Встретимся сегодня ночью

— Где ты, голу-убка? — тянет елейно, с интересом неподдельным заглядывая внутрь коттеджа через проем распахнутой настежь входной двери, с нежностью костяшками черными даже не постучав уже по косяку дверному — погладив его бережно.       Не отзывается еще: как прискорбно быть в собственном доме гостем незваным, а ведь Вессел так к своему земному ангелочку на всех парах спешил: не терпелось уже кое-какую свою теорию, порядком уже его занимавшую, проверить. — Что-то случилось, Ви, ты какой-то… О боже, что… — стоит ее прекрасным сапфировым очам его, такого всего чешуйчатого и рогатого, даже вскользь коснуться, как насмерть перепуганная Иден в спешке пятиться начинает: — Н-не подходи ко мне, мо-мо… — так заикается сумбурно, что того и гляди — обоссытся прямо тут в прихожей, уже от одного вида его сверхъестественного приходя в оторопь умопомрачительную.       Совсем не идет ей этот ужас панический: всю красоту былую одухотворенного личика скрадывает, придавая ее бледным щекам уродливого болезненного румянца, напоминающего о свежих рубцах рассечений наспех заштопанных — чисто порось молочный.       Винсент пока сдержанно наблюдает за девушкой только, не предпринимая никаких активных действий, чутко прислушиваясь к прихотливым поветриям бушующих под экзоскелетом вулканического стекла, ребер костяком эмоций ярких, стараясь вычленить нужные ему признаки собственного якобы неравнодушия к этой прелестнице, прямиком из его самых сладостных и потаенных грез явившейся. Сравнивал все с тем, что будучи в своем демоническом угаре вседозволенности чувствовал так пылко и беспутно к той, что никогда не будет его, даже подарив ему заветную ночь, что была во стократ прекрасней любого царствия небесного.       Сделанные выводы для себя демон паралича сонного находил весьма занятными, пусть даже и чуточку предсказуемыми: по прежнему безотказно млел при виде Иден приторно в истоме знойной — тотчас же оттаивал с приходом ранней весны, вновь начиная ретиво пульсировать, прячущийся до того в грудной клетке заиндевевший в броне ледяного наста тонкого бесстрастный камушек гранитный. Только нынче в придачу к этому знакомому ему — всегда так было — нежному чувству, никогда не находящий покоя вечно пустой бесхлебного желудка безразмерный мешок… Теперь также сводило требовательными, выматывающими вплоть до мутной немощи легкой тошноты спазмами, в придачу немилосердно кишки выкручивающими, от интенсивности которых начинало во всех трёх парах красных глаз темнеть, виньеткой обрамляя выстланный багрянцем алчный взор.       Вессела так и тянет ее прямо тут, на месте от переполняющего его неравнодушия умильного к девушке растерзать, ознакомившись с богатым внутренним наполнением, начиная с крахмалистости едва заметной мясисто-студенистых легких, железистости нежной, тающей во рту темной печени, заканчивая десертом в виде оставленного на сладкое такого сентиментального и ласкового ранимого сердца.       Первый апостол столь безответно любил ее все эти годы — не настоящую, сотканную из непостижимой эфемеры расплывчатых, лишенных конкретики фантазий, навеянных безмолвной идиллией с широко закрытыми глазами из раза в раз повторяющихся сновидений, так же неустанно и сильно, как хотел ангелочка своего невинного сейчас со всеми ее потрохами безумно дивными и в животе порхающими лазоревыми бабочками-морфо проглотить.       Греховная тяга неодолимая, которой к Кате никогда не испытывал: от одного присутствия девушки рядом демона разом присмиревший животный голод утихал всецело, на выходе заменяя себя ненасытностью несколько иного, пусть даже не менее навязчивого и безудержного толка: нисколечко не двусмысленным интересом плотским, по своему толковавшему такое многослойное понятие как «съесть ее хочу».       Потому что первой ему взаимность неподдельную бесхитростно преподнесшей на бархате алой подушечки, наивной девушке было, что дать взамен — больше, чем мог попросить, ровно столько, чтобы жажду его дикую утолить, не умиротворяя, нет — принимая все его самые темные тенденции и далеко не самой светлой души порывы, в отличие от пустотелой и полой — шелуха красивой оболочки, под безупречным перламутром скорлупы которой скопилась многовековая пагубная плесень — Иден. Безмозглый безвольный сосуд, что Винсент так упорно наполнял все это время собственными домыслами и тщаяньями; широкого спектра переживаниями, включая и откровенно негативные эмоциями напитывал, словно гениальный скульптор, молящийся на свою мраморную Галатею в надежде однажды пылкостью страстных мук своих ее когда-нибудь благодаря настойчивости неустанной оживить. — Это я детка — Винсент… Извини, что напугал: думал сразу узнаешь. Это так… — вкрадчиво и пастельно стелит, чуть ближе подбираясь — совсем не заметно, небрежно левым плечом дергая, рогами ветвистыми слабо из стороны в сторону качая: — Хотел в новом пробном образе для клипа и промоматериалов показаться, потому что нужна объективная оценка. Ну, как тебе? — руками развел демонстративно в двусмысленном жесте, также намекающем на его безобидность — «видишь — я не опасен: мои ладони пусты»: — Судя по первому испорченному впечатлению — страшный, хотя эффект так-то должен быть несколько иной…       Мгновенно подействовала припаркой лечебной на тревожность ее Вессела неизбывная невозмутимость с нотками вальяжной небрежности — расслабилась девица, сменив гримасу испуга эмфатического на раздражением зарумянившуюся, до крайности недовольную его нахальным поведением обоятельную моську: