием рана брызжет, пенясь, потоками крови; трупом обращенное еще горячее воспоминание неловко навзничь заваливается, тут же рассыпаясь мерцающим дождём острых зеркала разбитого осколков, множа и плодя в себе целый лабиринт кривых отражений… Семь лет несчастья Весселу суля в отместку за непростительное святотатство — наказание ужастное, что он, по своему скромному разумению, вполне заслужил, когда посмел на сокровенное самое клинок свой нагло воздеть.       «Я должен был погубить тебя — но в итоге сам же и спас: тот, другой постарался… Это самое главное, верно? Чтобы ты впредь оставалась жива… Даже если и без меня».       Слабое эхо тихого и безутешного плача, всхлипы горестные которого оказались задавлены впечатанными в обсидиан обнаженной кожи шеи губами девичьими. Первого апостола пальцы неверные, стылой влажностью испарины покрытые, невольно ползут к преисполненному страдания затаенного кривому изгибу собственных измученных уст — им до сих пор знаком слезный вкус ее неподдельной соленой печали, что пролила той, давно ушедшей ночью в его сочуствующих целительных тисках.       Мужчина закрывает глаза, головушку кручинную повесив скорбно, скрывая собственной боли душевной гримасу, кажется, уже даже сквозь белизну полимерной маски проступающую на поверхность, под сатиновым капюшоном глухим.       Раз, два… Выдох, новый замах — не желает видеть, как пронзает замершую на кровати в дарящих утешение нежных объятиях пару; ему хватает и чудовищности четкого ощущения, когда холод стали, лишь раз дрогнув предательски, в итоге послушно рассекает податливую — масло топленое — иллюзорную плоть. Не смеет дышать, чувствовать, быть — пока ушей не достигает спасительный звон жалобный новой блестками серебристыми украшающей сцену лужи стекла разбитого. А сможет ли он до конца продержаться?       Весселу уже откровенно плохо, хреново — если не стесняться в выражениях, настолько, что скорее сам предпочел бы разок-другой понарошку сдохнуть, чем продолжать эту обоюдоострую пытку, убивающую не только любовь к нему Катину, но и забирающую с собой безвозвратно, на ленточки алые распарывая все его в тоске задыхающееся израненное сердце. С глухим стуком непосильной тяжести свинцовое острие меча утыкается в пробковое однотонное темно-серое покрытие подмостков, словно экскалибур по самый эфес в массив камня гранитного врастая — недостоин его еще хотя бы раз поднять больше.       «У меня нет другого пути, пойми меня… Так будет лучше».       Для Кати, да — убережет обязательно эту строптивую непоседливую — сущая заноза в заднице — очаровательную особу, со стороны оберегая ее покой благословенный до поры до времени, пока не настанет день безопасный встретиться снова, или пока она не найдет себе кого-другого, куда более достойного, не закопченного до черноты несмываемой грязью демонической, восхитительно смертного и бренно-человечного, такого, кто никогда не посмеет ей врать…       До маниакального скрипа зубов эмали, отливающей естественной едва заметной желтизной, упрямо сжимает челюсти, обращая внутреннюю полость грудины — реберного каркаса капкан — стылым мрамором надгробия безымянного, под которым собирался хоронить ее привязанности спешно остывающий труп, когда с ним закончит. Спешкой деловитой отчаянно маскирует собственную нерешительность — Вессел понимает прекрасно, что если хоть раз еще позволит себе отступиться, продолжить уже будет не в состоянии — и сам взорвется падающих звезд метеоритным дождем, обращаясь мерцающих прахом разбитых зеркал.       Ужасные видения, одно другого завораживающей, стремительно сменяют друг друга мельтешением перед ничего уже не видящими разрезами маски бесовских узоров калейдоскопа адского, от которого уже бурлит, наружу просясь, в спазмирующем желудке едкая кислота — роковая траектория их неизбежного сближения безвозвратно исчезает с небесной тверди точка за точкой, зияя в иссиня-черной ткани безбрежной одинокими провалами непредотвратимо гаснущих солнц.       Бессердечному палачу, неуклонно милосердием продиктованную справедливую казнь вершивему, пусть даже не понимает теперь, кому — ей или себе самому выносил приговор окончательный, теперь уже все равно было; всякий и каждый в золото времени ограненной обработанной драгоценностью сияющий на двоих разделенный миг — и в радости, и в горе, становится покорной жертвой его иступпленой остервенелости в попытке быстрее рокового финала достичь. Да только там, за финиша чертой, Вессела совсем не ждут почести и поздравления — лишь неисчерпаемая безутешная пустота и постыдный гнет неудержимо давящих на плечи самовольно вскинутым на хребет крестом несмываемых грехов. — Подожди, стой, Ви, хватит, прекрати — мне так больно, прошу тебя… — женский преисполненный истинной паники агонизирующий крик пронзает насквозь не только нагретый пылкостью его неровного дыхания воздух, но и самого мужчину, ромбовидным острием копья под ребро глубоко вонзаясь.       Пришла, а как же — с содроганием внутренним льдистым демон сонного паралича уже давно опасливо ожидал ее появления: ни одна, а уж тем более — такая сильная, как Катина к нему, привязанность не пожелает сдаваться так просто, без боя позволяя себя удавить. Призрак врезается в его спину пристыженно-согбенную на полной скорости сошедшем с рельс локомотивом, оплетая беспорядочными узлами морскими рук тонких торс мускулистый его, лихорадя настойчиво ритуальный обсидиан покровов нагих, вцепляясь обреченно, словно выброшенный за борт несчастный в спасательный круг. — Ты мое все: розовая дымка траурного рассвета, пурпур газовый дарящего надежду вновь встретить тебя заката… Единственный, кого я когда-либо еще буду любить, кого я ждала всю жизнь, пусть даже так просто все… отнимаешь… — царская водка неподкупных горючих слез ее невыносимо плавит синтетику темной мантии вместе с прячущейся под ней тонкой кожей, нестерпимо въедаясь в лопатки, жадно прогрызая дымящиеся тоннели рытвин насквозь, растворяя жилистые ткани соединительные до самого уязвимого главного двигателя: — За что ты так со мной, Вессел? Почему ты просто не можешь… Верить в меня? Я ведь почти смогла, мне почти удалось нас… — заткнись, замолчи — это все обман.       Первый апостол порожденную тупиковыми попытками подсознания не позволить ему завершить начатое мару локтем пихает непокорно, пытаясь заставить себя самого ее жестоких речей не слушать — а сам уже во всю горечью морской давится, едва успевая придушить застрявший в гортани, преисполненный изуверства дикого терзаний всхлип, пока обезумев в край, яростно рвется вперед, не обращая никакого внимания на впившиеся до самого мяса в подтянутый живот девичьи ногти.       Сколь бы Катина, точь-в-точь внешне и голосом (одним отзвуком неосторожным напропалую рвет струны натянутые тоскующей души), похожая копия не старалась — его, из клетки бешеного зверя вырвавшегося, ей при всем желании не удержать.       Катана убийственно сверкает в черством белом свете софитов электрической карминовой вспышкой, прежде чем поразить коварно кружащихся в медленном танце, прильнувших доверчиво друг к другу влюбленных, превращая очередное яркое воспоминание в озеро бессмысленных, ни на что не годных зеркальных осколков — уже не склеить обратно, стоит коснуться поверхности гладкой — рассыпятся в кварцевую мелкую пыль. — Н-не-ет, не надо, умоляю, — тень увядающей любви ощутимо слабеет с каждой, решительно уничтоженной новой сценой их жизненной драмы этим рыдающим, конвульсирующим в пароксизме мук предсмертных демоном печального образа.       Лже-девушка перестает на секундочку быть материальной, обращаясь полупрозрачным маревом туманным, прежде чем снова вернуть себе осязаемость, находя на этот раз наготу его правого краской чернильной замазанного запястья обеими своими маленькими влажными онемевшими кистями, пытаясь не позволить ему вновь над капюшоном клинок вознести, да без толку. Вессел — та часть его, что за эмоции отвечала — полностью от разворачивающейся благодаря ему перед остекленевшей расфокусирововшейся бирюзой трагедии абстрагировался, малодушно укрывшись в самом темном и глухом уголке собственного надломленного, алчущего покоя неказистого естества, уступив место хладнокровной расчетливости ясного разума.       Пусть даже он сам и не замечает, как в голос уже воет протяжно и хрипло, словно на безучастную к его тревогам луну в куплете последнем панихиды своей погребальной смертельно раненый волк в попытке достучаться до своего единственного, дорогого духу неприкаянному собеседника. Взаправду уже дыхание сперло совсем — полноводной истерикой бурной вызванные сопли всерьез закупорили изящно очерченные ноздри, вынуждая кислород одними пересохшими искусанными губами хватать, сполна наглотавшись полынной горечи собственных смешанных друг с другом свободно стекающих вниз горемычных флюидов.       Каждый точно отмеренный отточенный выпад, очередной забвением Леты целованный удар — свежий истекающий жизненными соками прокол пронзающей самую суть его толстой швейной иглы, Вессел бездумно и неосознанно — на голых стремления к распаду инстинктах — клонится к саморазрушению, преступно утрачивая власть над эфиром собственной оболочки духовной, позволяя ему изливаться наружу этим развратно-откровенным — наизнанку на потеху публике вывернулся — двухцветного неона свечением…       Плавится безбожно под язычком сизым пламени зажигалки в пальцах черненых хрупкая непроявленная фотопленка, сворачиваясь мертвенным остовом потерявшего весь заложенный в него глубокий смысл немого горелого пластика, точно также, как серым пеплом обращается тлеющая на облитой керосином обугленной древесине жаркого костра брошенная в него исписанная размашистым ретивым почерком бумага — витиеватые тексты посвященных ей песен, коим никогда уже не обрести воплощения.       В упорстве своем их обоих со свету сжить первый апостол почти добивается своего: всего ничего осталось — последний рубеж, и вместе с тем — это сладостное видение было самым явственным, самым важным из всех: проведенные вместе счастливые сутки, в которые познал наконец, каково это было — впервые за свое существование познать истинное блаженство полной взаимности, граничащее с одержимости помешательством; еще только шаг сделай: по собственной воле растворишься бессрочно в человеке другом, презрев все самости границы хлипкие.       «Ты полагаешь наивно, что мы были созданы друг для друга, но объективный факт заключается в том, что единственное мое предназначение в жизни твоей было ее оборвать… Но даже так я не могу совсем отступиться: когда все закончится, я обязательно найду тебя снова чтобы попробовать все с начала — на этот раз правильно»…       Потому что как бы не хотел Вессел закрыться, утонув в океанах нефтяных ненависти к самому себе, как бы не надеялся остаться скептиком циничным — все равно не может выпустить на свободу сжатую в кулаке торопливо прихотливой бабочкой трепыхающейся надежду: а вдруг, даже не зная его более Катя дождется, снова сможет принять всего, такого неказистого, изъянами фатальными изувеченного, совершенно недостойного прощения — и вместе с тем в итоге помилованного…       Только для воплощения в реальность призрачной возможности этого сказачного будущего наступления следует возведенные их забывшимися руками прекрасные песочные замки до самого фундамента беспощадно разнести — не оставив камня на камне, по ветру окситоциновой лиловой дымкой рассеяв, пусть даже мужчина предела прочности силы воли давно достиг: едва балансирует на тонкой грани между естественным существованием своим и полным забвением.       Шаг один неверный вперед вокалист делает к так влекущей его картине ускользающей фракцией кварцевой сквозь пальцы благодати, в трансе мечтательном конвульсирующую ладонь антрацитовую протянув в тщетном старании глубже выжечь в собственном сознании таинство реализовавшейся в полной мере тяги их безбрежной, да только пленяющий сладостью своей миг оказывается спрятан от жадности истощенного взора Вессела загораживающей его собственным тщедушным, распадающимся на глазах телом в отчаянной попытке защитить тенью возлюбленной. — Как ты не понимаешь — если ты завершишь этот свой никому не нужный крестовый поход, ты и себя безвозвратно искалечишь, Ви, — фантом едва уже может удержать себя в рамках: расплывается вся акварельным пятном: — Все, что осталось, самое ценное — я не позволю тебе стереть уже даже не ради нее, ибо мне недолго осталось: ради тебя самого… — взятое в займы такое дорогое ему безумно красивое лицо Катино привидение невыносимо гримасой непреложного страдания искажает, впиваясь в беззащитного мужчину хищностью распростертой перед ним обездоленной темно-карей бездны.       По прежнему теплой — словно кипящее масло в адском закопченном нагаром человеческого жира топленого котле, как очищающее пламя огня инквизиции, от которого обнаженная кожа пузыриться расплавленной лавой сочащихся сукровицей, шкварчащих сально чудовищных сильных ожогов. — По другому никак — я уже все решил, назад дороги нет. — выносит им двоим вердикт неоспоримый, эпитафией в мраморе высекая, чуть губами непослушными перебирая, опускаясь тембром до замогильного шелеста лепестков мертвых цветов на неприкаянном ветру, в подношении почтительном букетами скорбными возлежащих на плите серой гранита.       В ответ она лишь смягчает глухую маску остервенелой печали лика своего трепетного слабой сострадательной светлой улыбкой одними вздернутыми кверху аккуратными уголками, прежде чем вновь обнять Вессела, доверчиво и понимающе щеку к его располосованной мокрыми дорожками слез широкой груди прижимая — прощаясь, прежде чем ослепительно белой непроницаемой вуалью накрыть горизонт видимости его, перемещась вместе с ним в совсем иное уже подпространство.

******

      Хлопковая успокаивающая мягкость пышных перин, белизна девственная простыней, чистота нетронутая предначертанного брачным стать ложа…       Он полностью раздет, вплоть до начисто стертой чернильности обычно вездесущего ритуального грима: не по характерному для себя бледен и веснушчат, даже оберег надежный маски привычной — и тот отобрали, заставляя явить миру непритязательность собственных вполне обыкновенных и мало чем примечательных черт, блуждающую стыдливость опоясывающих подслеповатые зрачки ленты цвета морской волны и заметную рыжинку густых жестких волос.       Она беспечно распростерта на подушках под ним бесстыдной наготой своей холеной — так интимно и деликатно; едва заметная смуглость соприкасающейся так тесно с его кожи лишь подчеркивает едва светло-розовым поддернутую Винсента субтильную комплекцию, чей образ принимал — природную анемичность — почти прозрачным видется, пока купается в янтаре жидком лучей ярких солнечных.       Ее кисти оплетают безвольность узловатых запястий мужских, особенно уветливо сжимаясь на проводе пульсирующей на правой, отчетливо проступающей на поверхность саму синей венки.       Его руки прижаты к нежности бархатной ее тонкой шеи. — Пожалуйста, Ви — сделай это, я больше не буду… Сопротивляться. Хочу уйти так — по своему желанию, а не испариться против воли рассветной пеной морской на мокром песке прилива. — кажется почти счастливой сейчас, несмотря на весь животный ужас стылый произносимых с такой легкостью удручающих слов.       «Как можешь ты так говорить — думаешь, так будет проще?»       Сжимается на хрупком горле несмело пальцев длинных тугой капкан, впрочем по прежнему не решаясь обрубать пока что столь драгоценный — на вес золота — ее кислород. — Хорошо. — последняя воля истлевающей, нашедшей в мыслящем фантоме свое воплощение привязанности для него — закон даже более прочный и нерушимый, чем устои самого мироздания.       Уверилась полностью в правдивости его галантной уступки — ласковость женских фаланг находит впалость щеки, заботливо подушечками одними смахивая соленость орошающих ее крупных капель. — Спасибо, но у меня будет к тебе еще одна просьба — крайняя, ладно, Винсент? — к чему клонит своим неожиданным вкрадчиво-трогательного тона обращением к тому, кого там на самом деле не было — демону сонного паралича трудно понять.       Намекает прозорливо, вероятно, на то, что Вессел, выступая продолжением воли безвременно погибшего музыканта и сам опосредованно обращался им; талантливо выполненная подделка, постепенно становящаяся неотличимой от оригинала…       Первый апостол кивает утвердительно — рывком неуклюжим, ибо сильного душевного волнения порыв отнимает способность непослушным телом собственным полноценно владеть. — Никогда не возвращайся к ней, если по прежнему будешь не готов быть с Катей предельно честным. Требуешь безграничного доверия, а сам-то… В складках прохудившегося плаща благообразности прячешь отравленые ножи. — хмыкает саркастично, под тончайшим налетом иронии пряча пучину бездонную неутолимой боли.       Тень смертная опять каверзными загадками вещает, подкидывая новых сухих дровишек во все жарче разгорающуюся топку его сомнений — а вдруг богобоязненный дурак в лице его, истово в святость своей непоколебимости верующий, на самом деле совершил самую ужасную в своей жизни ошибку, что уже нельзя было никаким образом исправить?       Как все сложилось бы, если бы Вессел Кате об ультиматуме Слипа все рассказал, разделив на двоих такое непосильное бремя ответственности за сохранность неприкосновенности ее?       У него попросту не было права нравственного, банально — сил моральных хотя бы на краткое мгновение об этом безвозвратно утраченном, иных событий другом исходе задумываться; да и разве есть у них возможность назад повернуть? Когда осталось в щебенки сухую пыль обратить последний кирпичик.       Узел удавки гордиевой стягивается на трахее — признание в собственной позорной неспособности все изменить, иное направление избрать; постелено уже ложе прокрустово — извольте в нем теперь во веки веков возлежать.       Мутнеет подернутая парафиновой пленкой, некогда поблескивающая так озорно, темная поволока, теряя сосредоточенность, закатываясь за горизонт хрупкости век, обнажая погребального савана белизну. Гнилью плесени сизой расползается лиловая обескровленность по блекнущей розовизне нелепо в попытке хоть немного еще воздуха втянуть разомкнутых трясущихся губ. Трепыхается в темнице из сминаемой нещадно слабой плоти бешеный просящийся на волю суматошный пульс, постепенно иссякая, замедляясь, все чаще перемежаясь всплесками сбившегося ритма с зловещего молчания убийственными паузами.       Так невыносимо легко оказалось поставить жирную точку, придушить последние жалкие остатки добросовестно сходящего на нет под свирепым напором его безжалостных пальцев нежного чувства — «это так в твоем стиле — уступать мне без боя».       Образовавшаяся под окаменевшим телом его заброшенности пустота царит не только в осиротевшей навеки белоснежной гробнице, из льна сотканной — но и в нем самом разбредается во все света стороны бесконечными барханами абсолютно безлюдной и неживой пустыни.       Не может больше плакать — обледенели декабрьским морозом утренним устья каналов слезных, не способен даже сухо судорожно стенать — парализованы голосовые связки; не находящие больше пути наружу все самые мрачные, безнадежные элегические чувства, одно за другим торопливо распихиваются по недрам пандоры ящика, чтобы быть под семью замками запечатанными, прежде чем кануть без возврата на самое Марианской впадины дно.       Вессел снова замер посреди театральной сцены в разрухи тленной скудных декорациях — отчетливо хрустят свежевыпавшим снегом под подошвами таби фрагменты вдребезги раскуроченных бессодержательных ныне зерцал — померкнувших светил с небес упавших переливающихся чешуек.       И все-таки что-то осталось — смутой в воздухе изысканно-сладким чадом с едва заметной гнильцой увядающих роз витало, мелькая перед внимательными разрезами отмеченной символом бога Снов смазанными пятнами многочисленных миражей незначительных воспоминаний.       Оправдались его самые страшные опасения: вокалист очень понравился ей еще до того, как имели несчастье познакомиться лично — однажды надиктованные фанатизмом придуманные самой себе ложные чувства истиной обратились, расцветая ядом пурпурных бутонов пионов пышных, принеся в итоге на редкость горький и обильный урожай.       А значит, демону украденных воспоминаний еще предстояло ментальный блок в ее подсознании сооружать, чтобы лицезрение самого себя, такого талантливого и загадочного на экране, сосредоточенное вслушивание в коварство очаровывающего безвозвратно баритона его не пробудили случайно в Кате былой привязанности отголоски. Сделает так, чтобы она больше даже подумать не могла о нем чуть более глубоко — как о реальной личности, а не певческом голосе бесплотном в наушниках, не абстрактном концепте — хранящем анонимность полную, не взаправду рыдающем на сцене персонаже, выдуманном ради банальной финансовой выгоды. Вокалисту оставалось только найти периодически скрепляющий постоянно ослабевающий барьер замаскированный под навязчивую привычку ритуал рутинный.       Что бы выбрать — может песню какую побуждать инстинктивно переслушивать раз за разом, или книгу какую перечитывать предложить: глаза завидущее разбегаются — копается увлеченно в неисчислимых драгоценностях сокровищницы бессознательного ее, выискивая подходящий крючок. Хм, а это что — особенно запомнившийся из любимого фильма момент? Неожиданно — Вессел скорее ожидал встретить в закоулках ее памяти какого-нибудь забористого монстра, типа похитителя тел их «Нечто» Карпентера — ходячий практический спецэффект, нежели этого известного комедийного актера, пусть и на этот раз в драматической роли…       Пластичный оникс рта изящно очерченного изгибается мрачной ухмылкой, когда первый апостол пытается объять колоссальную в своих масштабах злую иронию, самой судьбой-интриганткой науськанную, когда запечатляет в этом эпизоде — пара возлежит на мутного льда белой поверхности застывшего зимнего озера, всматриваясь в звездность ясного ночного неба — собственного заговора хитросплетения.       «Вечное сияние чистого разума», значит.       Спешит резче закончить начатое — уже не терпится музыканту брассом резвым вынырнуть обратно в объективную реальность, ибо безнадежно запятнанные кровью чужой сердечности сентиментальной руки нещадно, до отвращения к самому себе чешуться — срочно надо проточной холодной водой окропить. Достойная холеной кисти опытного хирурга мастерски проделанная работа — основного ядра личности не задел ни разу, филигранно вырезав только пораженные недугом патологии злокачественные клетки — повод для гордости. Правда чувствовал себя сейчас мужчина не просто никак уже — прижизненно мертвым зрел, даже учитывая ко всему безучастность спрятавшегося под слоями густо нанесенного эбонитового грима беззвездного межгалактического пространства.       Ну вот и… все. Оглядывается так несмело и зябко, наблюдая воровато за тем, как гаснет, щелкая предупредительно, одна за другой диодная холодного свечения лампа толстой металлической рамы под потолком, пока лишь Вессел один не остается в тесном кругу направленного на него единственного все еще включенного прожектора, словно гвоздь достигающей своего крещендо программы. Секунда ожидания тревожного, и его на той стороне встретит явно взволнованный долгим отсутствием друга, как и соблюдением им полного радиомолчания Ту. — …и чего, даже не попрощаешься, Винс? — загоревшиеся алым три пары демонических глаз в первородной лишенной формы и контуров тьме выводят Вессела из шаткости едва обретенного душевного равновесия, одновременно заставляя вновь вжаться пятками в пол твердый, возвращая себе отчетливость присутствия полнотелого в Катином подсознании: — А я смотрю — ты опять все испортил: уже даже начинаю жалеть о своем выборе, знаешь. Я бы справился лучше, и пару нашу упускать бы по собственной отъявленной тупости точно не стал. — формируя подобие недобро щерящейся шакальей морды, смог особенно буйно клубится в точке, из которой исходит едва способное на членораздельную человеческую речь утробное рычание.       Только что он сам в таком виде здесь делает и почему так странно себя самого называет?       Словно бы мысли его прочитав, демоническое отражение заливается визгом, аки подкрадывающаяся к своей добыче невидимая пока что в высокой сухой траве саванны проголодавшаяся гиена: — А ты еще не понял? Какой-же ты дурак легковерный, Винсент — падальщик по имени «Рэй» давно мертв — все, что осталось я передал ей, там, в таежном лесу, потому что важно было сохранить это воспоминание вдали от нашего с тобой хозяина, пока он его не стрер без твоего ведома, — идет на сближение резкое, не прерывая нити издевательского монолога.       Адский пес угрожающе нависает, избегая при этом света, мрачной тенью над оторопевшим от такого поворота событий первым апостолом, не знающим уже, что и думать: давно заехали уже шарики за ролики, разве что полное отсутствие этого раньше всегда обитающего внутри, прячущегося в самых темных закоулках его души дикого зверя теперь для себя мог объяснить. С новой, еще неизведанной стороны, ибо ранее убежден был, что дело было в простом осознании себя демоном полноценным, только теперь и сам был не в курсе, что из этого смыслов клубка спутанного за дичь выходила.       Поэтому столь потусторонняя форма Вессела поменялась, лишившись львиной доли анималистических черт, когда становился собой истинным? Потому что на самом деле он… Кто?       Совсем запутался: смешались в кучу волки, люди… Демоны наивные и коварные небожители. — Хочешь правды? Это я тогда уступил: что, не помнишь, как хрустели на твоих зубах мои хрупкие иглы, — мотает непокорно сотканной из ожившей тьмы головой монстр, вдруг разом вперед подаваясь, впечатываясь покатым лбом в переносицу самую маски, обдавая гнилостным облаком дыхания серного: — Вот тебе мой последний подарок, пусть даже ты его и не заслужил: я верю, что для нее так будет лучше — может в кои-то веки прекратишь сам себя увлеченно глодать, и переключишь мощь своих богоубийцы клыков на кого-то другого.       Без предупреждения настойчиво наводняет Вессела расколотый разум вереницей образов ярких, постепенно в сумрачных чертогах сознания складывающихся единой целостной картинкой некогда произошедшего.

******

      …на распростертого на вороного крыла оттенка песчанике кварцевом, полностью нагого рыжеволосого мужчину наседает всем весом рожденный первородным кошмаром падальщик адский, разевая смердящий серой провал широкой пасти, намереваясь совершенно точно беднягу в один присест с потрохами сожрать, пусть даже и по разрешению прямому.       Уставший невероятно от всего и вся Винсент покорно смежает отяжелевшие веки, едва уже с одолевающим его вечным сном безрезультатно борясь в отчаянном стремлении не уйти так жалко и одиноко, шепча одними обветренными губами свой последний наказ: — Спасибо, что был со мной и прощай, друг. — одинокий каплевидный хрусталик, блеснув кристаллом неограненного алмаза, скатывается вниз по мертвенно-бледной впалой щеке.       Только вместо смыкающихся на своей шее звериных клыков, перегрызающих одним махом глотку, музыкант-неудачник ощущает тёплую склизкую шершавость слюнявого языка, беспечно облизывающего его недовольно морщащуюся от такого наглого обращения белесую рожу. Фу, какая гадость: нет, чтобы сразу проглотить — этот продолжает над человеческой смертельно раненой душой издева-…       «Давай-ка лучше ты примешь меня, Винсент».       Что он имеет…       Его на окровавленные клочки мелкие раздирает боль с большой буквы «а» — абзац полный, страшная, ни с чем не сравнимая, нечеловеческая мука, от которой нельзя спрятаться в отключке небытия — нет ранее сдерживающих буйство взбесившихся нейронов останавливающих механизмов, призванных от сильного шока выбивать в мозгу охранные пробки, отключая его вместе с угасающим разом сознанием.       С ног до головы Винсента оболочку эфемерную заливает напоминающей мазут кипящий вязкой жижей, под действием которой подобие потусторонней плоти начинает безвозвратно плавиться, сливаясь с некогда бывшим концентрацией живого тумана, потерявшего изначальную форму волчьего тела в одно пульсирующее неизвестно, что — космическую амебу, так жаждущую теперь обрести четкие, более внятные контуры.       Объятый стылым пламенем панического ужаса Винс инстинктивно пытается отчаянно этому вторжению извне сопротивляться, концентрируясь на утолщающихся стенках собственного инкапсулирующего душу сосуда, который вдруг так отчетливо стал осязать сквозь войлочную пелену безостановочно терзающего его ничем не замутненного дистиллированного страдания.       «Я не знаю, что делаю — скорее всего мы просто помрем из-за банальной несовместимости, что даже так будет всяко лучше, чем рано или поздно одному иначе все равно сдохнуть… Впусти меня, Винсент».       Что этот демон такое… Бормочет? Обещает скорый приход благословенной смерти, такой долгожданной, от всей этой незаслуженной музыкантом совсем агонии разом отсекающей: наконец-то, распростерты объятия — человек больше не сопротивляется, позволяя себя с головой затопить в этом лишенном просвета смоляном омуте, увязая в болотной трясине бездумным обломком застывшего вулканического стекла.       «Одна душа на двоих, значит… Что же: я не сдамся без боя — посмотрим, кто возьмет верх. И знаешь что, Винс? Удачи там… Мой единственный друг».

******

      Невыносимая жажда жизни, неуемное стремление объять горизонт, поймать за хвост мечты комету, взобравшись на самый верх лестницы в небеса… Совсем не алчностью, непомерностью амбиций продиктованные — острым желанием быть наконец услышанным, стать кем-то несомненно большим, чем был — лучшей версией самого себя, достойной не только лицемерных почестей и преходящей славы, но и настоящей любви…       Винсент даже через свое самое раннее творчество лишь ненадолго открывал людям дорогу к незадернутому окошку в комнатушку эмоциональных переживаний своих, при этом предпочитая отстраненно все свои скелеты и настоящую, неподдельную каждый день снедающую его тоску безнадеги и депрессии клинической предупредительно прятать в чулане под лестницей, в гулком коридоре, за закрытыми дверями и в темноте подвала, держа от себя посторонних на расстоянии вытянутой руки. Достаточно близко, чтобы попасть под влияние его глубоких многогранных страстей, и слишком далеко, чтобы познать Винса настоящего, которого он так порой стыдился: местами слишком скучного, откровенно занудного, запертого в самом себе меланхоличного трудоголика с замашками аскета, болезненно раздутым чувством привитой с молоком матери высокоморальной нравственности и излишне сухим сардоническим чувством юмора.       Ему и вправду от жизни было всего ничего надо: возможность свободно творить, внимающая каждой извлекаемой из собственного тонкого голосовых связок инструмента ноте преданная аудитория и верная муза — любовь всей жизни под боком, обязательно родившая бы ему в будущем пару-тройку детей (там уж как дело пойдет, сам вырос в семье большой младшим сыном, в тайне мечтая и о для себя подобной судьбе: чтобы дом вверх дном и приятелей целый мешок): ну правда, сущие мелочи, настолько незначительные, что в итоге ему пришлось на сделку с самим дьяволом соглашаться в наивной надежде все это поскорее обрести и в собственных руках удержать покрепче.       А в итоге…       Винс, себя абсолютно не помнящим, просыпается в чужом, мало послушном ему незнакомом теле гончей адской на хладе выстуженного до температур позорно низких арктического снега текучем обсидиане кварцевого бархана, донельзя голодный и почему-то на кого-то, посмевшего слишком просто с поражением своим свыкнуться («против стаи не попрешь, меня таким сотворили — песиком послушным») невероятно рассерженный.       В невероятно безразличном к нему, безумно однообразном — все песок да песок бесконечный — мире-пустыре, где ему совершенно точно не было места: вечный странник на странной всеми забытой земле, которой никогда по-настоящему не принадлежал. Внутренний, слабо объяснению поддающийся наития позыв, которому никак сопротивляться не мог, все подгонял безымянного, заставляя исправно всеми четырьмя своими конечностями в бодрой трусце перебирать, двигаясь в одном направлении — по крайне мере, монстр новорожденный надеялся, что ему удается придерживаться выбранного курса куда-то на север.       Без задних ног — лап? — спал без снов, восстанавливая до самого дна истощенные силы, чтобы вновь бег продолжить, впрочем, когда голод стал уж совсем невыносимо-острым, к этим двум без сомнения увлекательнейшим способам времяпровождения прибавилось еще одно — от безысходности землю угольную жрать, которой в округе, как известно, было в достатке. И надо заметить — с каждым новым разом такой «кормежки» это получалось у него все лучше и лучше, пусть первый раз он едва не сдох, уйдя зарядом батареек в минус, потратив на переваривание настолько скудной на хоть какую-то полезную материю пищу больше, чем получил взамен. Некоторым остаточным шлейфом затраченной на воссоздание этой мертвой почвы из ничто этот безвкусный песок все-таки обладал, и потерявший память, самому себе незнакомый, бывший некогда человеком демон продолжал настырно его поглощать: «ну не пропадать же добру, что ко всему прочему помогает заткнуть воющий пронзительно сиреной тревожной приставучий желудок».       «Интересно, а если бы мог до этой никогда не сходящей с укрытых багряной пеленой низких облаков небес огромной ноздреватой кровавой луны добраться, была бы она хоть чуточку более на язык приятна, чем эта вселенной многовековая пыль? Как сыр например».       Что это такое? А шут его знает — что-то съедобное, что ничего всеядному ему такому не говорило: для него вся окружающая действительность, включая разряженный воздух, была пусть и мало приемлемой, но все-таки пищей; бывает, дело житейское — всплывает иногда в помрачении наполняющего голову сумбура светлыми крапинками отдельные, лишенные значений непонятные, кажущиеся абсурдными слова, об истинном толковании которых может лишь догадываться.       Безымянному не было страшно, он никогда не тосковал и не горевал — зачем, если демон полностью здоров и вполне себе неплохо функционирует; а со скукой праздной хорошо помогал бороться переход на бег более резвый, пока не измотает себя в конец, чтобы затем беспечно на бок завалиться, вырубаясь там же, где секунду назад стоял, ведь у него была цель — края безвременья пустыни достичь, в существование которого он почему-то так истово верил. Будто знал, что там, за линией горизонта что-то есть.       Ну, или врал самому себе. — Так, посмотрим, что тут у нас… Совсем из ума выжил, что ли — по кругу начал бродить, песок жрать… При этом почему-то все не подыхая, — холодный непроницаемый тон, лишенный всяческих интонаций звонком противным будильника раздается в самой голове, вынуждая его пробудиться от очередных в отдыхе проведенных временных отрезков.       Еще не придя толком в чувство, тупо пялится на это несусветное нечто: овал каменный недвижимого лица в окружении клубка змеящихся чернильных щупалец, которые… Тянутся настойчиво к нему? — Что за хрень?! — чуть ли не взвизгивает испуганно таксой, которой хвост дверью прищемили, вскакивая одномоментно в попытке как можно быстрее между собой и чудовищем ужасающим расстояние более безопасное установить.       Не заметил даже, как тяжело ему далось не прорычать нечленораздельно, а с горем пополам речь настоящую из себя выдавить, лая при этом уж совсем безобразно, что явно странного неясных намерений визитера из себя вывело: — Вот, значит, куда мальчишка глупый подевался — ты его схавать успел: поверить не могу, что так легко потерял единственный за эти почти пятьсот лет подходящий сосуд… Теряю хватку общения с этими пусть и примитивными, но довольно непредсказуемыми обезьянами. — всплеснул щупальцами картинно — так себе безымянный этот странный воздетых к небу конечностей жест объяснил.       Впрочем, назначение могло быть и другим совсем: со всех сторон на обомлевшего демона в облике кошмарного падальщика опустилась клубящаяся непроницаемая, жутко охочая до духовной плоти темнота — уже не скрыться ему, отчаянно впиваясь в него несмотря на все боли страшной горестные взвизги невидимыми незримыми челюстями, полными острых акульих зубов, предвещая скорую гибель от клыков их, но вдруг… — О, как интересно: ты смог бессмертную душу присвоить себе, пусть даже такого назначения я в тебя при создании не вкладывал — любопытно, — белых мраморных пальцев вальяжный щелчок.       Сам себя не узнающий человек бывший, порядком чернилами из всех покрывающих худосочное поджарое тело неглубоких ран сочащийся, вновь распластался пузом на твердой земле, снизу вверх непонимающе всматриваясь в сменившее свое обличие на нечто более родное внешне, явно обладающее большим могуществом, чем он — такой жалкий и слабый — существо. — Вот — сваял на скорую руку: сейчас не до красивостей, — перед заостренной мглистой дымящейся отдаленно напоминающей волчью мордой с глухим шлепком приземлилась таинственно белым поблескивающая глянцевая полусфера: — Сможешь отречься от своей примитивной звериной формы, доказав мне свой потенциал — значит, еще поживешь: быть может и в прислужники мне сгодишься. А теперь — вперед, мои ищейки сегодня особенно голодны. — демонстративно легким издевательским движением носки сандалии кожанной подталкивает ближе предмет уже вполне опознанный — маску, перекрещенную грубо нанесенным алым символом.       Страшный намек был ясен и без дополнительных доходчивых пояснений: хочешь жить — умей вертеться. Вопрос состоял только в том, что незнакомец имел ввиду, когда вещал про «перекинуться», если текущее тело было всем, что у безымянного отродясь имелось, впрочем…       Окинул цепко алым троящимся внимательным взглядом представляющего ему прямую и неминуемую угрозу персону, чья статная стройная фигура и явная прямоходящесь казалась тем не менее до уютности привычной. Что-то… Такое — по образу и подобию? Можно попробовать.       Тыкается неловко носом в обжигающую керамическую холодность, словно новорожденный кутенок в мамкин набухший, молоком подтекающий сосок, чувствуя себя при этом на редкость глупо: ничего не вышло, только зазря обжегся вплоть до зябкого онемения, вызванного легким обморожением.       Потрогал на этот раз совсем осторожно кончиком хвостового щупальца, даже осмелившись на секундочку от земли оторвать. Дохлый номер.       Лапой передней царапнул уже совсем недовольно — от на редкость неприятного противного скрежета аж чувствительные уши едва не заложило. Думай дальше, остолоп.       Ну, значит будет делать то, что умеет лучше всего, учитывая, что и отпущенный ему срок явно к концу подходил, судя по сминающему красивый юный лик чужака разочарование презрительное: языком обвил личину туго, морщась от боли — будто посреди января на детской площадке металлическую перекладину качели лизнуть с подачки лучшего друга решил, тут же о принятых в жизни решениях пожалев сильно — примерзнув намертво. Разинул бездонную глотку пошире, упрямо отправляя явно несъедобный — «сука, как жжется-то» — предмет в пучину самую своего железного желудка, надеясь, что в этот раз сработает. Ну, как сказать…       Да безымянный до скончания веков еще был готов в себя песок в промышленных масштабах загребать двадцать четыре на семь, с понедельника по воскресение — лишь бы избавили от этих поистине дьявольских мучений, пока утратив всякие границы, лужей нефтяной растекаясь, настырно боролся до последней капли чернил с наседающим на него хаотическим распадом, потому что по прежнему до одури хотел продолжать существовать, даже толком не задумываясь, зачем. Просто чувствовал, что так надо — многогранная нужда это плотно втравилась нитями неоновыми в ткань естества его, вынуждая по кругу белкой-чернобуркой в колесе бегать в глупой попытке одолеть, кажется — абсолютно равного ему по силе противника. — …чудесно — я и имя тебе уже придумал — Вессел, как тебе, а? — плотность одушевленного алебастрового камня по-свойски оглаживает укрытое чернотой ритуальной краски худое дрожащее в порыве трясучки нервной плечо, пока гранитность прочная колен служит увенчанной терновым венцом колоссальной по мощи мигрени голове раскалывающейся его неудобной подстилкой: — А теперь — спи, мой будущий первый апостол… Твое время еще придет.

******

— …чнись, Ви — очнись, давай же, — кто-то на диво зажигательно — сущий избалованного костерка жаркого тлеющий уголек — немилосердно оплеухи отрезвляющие все еще в полудреме транса пребывающему вокалисту отвешивает, несомненно оставляя после себя ожоги — красноречивые следы собственной горячности: — Я же просил дать знак, если что-то не так пойдет: нет, ты позволил себя куда-то не туда завести, в самого себя провалившись, я еле успел перехватить… Понимаю, что ситуация у тебя сейчас — неебательных размеров такой пиздец, но это не повод просто взять и сдохнуть, смекаешь? — заметив, что Вессел таки в себя пришел — с горем пополам, барабанщик тактично от лучшего друга своего отстранился, похлопав напоследок ободряюще по предплечью прижимаемой ныне к мокрому широкому лбу Первого правой руки. — Спасибо, Джейс, сам бы я уже… Черт, как много всего навалилось, это действительно полная жопа — ты даже не представляешь себе, что там со мной было, — хрипит пораженно потеряным баритоном, пытаясь усиленным сдавливанием висков дикую головную боль унять, путающую безнадежно все строчки связанные мрачных мыслей: — Я не только успешно избавился от ее, от Катиной… От воспоминаний, но и сам кое-что приобрел. — да, последний сделанный возлюбленной для него сюрприз, в то время как сам он ей здоровенную такую свинью подложил.       Первый апостол старается и взглядом затравленным бирюзы виновной не касаться ее умиротворенного лика прекрасного более; на ощупь почти суматошно чертит ногтем указательного на женской пышной груди нужный символ возвращающейся на место печати, отрезающей девушке путь в мир оживленных зловредным богом кошмаров, в царство, где они посреди ночи нашли друг друга только для того, чтобы в реальном мире с наступлением нового дня окончательно потерять.       Аккуратно подкладывает под голову ее заботливо поданную Ту подушку, лишь раз себе еще позволив по волнам каштановым мягких волос пятерней свой эбонитовой пройтись, прежде чем решительно встать, попутно облачаясь в свой привычный костюм, включая вернувшуюся на свое законное место украшенную багряной лепниной маску. Нет больше смысла в долгих затянутых проводов расшаркиваний — она безусловно подчистую забыла его; все, что оставил после себя личного — кулон, подправив причину его появления — Алиса на прошлый день рождения в качестве оберега от всего плохого за все хорошее подарила.       И как с всякой незаинтересованной им более девушкой, мужчина с Катей ныне благоразумно придерживался политики отстраненной вежливости — никоим образом не касаться более фамильярно так, как раньше, в преисполненной чуткой сентиментальности жестах, что явно ей не понравились бы теперь, будь она в здравом уме и твердой памяти. Исключение единое, что напоследок себе позволил — нежно в смуглый висок мимолетно чмокнуть, в последний раз вдыхая свежий запах ее тонких духов, из которого мог вычленить разве что зеленый чай и бергамот, суетливо полой мантии затем стирая с кожи беспечно оставленный угольный след. С глаз долой, из сердца… — Если хочешь, я могу тебя с ней ненадолго оставить, чтобы ты мог, ну… — тянет несмело барабанщик, неловко пряча пронзительную небесную голубизну радужек пристыженных, пока пятиться к выходу, пытаясь деликатно из комнаты в коридор ретироваться. — В этом нет нужды — я в порядке, Ту, — развязной сдержанностью сухого льда насильно давит из себя Винс, щеря сквозь обнажившиеся клыки невыносимо самодовольную ухмылку.       У них будет еще время о многом перетереть, в том числе — и новых неожиданных обстоятельствах демона происхождения, который, как оказалось, всегда оставался при всех разительных изменениях тем самым пресловутым Винсентом, чего вконец до самой набивки истрепанный вусмерть, безгранично уставший Вессел все еще не мог до конца принять, в доморощенном сознании своем невзгодами раздробленном окончательно уложив. — Пиздишь, как дышишь — на тебе лица, даже учитывая наличие маски, нет, — чеканит как ни в чем не бывало нагую правду Второй, деловито следуя по пятам за негласным лидером в сторону ванной, явно спешащим покинуть чужие опостылевшие порядком апартаменты: — Мне очень жаль, что так вышло, представить даже себе не могу, как бы поступил, будь я на твоем месте… — а теперь дабы подсластить горечь пилюли в долговязую спину согбенную соболезнования бормочет весьма участливо.       А ведь Джейс итак все прекрасно понимает: бестолку было поднимать этот разговор неудобный, пока тщательно не расковырявший вплоть до образования нарыва гнойного свежую рану Винс сам, предварительно хорошенечько вызрев, к нему, лапки кверху задрав, не придет жаловаться. И на едкие колкости выставленной перед ним глухой не дающей ближе подобраться к Первому защиты не обижается совсем, пусть даже и тот, по обыкновению своему, радиацией сарказма вовсю фонит: — Знамо дело — показал бы Слипу средний палец и свалил к своей подружке миловаться, потому что у вашей семьи с ним договор не чета нашим, — закипая случайно пролитой на раскаленные камина камни водой, Вессел против воли своей вгрызается как можно больнее — не потому, что хочет, а потому что уродился таким — инстинктивно слабое мягкое место чуявшим: — Он даже пытает тебя обычно чисто для виду — без изобретательной виртуозности, потому что твой пра-пра-пра-прадед был тем еще пройдохой, сумевшим самого сатану с контрактом во все щели поиметь. Мы все по сравнению с тобой, благородным лордом — мещане затрапезные просто: удивительно, почему тебя еще Первым не короновали. — выдохся на беду свою, выпустив наружу весь объем успевшего скопиться под кожей змеиного яда, попутно уже размышляя о том, что не грех свою грубость как-нибудь сгладить. — Завидуй меньше, Ви — зеленый тебе не идет, — беззлобно в пику ему вворачивает Второй, прежде чем скрыться в глубинах любезно проторенного для него зеркального пути в вокалиста номер: — Надеюсь поближе познакомиться с новым скелетом в твоем шкафу — с нетерпением жду нашей встречи, когда пожелаешь перестать строить из себя стоика эмоционально слепого и захочешь нормально поговорить. Всегда пожалуйста. — отвесил издевательский поклон, пока в воздухе в столбе яркого пламени стремительно растворялся.

******

      Еще до того, как в дверь ее уютной, под самой крышей расположившейся, выходящей на светлую сторону квартиры-студии в Анинском районе что на южном берегу требовательно постучали, прежде чем отжать звонок, прямо скажем — не на шутку уже перепуганная Алиса знала о неминуемости этого предвиденного визита — утренняя чашка свежезаваренного кофе предупредила ее весьма читаемым узором покрывающей дно сосуда гущи.       Профиль мужской — к неожиданному знакомству, змея и письмо — намек жирный на то, что отнюдь не к радостному. Дак еще и явно почуявшая неладное Муська, упитанная рыжая кошка любимая, супротив своему обыкновению пожелала забиться под ванную и не вылезать, даже когда любимую жестянку кошачьего корма предложили, что делала обычно только во время сильной грозы или по праздникам — когда за окном ночным запускали шумные фейерверки, а значит дело действительно пахло жареным.       Может не открывать? «Плохая затея», — шептала на ушко предостерегающе от природы весьма прозорливая, совсем по ведьмински обостренная интуиция, вынуждая девушку покорно на негнущихся ватных ногах ковылять до прихожей, с обреченностью гиблой восходящего на эшафот будущего висельника нарочито медленно щелкать замком и суетливо греметь цепочкой защелки. В мутного глазка линзу круглую постеснялась смотреть, уже внутренне к самому худшему подготавливаясь — такой ледяной озноб прошиб, будто там, за не кажущимся более таким надежным барьером из нескольких слоев нержавейки, словно теперь за картонкой тонкой скрывалась, ее на пороге ожидала сама смерть.       Или даже кто похуже — вот этот с виду вполне обычный, молодой с заметным отблеском меди в коротких взъерошенных волосах мужчина, которого можно было даже симпатичным назвать, если бы не крайняя суровая угрюмость абсолютно непроницаемого бледного лица, отдающая в том числе и легкими нотками высокомерия благодаря тонкости пренебрежительно в ниточку неудовольствия изогнутых едва розовых губ. То, что он ввиду своей крайней степени долговязости еще и сверху вниз на ведьмочку нагло пялился льдистым зеленовато-синим аквамарином глаз своих насмешливо прищуренных — без всякой тени смущения — только оттеняло его общую неприветливость.       Только это все убранство — как на старой потрепанной книге новая суперобложка, здания полуразрушенного отреставрированный к девятого мая параду фасад, тонкого сиреневого газа обвивающий шейку лебединую шарфик, скрывающий позорную болезненность переходящих в желтизну сизую насильственным путем оставленных на коже следов посторонних пальцев…       Важно было, что внутри пряталось, а судя по давящей истинно темной, прямо-таки сжиженной до состояния дегтя без ложки меда ауре незнакомца, от которой чисто физически становилось нехорошо: начинали виски предупредительно ныть, самые кончики подушечек пальцев слегка покалывать, будто ежа нахохлившегося решила осторожно погладить, в подгибающихся коленках пьяная дрожь просыпалась, а где-то под ложечкой разгоралась вспыхнувшей лучиной изжога, наполняя пересохший рот кислой слюной — столь талантливо внешне под человека мимикрирующий мужчина был самым что-ни есть полноценным, полного воплощения в материальном мире добившимся демоном.       Каких Алиса за свою насыщенную на столкновения с потусторонним колдовскую жизнь, дайте как подумать… Не встречала ни разу. — Что… тебе нужно. — девушка переходит фамильярно сразу на «ты» своим намеренно подавленно-тихим сопрано, стараясь ничем не выдать собственной дикой тревоги.       К чему вежливость, когда твой развязный визитер незваный даже не пытается собственной за три версты серой адской разящей сверхъестественной враждебности скрыть? Такого разве что нормальный человек, не имеющий никакого отношения к изнаночному нечести миру не заметит, а значит незнакомец знал точно, что делает — к кому — ведьме юной — именно намеревался в гости завалиться.       Вместо ответа этот фонарный столб, картинно отдернув полы своей расстегнутой свободной черно-зеленой клетчатой рубашки, накинутой поверх простой однотонной серой футболки, даже не из-за пазухи (откуда там свободному месту быть) — из воздуха самого материализовал странной формы предмет, который, впрочем — стоило только присмотреться тщательнее — обомлевшая от такого фокуса Алиса сразу узнала.       Деревянная в похабной позе застывшая статуэтка, которую не так давно подарила Кате, талантливо изображающая того самого, так лучшей подруге в сердечко трепетное запавшего… — Вессел, выходит ты… — отступает нервно, совсем уже по-хамски шокировано тыкая в его сторону указательным пальцем.       Слабый утвердительный кивок, недобро ощерившиеся пики острые несколько желтых клыков — услыхал свое имя нечисть, не преминув тотчас же признать правильными ее оправданные подозрения.       Да, не таким в жизни она себе вокалиста, столь страстно и печально о своей несчастной любви поющего, представляла — не этим бесчувственным айсбергом, у которого ввиду его неестественной природы и сердца отродясь могло и не быть; контраст разнеженных фантазий с суровой реальностью выходил особенно разительным, если учитывать, как живописно Катя распалялась о его пресловутой во всем замечательности. М-м-да: кому-то стоило розовые очки сменить на медицинские толстые линзы с подходящим количеством диоптрий, потому что бесхитростно влюбленная по уши в кого-то настолько отталкивающего инженю в лице приятельницы близкой явно нуждалась в решении проблемы с испорченным зрением.       Лихорадочно пытаясь вспомнить не слишком-то хорошо ей усвоенные в школе уроки английского, Алиса выдала тактично ожидающему ее дальнейшей реакции, по прежнему зловеще-молчаливому собеседнику в итоге нечто совсем несуразное: — Пошли, я просто так… Плохо разговаривать. Надо найти… помощника. — сглатывает напряженно, с некоторой неохотой отворачиваясь от — каждая клеточка в теле истошно об этом вопила — явно непредсказуемого и неблагонадежного типа, которому так не хотелось демонстрировать уязвимость женской спины.       Цепко краешком самого глаза, болотным огоньком лихорадочно поблескивающего, на периферии самой линии зрения заметила, как этот до чертиков сильно из себя ее выводящий: вплоть до тихой паники, демон весьма красноречиво избавился от явно неугодной ему фигурки, дезинтегрировав ее облачком мерцающего угольного пепла, прежде чем, деликатно дверь затворив, за ней в глубь квартиры споро последовать.       «Да где-же этот идиотский амулет-то был, уже всю шкатулку с травами перерыла… А, вот он». Спасибо Гекате — нашла этот тканевый исписанный рунами мешочек, перевязанный крепко удавкой, сплетенной из собственных ярко-рыжих волос, содержащий в себе в основном полупрозрачные мембраны плодов лунника и высушенные соцветия колокольчиков, а то пришлось бы на скорую руку новый соображать — что явно сказалось бы на качестве наспех начитанных шепотком заговорческим заклятий. А еще — и на настроении и без того мало расположенного к ней, неуютно над душой по правому боку зависающего чванливого дылды, с любопытством беспардонным разглядывающего богатое содержимое выдвинутого ящика светлой древесины — береза — шифоньера с колдовской атрибутикой, в котором девушка так суматошно копалась.       Длинные узловатые пианиста пальцы внезапно нырнули во внутренности шуфлядки, заставляя Алису невольно вздрогнуть от неожиданности, едва сдерживая внутренний позыв от него куда подальше отшатнуться — самой уже смешно от самой такой себя присмиревшей становилось; диву давалась, насколько Вессел одним своим неоднозначным присутствием негативно на нее влиял.       Необоснованное совсем поведение, если хоть бы чуточку мозгами своими куриными раскинуть вместо того, чтобы пуганым кроликом пустоголово от одного шалого вздоха мужчины всем тельцем обмирать: не станет же он Катиной подруге вредить; по крайне мере, если бы хотел напасть, а не лясы точить, давно бы уже это сделал. Вот в самом деле: способная сильная ведьма она или перед каждым встречным и поперечным невоспитанным демонюгой ковриком стелящаяся ссыкуха, осиновым листиком мелко дрожащая?       Ноздри пылом раздражения раздувая, воздела правую кисть с зажатым в нем магическим инструментом, целясь в пространство свободное между ними, прежде чем выдать ему прямо в лицо его бесстыжее изрядно поперченную вескую претензию: — Тебя в детстве никогда не учили не трогать чужое? — тонкие нарисованные брови изгибает скептически.       Моргнуть лишь раз успела — так резко в глазах ни с того ни с сего неестесвенно защипало, а вокалист уже при полном параде стоит, облачившись в знакомую, но совершенно не к месту смотрящуюся в ее светлой и уютной студии ритуальную черноту, поблескивая загадочно в ее сторону глянцем своей белой маски, ничтоже сумняшеся при этом таки умыкнуть не принадлежащую ему вещицу, лежащую теперь на мглистости широкой ладони. Тонкой работы подвеска на кожаном шнурке в виде небольшой друзы горного хрусталя, заключенного в шарообразную клетку из переплетающихся серебряных колец, на которых сплошными строчками — без пробелов — были выгравированы магические руны.       Впервые подал свой несомненно обольстительно-притягательный низкий голос — от обходительной елейности медовой у нее аж зубы мигом свело вплоть до протестующего в челюстных суставах скрипа: — Не думаю, что тебе стоит этим пользоваться, если не хочешь, конечно, сглаз весьма заковыристый словить, — хруст жалобный в плотно сжатом кулаке так просто раздавленного украшения, будто не металл вместе с камнем в пыль перетер — пустотелую хитиновую куколку цикады случайно расплющил: — Выпадение волос вплоть до необратимого облысения — как банально и мелочно. Стоит на вшивость проверить человека, который тебе это подарил — за глаза ненавидящий рыжих субъект явно не заслуживает твоего доверия. — и точно: между все еще согнутых мужских фаланг узловатых зачадил наредкость отвратительно пахнущий — тухлых яиц сероводород — ядовито-желтый густой дымок.       «Ну, Викусик, краса моя голубоглазая — ты у меня за такие мелкие пакости еще на тлеющих угольках-то попляшешь: тоже мне, сестра названная, а ведь вместе у одной наставницы с малолетства травничеству учились».       Зато на практике проверили, что помогающий между на разных языках общающихся собеседников мостик понимания подвесить амулет вполне исправно работал — сухая чопорность его английская в голове трансформировалось без напряжения во внятную русскую речь. — Спасибо за преждевременное избавление от неприятного казуса в будущем — не думала я, что на душе такую гадюку умудрилась пригреть, — уступчиво тянет ведьмочка, никогда излишней привратной предвзятостью не обладавшая: свои косяки признавать она точно умела: — Еще что-нибудь подозрительное заметил? Раз уж в этом плане в разы чувствительнее меня будешь — от дополнительной помощи не откажусь, — с новоприобретенной осторожностью заглядывает во все еще выдвинутый ящик в попытке что-то ранее незамеченное в его кажущимся сейчас совсем незнакомым наполнении обнаружить.       Отрывисто сатином глухого капюшона махнул в отрицании, пожимая объемным пластинчатым наплечником вслед с барского плеча дареному по прежнему спокойным рассудительным тоном дельному совету: — Да вроде нет, разве что цветки церциса использовать в своих ритуалах точно не стал бы: слишком нестабильный ингредиент, из-за которого в обратку может нехилая ответочка прилететь. — для наглядности даже в нужный мешочек ногтем разукрашенным тыкает, не только в своей удивительной глубине познаний тем самым расписываясь, но и в объективном наличии у себя сверхъестественной чуйки.       Вместе с этим до потихоньку начинающей все больше оттенков серого в нем замечать Алисы запоздало начинало доходить, что Катя в этой ледышке самоуверенной нашла, окромя невымученной — подлинной и естественной импозантности мужественной и заметных кубиков подтянутого пресса. Раскрепощенный донельзя, не стесняющийся выражать полный спектр эмоций своих на сцене, не чураясь нисколько сумасбродных выходок вроде того, чтобы между куплетами песни начать ради шутки от пола отжиматься, или умещать задницу свою на краешке возвышения, на котором располагалась барабанная установка, беспечно болтая ногами в воздухе, словно кокетливая школьница, самозабвенно на качелях вверх-вниз взмывающая.       При этом в жизни реальной — до безобразия сдержан и скуп в своих проявлениях, если не считать из всех щелей прущей холодной желчности, при этом и в правду будучи персоной довольно галантной и предупредительной (иначе не стал бы указывать бдительно на едва не уперевшееся под худые колдовки лопатки предательства острие), демонстрируя тем самым истинную глубину своей явно сложносочиненной и двойственной личности.       Как раз такой, каких падкой на замкнутых в себе флегматиков с тонкой душевной организацией (вечно мутных хмырей угрюмых по классификации любящей совсем в мужиках другое Алисы) Кате — хлебом не корми — но дай расколоть было, добравшись до самой преступно мягкой сердцевины, чтобы там себе уютное гнездышко пуховое свить.       Правда вот демонический наполнитель в расчет никогда не входил, как и произрастающие из его наличия несомненно негативные побочные эффекты, например то, как от музыканта не то, что пахло метафорически — откровенно воняло опасностью, словно марцинеллы отравленный запах из себя источал (терпкий мускусный ладан с нотками морской соли в его случае), коварно поражающий жертв своих беспечных, стоит только к гиблому древу приблизиться.       И назойливое резко негативное первое впечатление это совершенно не позволяло сосредоточиться на хорошем: Катя на свою беду связалась с плохой — хуже некуда — компанией. — Так о чем там ты там поболтать хотел — чем обязана столь официальному визиту? — с перебором в энтузиазме хлопает Алиса контейнером энергично: аж вся шифоньерка затряслась: — Чаю, кофе, потанцуем? Или предпочтешь без формальностей сразу к делу перейти, м-м-м… Весси? — даже сквозь прорези закрытые маски ощущается направленное на ведьмочку стылое раздражение, когда смеет его фанатками выдуманным прозвищем уменьшительно-ласкательным называть.       Девушка и сама не до конца понимает, почему нарывается на любезности ныне: отчасти потому, что в этой откровенной грубости пытается обрести силы противостоять унылости давящему мороку демоническому, частично — проявляет свое неодобрение сделаным Катей херовым выбором: у той явно с предпочтениями при выборе партнеров не все в порядке было; печальный опыт ее прошлых, закончившихся необычайно трагически токсичных отношений этот категоричный вывод лишь подтверждал. — Просто «Вессела» будет достаточно. — сурово процедил с заметным нажимом припрятанного в складках темной мантии не улыбчивого намека: «не зарывайся»: — Черный кофе, чем крепче — тем лучше, без сахара. — вот уже и приказы раздает, деспот, самовольно устраиваясь как дома в не принадлежащей ему квартире даже без выданной на это индульгенции.       Развалился вальяжно, ногу на ногу закинув, на белизне ее флисового диванчика, нисколько не смущаясь того, что в тех местах, где голой кожей обивки касался, стабильно оставлял угольного грима разводы — вот же сволочь долговязая: нашел способ ей тут же и отомстить за длинный язык. Исключительно ее не привлекающая и на физическом уровне отталкивающая наглая морда. — Что — любишь боль? — ерепенится в теории Алиса, на практике уже турку недавно вымытую на конфорку послушно ставя. — Скорее предпочитаю совмещать неприятное с бесполезным, — хмыкает демон благодушно почти, вместо подушки под головой умещая перекрестие собственных сильных рук: — Помогает придерживаться объективного взгляда на вещи, не забывая, что в коробке с ассорти вкусов обязательно найдется парочка конфет с ослиным дерьмом. — сухо хихикает едва слышно — невероятно льстивый ушку женскому баритон, не оказывающий тем не менее на Алису никакого особенного действия.       Даже шуточками своими вполне ныне безобидными ему ее не пронять — предвзято воспринимаются паясничением шутовским: не пробиться сквозь непроницаемую броню искренней к Весселу неприязни.       А ведь раньше девушка находила вокалиста вполне сексапильным и привлекательным, с этим своим соблазнительным налетом загадочности — минус тот факт, что лик его бесстыжий, обычно под маской скрывающийся, оказался совсем не совместим с тем образом выдуманным, что в голове своей нарисовала, да вот стоило с ним настоящим шапочно познакомиться… Аттракция былая целиком ушла в минус — в большей степени из-за несочетаемости их на самом деле во многом схожих, вредностью отмеченных характеров; лепту также вносила и женская интуиция, почти гарантирующая его крайнюю не свободность в деликатностях дел сердечных, в связи с чем острым ребром вставал неизбежный вопрос: кем была та несчастная, кому откровенно не повезло быть объектом его воздыханий жарких?

******

— …потому жизненно важно, чтобы ты дала мне клятву — со всеми вытекающими, что и словом случайным обо мне не обмолвишься перед Катей, — хрипло выдохнул скоропалительно, одним судорожным глотком опустошив (Какую уже по счету? Третью?) чашку, подводя неутешительный итог помоями зловонными вылитому на голову Алисе сбивчивым монологом признанию: — Я не хочу в твоей голове так глубоко копаться, потому что не знаю, что конкретно стирать, да и такое вторжение без подстраховки и тебе микросхемы может поджарить навсегда, и меня запереть в разрушающихся залах твоего коллапсирующего разума, а я так-то надеюсь еще пожить. — накрыл искривленные страдальчески уста чернотой ладони, не давая ей возможности во всех подробностях разглядеть мук его душевных.       Куда только подевалась вся его былая стальная выдержка: явно по всем признакам сильно взбудораженный собственным прискорбным рассказом демон мятежный уже и не знал, куда себя деть, на предложенном стуле деревянном неугомонно ерзая, гулко хлопая толстым керамическим донышком кружки по бежевой в черную крапинку — аля яйцо перепелиное — столешнице кухонной.       По сути своей — расписался в собственной несостоятельности найти из их трагической с Катей ситуации более лучший выход, чем малодушно любимой девушке (а в сентиментальных чувствах его не поддельных хорошо подвох — зерна от плевел — вычленяющая ведьмочка не сомневалась нисколько, видя и слыша, с какой неуемной запальчивостью нежной он о подруге ее дражайшей отзывался) память стереть, навсегда сбегая из ее жизни, трусливо поджав хвостик.       «Сука, все вы мужики одинаковые» — поматросил и бросил, вместо того, чтобы определиться наконец, что ему важнее было: доморощенные принципы свои высокоморальные (праведный демон, вы только гляньте, а) или собственного не удержавшегося в штанах члена блудливого позывы; мудак самодовольный попытался эгоистично на двух стульях одновременно удержаться, предсказуемо в результате такого маневра противоречивого бухнувшись копчиком на голый бетонный пол.       С другой стороны… Против воли всесильного бога нет приема: даже лом из нержавейки уже не поможет, и пусть Алиса хотела бы, для Катиного же блага, чтобы прошлое иначе сложилось — не дошло у этой самой судьбой преданной парочки до настоящей привязанности, как впрочем и до никому не пошедшего на пользу интима, в рамках текущего незавидного положения она жаждала для подруги самого элементарного: дарующей ей гарантию на целостность и сохранность безопасности. Как и отсутствие рядом с ней приносящего одни беды, лишенного свободы воли не-человека.       Протягивает решительно Весселу руку, сгибая для большей доступности к запястью кисть свою изящную, беспрепятственно позволяя к себе прикоснуться нестерпимо жарким — что от демона ожидать — обсидианом укрытым, по паучьи цепким шершавым ладоням: — Обещаю хранить молчание. — с вызовом открытым пытливо заглядывает в бесчувственность маски по-серьезному твердо и честно, не скрывая более совсем вынесенной ему негативной оценки: — И надеюсь тебя никогда в реальности больше не видеть: чертям место в аду гнить, в курсе? А не среди смертных бродить. — Что — настолько тебе отвратительным показался? — щерится вокалист исступленно — за живое колдунья задела, воспользовавшись подло расшатанностью нервов его, вцепляясь уже совсем грубо, подушечкой указательного на коже зябкой выжигая — безболезненно, каков гуманист двуличный — скрепляющее обет клеймо: — Кто бы говорил. — понятно, куда музыкант клонит, на что надавить пытается. — Вопреки расхожему мнению несведущей общественности, с дьявольщиной ни я, ни сестры мои не яшкаемся, предпочитая обращаться скорее к язычеству и силам самой матушки природы. — отвечает Алиса любезно едкой колкостью на колкость: — В отличие от некоторых — моя драгоценная душа не продается и не покупается. — вырвала взбалмошно конечность свою из захвата его, стоило только символу завершенному, до этого алым отсвечевающему, окончательно померкнуть, совсем уже свое крикливое сопрано на высокие частоты выкручивая.       Вывела Вессела из себя окончательно — мужчина черным объятым пламенем ледяной ярости вихрем вскакивает с сидения вдогонку за ней, и сам уже срываясь на громогласный преисполненный ненависти рык: — Думаешь, ты все знаешь, а, ведьма? Умница-разумница тут нашлась: оплот высокодуховной нравственности, вы поглядите: «я чуть не угробила лучшую подругу своей безалаберностью, ритуал невзначай испортив, но это я — свое дерьмо, как говориться, не пахнет». — жестикулирует совсем уж избыточно, пальцами нервозно перебирая, пока наседает на нее с откровениями безбожно: — К твоему сведению, не будь я таким дураком, как ты выразилась? «Праведным» — никогда бы на твоем пороге не появился, предпочтя из собственных эгоистичных побуждений за Катей таскаться, рискуя жизнью ее ежечасно, потому что больше существования осознанного без нее своего не представляю. — вздымается часто обнаженный грудак мощный под речитативом ретивой одышки, ходуном ходят бугры напряженных мышц подтянутого живота, пока в истерике перед ней бьется — прорвало плотину, словесного поноса уже не остановить: — Да будь у меня хотя бы мизерный шанс все иначе устроить — уже было бы так, костьми бы лег — но сделал, да только силы совсем не равны, я ничто — пылинка перед лицом могущества моего бога. И я бы посмотрел на тебя, если бы к тебе пришел Слип с предложением стать его… После того, как он предварительно превратит твою человеческую, нормальную жизнь в сущий ад, доведя тебя обманом в итоге до по собственному желанию самоубийства. — он что… Плачет теперь?       Искренне, неполживо, морской соленостью минеральной истекая, что капает грязной проточной водой чернил разбавленных теперь с квадратности дрожащего подбородка. — Взял бы тебя еще тепленькой, посулив такие дивные кисельные берега и молочные реки, коих самой никогда не достичь, что уже и отказать в здравом уме и твердой памяти не сможешь. — отступает обездоленный демон, страдальчески морщась, накрывая личину свою барьером непрочным раскрытых смоляных ладоней: — А потом отберет у тебя все, извратив все твои желания былые до неузнаваемости — пожалеешь уже, что озвучить их посмела когда-то: все, что тебя будет ждать впереди — бесконечный цикл вселенской боли и мук первородных, перемежающихся с призванными не дать тебе окончательно с ума сойти пасмурными просветами серыми супротив черных полосами и запятнанная навеки веков душа. — на шёпот совершенно убитый переходит, притухнув одномоментно серной удушливостью зажженной посреди ливня спички.       Безумно неудобно сейчас было протрезвевшим неподкупным взглядом наблюдать за его падением фатальным в бездну явно не думающей, что такое говорила паскудное, ослепленной субъективными предрассудками ведьме — лишь сейчас дошло осознание, что стала до и без того истерзанного невзгодами суток последних мужчины, которого — истину глаголил — она в сущности толком не знала, последней каплей, пресловутой соломинкой, что переломила спину тяглового верблюда.       Алиса не будет просить прощения за свою четко выраженную позицию — так-то не сильно мнение поменяла, чтобе лебезить перед музыкантом заискивающее; просто увидав наконец в собственном глазу массивное бревно, осознала, что одно искупляющее многие его грехи качество у Вессела определенно имелось: любил и заботился о Кате он не менее истово, сколь и она сама, пусть в ее исключительно платоническом отношении это обозначалось протяженной на долгие годы дружбой и чувством родственного сестринства. Если бы перед колдуньей встал настолько непростой выбор…       Она бы тоже предпочла слабовольно контроль весь в своих ручках холеных держать, решив все за них обеих: «из головы вон — прощай, мы не знали друг друга».       Что колдовка юная, что демон поневоле ершисто отказывались воспринимать реальность во всей ее достоверности: Катенька так-то была вполне себе самостоятельной взрослой бабой, имеющей полное право распоряжаться своими жизненными ресурсами, как ей вздумается; более того — нелицеприятно донельзя — рыжая-бесстыжая ясно себе представляла, какое было бы у бескомпромиссной подруги на счет всего этого безобразия и интриг за ее спиной коварных конкретное мнение: «я хочу быть с вами и точка».       По этой важной причине Алиса теперь и копалась в взятом с антресоли альбоме, пока не выбрала изображение посвежее, одним движением ногтя по глянцу себя отсекая — ее образ ангельский демону был без надобности — от с легкой придурью неловко улыбающейся Кати: подобно человеку снежному, та жуть как ненавидела в объектив попадаться, считая себя не слишком-то фотогеничной. В тот день посетили региональную выставку работ молодых художников, в которой сама Катя, несмотря на наличие у себя соответствующих навыков и профильного образования никогда не участвовала: «моя стезя — диджитал-арт и концепт-дизайн, в традишке я полный ноль, уже и не помню, как правильно мастихин-то держать». — На вот — это на память. — в великодушном жесте сомнительного примирения отдала с готовностью принимающего щедрое подношение Весселу лощеный квадратик: — Признаю — мне тебя никогда не понять, да и не то, чтобы я к этому стремилась особо, но одно могу сказать без обиняков: чего уж точно она не хотела бы, так это видеть тебя в подобном раздрае надломленном. Раз уж назвался груздем — полезай в кузов… — «нет смысла жалеть об уже совершенном».       Им всем пора было двигаться дальше несмотря на всю катастрофичность неожиданного финала этой странной истории, и присмиревшая Алиса ныне от души желала Катиным связанным с музыкантом надеждам обрести воплощение: чтобы у него однажды все хорошо стало… Как-нибудь без нее.       Наблюдала отстраненно за тем, с какой ласковостью очарованной совсем в себя ушедший мужчина подушечкой большого пальца фотографию погладил, улыбнувшись так слабо и кротко, прежде чем как ни в чем не бывало — по деловому покойным тоном осведомиться: — Еще есть? — и с надеждой так на нее слепые отверстия маски до сих пор ее напрягающей вскидывая. — Да коллекция целая, сейчас покажу: ля — дикая Катя в естественной среде ее обитания, редкие, доселе миром невиданные невероятно важные для науки кадры — «ты только руку по локоть не откуси, больше одной не отдам» — ишь, оборзел совсем…       До смешного ироничный у них повод сблизиться вышел несмотря на все противоречия и взаимное неприятие, однако.

******

      Привычный полумрак душной дешевой комнатушки мотеля, напоминающей влажностью отсыревшего пропитанного пота кислинкой влажного воздуха о жарко растопленной бане; на ладан дышащий кондиционер в такое аризонское пекло уже с нагрузкой не справляется.       Как и всегда — Вессел как можно плотнее тяжелые непроницаемые приглушенно-зеленые шторы занавесил в целях дополнительной конспирации, порядком взвинченный недавним пренеприятнейшим происшествием — какой-то левый хмырь из особенно наглых фанатов умудрился их с Нейтом во внеурочное время без разрешения сфоткать, когда они выползли на свет божий немного ноги размять — естественно, без сценического грима и масок.       Такое уже пару раз случалось: гитариста, который к тому же и сам в экстрим вокал умел, из-за его предыдущих музыкальных проектов, в которых участником совсем не анонимным был, пару раз уже узнавали, и в этот раз в интернетах целый спор разгорелся, а кто это с ним рядом был такой — не тот ли самый неуловимый вокалист, что мог по легендарности явления лика своего честному люду с единорогом мифическим сравниться.       Первый апостол не боялся быть узнанным из-за излишней робости или скромности, поводы столь ревностного соблюдения принципов анонимности полной у него были несколько другие.       Подача себя публике как персонажа выдуманного — абстрактного концепта, образа, а не человека из плоти и крови обыкновенного со своими изъянами и бытовыми проблемами, делало его намного более притягательным и манящим, добавляя щепотку нездорового магнетизма в его парасоциальные отношения с собственными фанатами, получающими возможность свободно свои домыслы и представления на него проецировать, словно в зеркало кривое на самих себя засмотревшись. Многие из них наверняка были бы разочарованы, имей возможность без маски его наблюдать — но в этом и заключалась суть выстроенных им хитроумных иллюзий. Искренняя неподдельность выражаемых на сцене эмоций в эклектичном сочетании с полным нежеланием открывать себя настоящего, увлекала людей не меньше жарких проповедей лже-пророков, позволяя незаметно для всех увеличивать влияние Слипа в реальном мире, попутно обеспечивая апостолам безотказный доступ к неисчерпаемым запасам энергии, которую никакого труда не составляло от благодарных зрителей принимать в дар за устроенное незабываемое шоу — на каждом ритуале выкладывались по полной.       Однако пустившегося в столь пространные мрачные думы о собственной музыкальной группы популярности вокалиста, пытавшегося этими отвлекающими маневрами отстраниться слегка от животрепещущей волнующей его темы, на самом деле крайне — до пугающей стылости вялотекущей подмерзшей крови в жилах — заботило сейчас несколько другое: необходимость в скором времени отбыть в царство Кошмаров ради аудиенции с ожидающим подробнейшего отчета о событиях дня ушедшего хозяином — небожителем нетерпеливым, а это означало, что пора было и личину сменить.       Тем самым погрузив себя добровольно в самые непроглядные пучины сжиженной до состояния воды тяжелой первозданной агонии, потому что со сменой маскарада Весселу вновь предстояло полностью отречься от надежды когда-нибудь быть с Катей рядом — подобным крамольным умыслам следовало оставаться в тайне от властителя судьбы его точно также, как и его осведомленности о присутствии третьей, извне пришедшей, враждебной Слипу стороны этого ещё не показавшего себя во всей красе намечающегося конфликта.       Выдержит ли первый апостол настолько сокрушительный по собственному и без того в упадке пребывающему духу удар? Кто знает — вполне может и окончательно сломаться, стоит только созданной для него повелителем Сна маске коснуться кожи бледной лица.       Как долго будет еще балансировать на этой тонкой паутинке сплетенных столь тщательно и осторожно против своего бога зловредных козней? Столько, сколько потребуется.       Измятая уже порядком — так замусолил уже силой настырных пальцев — извлеченная из воздуха фотокарточка крайний раз оказывается в поле зрения Винсента, награждая его остаточными крупицами трогательной распускающейся в груди васильком огненным душевной, направленной в сторону возлюбленной теплоты.       «Прощай — я хочу быть с тобой — быть может наше время еще не настало»…       «Прости».       Стоит холодности главного символа его безраздельной принадлежности Слипу вернуться на законное место свое, как Винс, рассыпающийся мелким градом осколков мерцающих кривого зеркала, разваливающийся в мелкий щебень под напором чудовищного по силе землетрясения покинутым всеми его последователями храмом, расходящийся по швам прохудившейся тканью безудержно, треща гнилью разрывающихся ниток, в полном объеме постигает глубины ничем незамутненного отфильтрованного до идеальной квинтэссенции совершенного страдания, от которого не найти покоя даже во сне, где его уже ждет первопричина всех его горестей и мук бесконечных.

*******

      Хлюпает смачно, под весом немощного, налившегося свинцом тела его продавливаясь, гротескная склизская подстилка состоящего из свежих, глянцем недавно пролитой крови артериальной все еще поблескивающих, змеиными клубками хаотично между собой перекрученных вздутых человеческих кишок в обрамлении прочей требухи смертного, предназначенного Весселу одра. — Ох, не печалься ты так почем зря, Ви — я обещаю, что, как там ее? Кате вреда не причиню более, раз уж ты полностью выполнил условия нашей сделки — сам первородный космос мне свидетель, — хитроумный бог в образе статного юноши, с обнаженных нынче плеч алебастровых тогу до самых бедер узких спустившего, демонстративно в районе солнечного сплетения крест заостренным ногтем выцарапывает, оставляя на гладкой безупречности мрамора глубокие, пурпуром отсвечивающие царапины: — И с «Иден» впредь можешь делать, что хочешь — я умываю руки, никаких больше кошмаров — даю слово.       Ага, наверняка божок имел в виду каверзное — «пока держишься от нее на расстоянии», пусть даже уже эта подачка жалкая со стороны явно пребывающего в хорошем расположении духа повелителя (нисколько не смущаясь, сразу же первого апостола в самое средоточие своих покоев уволок, стоило слуге верному только четкость оболочки эфирной обрести) Винса резко сталкивает под тощий зад бесцеремонным пинком с шаткой перекладины в самую океанскую пучину колоссального в своей всеобъемлемости облегчения — мужчина справился с задачей уберечь любимую на все сто процентов: наконец-то все закончилось…       Как невыносимо горько и ужасно одиноко ему стало после того, как Вессел собственными увлажненными в солености слез мук ее страстных, этими вот бесчувственными руками эбонитовыми само воплощение сильной привязанности к себе душевной удавил, продолжая со своей стороны все также — раз и навсегда — девушку беззаветно (а теперь и безответно) любить. Безнадежный, безысходный стон его из груди нагой рвется наружу, просачиваясь пеной морского прилива сквозь расщелины узкие неплотно смеженных уст.       Безумно хочется сейчас не быть, обретя хотя бы какую-то жалкую пародию на непостоянный покой в милостивом беспамятстве — нынче первый апостол и сам уже жаждет неуемно гиблых даров своего господина безотрадных, пылко шепча в лихорадке помешательства сумрачного слова своей фанатичной молитвы: — Слип, пожалуйста… Ты знаешь, чего я хочу и что угодно тебе самому — так дай мне это… Прошу. — пока вывернутое наизнанку пониманием ничтожности собственной, изгрызенное безжалостными клыками вины в окровавленное месиво сердце — то, что от него осталось — не остановилось совсем.       Услышаны были сокровенные чаяния литаний этих — бесстрастная темнота вакуума вселенского в самую тусклость расплывчатой бирюзы заглядывает, когда внимающее чутко напевам его сладким, прельстившееся на скорую несопротивляющуюся поглощению поживу страшных кошмаров олицетворение склоняется ближе к гримасе смурной его. — Покажи мне все, Винсент — да, я уже догадался, что на самом деле это всегда был ты: а неплохо у тебя вышло все это провернуть, а… — гранит белоснежный цинично оглаживает четкую, словно умелым скульптором вырубленную в камне линию челюсти мужественной: — Снюхаться с брошенным мной на произвол судьбы неудавшимся экспериментом, убедив его отдать не только оболочку свою, но и волю, в итоге не истлев окончательно в безмозглый эфир и подлатав критически раненную самовольным прерыванием существования своего души. — большой палец панибратски вжимается в верхнюю губу вокалиста чуть правее прельстивой купидона арки, слегка кверху оттягивая, обнажая явно нравящуюся остроту слегка желтых клыков.       Беспрекословно подчиняется кристально ясному демону в его лице требованию свыше, являя заинтересованному плотоядному взгляду испытывающего на вшивость раба своего недостойного покровителю натуру свою неказистую, обращаясь образиной рогатой, вулканическим стеклом чешуек в вечном закатном полумраке дымки багряной слабо поблескивая. — Великолепно, просто превосходно — о, мой мальчик, ты даже не представляешь себе, как я доволен тобой, — загребущие, по прежнему невыносимо стылые — декабрьский омута до дна промерзшего белый лед — изящные ладони уже совсем беспорядочно и несдержанно по всему разгоряченному телу скользят, не в силах при этом более обуздать надолго адский жар разгорающегося внутри пожара, вынуждающего антрацит пластинчатой кожи словно бы неоновой плазмой поверхности солнца закипать: — Желаешь сакрального таинства моей благодати вкусить? Что же — я жду от тебя в этот раз более активного поклонения, мой любимый сосуд — со всеми пышными почестями и богатыми дарами, что можешь к ногам моим поднести… Отдайся мне полностью, Ви — и обретешь внеземного блаженства забвение абсолютное. — сладострастно вдыхает в него омертвевшую пыль звездную, почти к самым беспомощно разомкнутым губам Вессела гладким розовым кварцем уст прижавшись.       Разве был у него, почти достигшего невозврата точки — сейчас энтропический ветер его песочным замком развеет в неминуемом распада порыве — хоть какой-нибудь трезвый выбор?       Несмело дрожащие пальцы сжимают в тисках своих непрочных тонкую талию, вверх неловко скользнув, пересчитывая тщательно каждую впадинку межреберную, прежде чем Слипа на себя потянуть, в результате возни недолгой оказываясь сверху, теперь уже мрамор белокипенный вдавливая во влажное, изувеченной плоти горячей брачное ложе.       Медлит нещадно Винс, не зная даже, с чего начать, мнется, словно неопытный девственник в постели с первой девушкой своей, потому что хоть и приказали — «трахай», на мужчин у него так-то все равно не из-под палки «афродизиаковой» не вставал. — Тебе помочь? Как насчет этого тогда, м-м-м? — саркастично протянул вальяжно Слип, прежде чем оборотиться кем-то совсем другим, кого оторопевший Вессел видеть, особенно в таком положении — голую, ухмыляющуюся развязно, под ним от похоти мелко дрожащую, точно не желал ни в одной из вселенных: — А что — хоть так сможешь с ней еще побы… — осекся резко, надсадно квакая в разгневанного демона яростных силках раздавленной лягушкой.       Острые чернотой отливающие когти озверело сжали тонкую шейку так, что того и гляди — распорят горло женское, перебивая связки голосовые. Взбешенный донельзя, растерявший окончательно оставшиеся крохи здравого рассудка первый апостол рычит утробно и низко, нечеловечески, презрев всякий страх перед богом, которому всецело принадлежал: — Не смей, слышишь? Только не так — я отказываюсь. — не замечает, уже, что из черной пасти собственного рта на бархатистость щек притворяющегося Катей мучителя капает нефтяная чернота собственной густой слюны.       Показалось ли Весселу, или на миллисекунду смог ухватить мелькнувшее бегло в теплых карих глазах ни с чем несравнимое неистовое удовлетворение, прежде чем удивительно покладистый господин личину на другую сменил?       Золото жидкое длинных волос, небесная райская голубизна светлых глаз, распутная полнота алых, так и умоляющих о поцелуях чувственных уст сахарных…       Пойдет, кого угодно выебет во славу Слипа сейчас — только бы тот больше никогда не покушался на святое.       Впивается усердно со всей своей демонической блудливостью в Иден, ее пышущий похотью голодный рот, уже вовсю пристраивая эрекции мощной безотказную твердость ко входу призывно истекающей смазкой розовой щели между покорно раздвинутых ножек длинных ее, презрев деликатность лилейных и вкрадчивых, но таких ненужных сейчас прелюдий, когда оба совершенно точно до предела напряжены томлением вожделения плотского.       А в изнеженную пустоту наконец-то погасившего свет уходящего на боковую сознания упрямо вдалбливается этот высокий, не лишенный андрогинных ноток триумфально звучащий издевательски-вальяжный фальцет: — Вессел… Винсент, Ви — все одно — ты принадлежишь мне, мой в крови закаленный булатный клинок, мои всепронзающие клыки…       Вместе с чужой слюной, невыносимо горькой, отнимающей всякую в языке раздвоенном чувствительность, вяжущей пасть, в первого апостола вены поступает и наркотическая эйфория опиатов маковых, блокирующая боль и эндорфиновой пеленой розовой затягивающая ничего более не видящий перед собой бессмысленный взор, пока сам лишь ускоряется в экстатическом ритме противоестественного греховного совокупления, с распростертыми объятиями встречая столь долгожданное, окситоцином пропитанное затмение любовной горячки.

******

      Все идет по плану — она просыпается в добром расположении духа, чувствуя себя просто отлично: до самого горлышка полная бьющих через край сил и неуемной энергии, от переизбытка которой так и хотелось пуститься в пляс, что позволяла себе вытворять только когда находилась в полном одиночестве: на людях танцевать наотрез отказывалась, воображая себя неуклюжей коровой на льду.       Ерошит полотенцем черноту теплую мокрых волос, обходясь без фена, которым никогда волны свои густые не любила сушить, позволяя длинной шевелюре естественным путем высохнуть.       Придирчиво всматривается в собственное, не проснувшееся еще толком отражение, предварительно по запотевшему от проступающего на ее холодной глади конденсата зеркалу всей ладонью маленькой поелозив — «ну здрасьте» — а вот и новый седой волос, тьфу, с генетикой не повезло — вся в папашу своего пошла, который к тридцати годам уже вовсю благородным серебром некогда темных висков щеголял.       Завтрак проходит без происшествий — неуклюже запихивает в рот, не глядя, сухой завтрак — подушечки с корицей — ложку за ложкой, пока в ноутбуке ковыряется, занимая свое раннее утро просмотром свежих недавновышедших видеороликов.       О, а вот это интересно — на вчерашнем концерте у вокалиста в самом начале сет-листа голос предательски сдал, пропав на несколько песен вперед совсем, но вместо того, чтобы отменить мероприятие, группа продолжила выступление благодаря поддержке подпевающего каждой ноте на зубок выучившего все текста зала, пока волшебным образом парень вновь не вернулся в строй — пусть даже бесповоротно расстроенный инструмент мог теперь играть далеко не в полную силу, то и дело срываясь на шепот, перемежаясь жалостливыми слезными всхлипами.       Бедняга, сердце от одних душераздирающих скорбных звуков этих особенно безутешно екает — Катя обязательно посмотрит полную запись всего выступления… Когда будет больше времени — потом.       Проверяет рассеянно соцсети, в который раз болезненно от смеси стыда испанского и недовольства морщась, когда пропускает так и непрочитанные еще с той затрапезной ночи от Ильи словоохотливые сообщения: ладно ей плохо в баре посреди встречи стало — это еще полбеды, а вот размышлять о том, что он по прежнему считает ее безответно в себя влюбленной чудачкой было попросту стремно — ну и что, что у Кати личной жизни нет и «планета населена роботами» — не настолько же она отчаялась, ну, чтобы по этому ни сколечно не заинтересованному в ней, как в женщине, мужику сохнуть…       Ей вот даже секса больше не хочется, вот ни капельки — совсем высокой духовностью преисполнилась, возвысившись над позывами не властной над ней теперь бренной плоти; Катерина нынче скорее жутко голодная, аж желудок сводит — до сих пор, даже несмотря на вот только что опрокинутую в топку свою ненасытную углеводного топлива порцию. Месячные тоже вроде не скоро начнутся, чтобы так аппетит синдромом им предшествующим повышать.       Чем бы еще перекусить — только не налегая — в сомнении ущипнула себя за излишне круглый бочок, памятуя о том, что, возможно — стоило бы и похудеть немного… О, Алиса написала, а точнее — отправила ей забавное видео с попугаем какаду, притптывающего на жердочке и вторящего скрипучим прокуренным голосом довольно прилипчивой, хорошо знакомой Кате песне. Даже ни с того ни с сего захотелось ее переслушать — полностью, что она и сделала, вставляя попутно капельки подключенных к смартфону наушников в раковины ушные поплотнее: слабенькие, преступно скрадывающе звук динамики ноута малину только бы попортили.       Только успела к ножу потянуться, чтобы подрумяненный тост маслом сливочным намазать, как при первых же битах ритма зажигательного невольно прервала свое занятие, отдаваясь на волю неодолимо призывающей к себе музыке. Пальцы соблазнительно скользят по разгоряченному, двигающемуся плавно в такт мелодии телу, выписывающим глубокие прельстивые восьмерки бедрами крутым, словно пытаясь к себе кого-то невидимого, но такого желанного привлечь — закрыла глаза, затерявшись совсем в неги пустоте, растворяясь в сладостное ничто… — You are the best thing that has happened to me, — сама уже не замечает, что подпевает едва заметно, цепляясь за почему-то особенно задевшую тонкие струны чуткой души фразу.       Не замечает совсем в горячечном безмятежного от самой себя отречения пылу, что уже какое-то время из левой ноздри, пузырясь, вытекает густая — мазут подогретый — неизвестной природы жидкость…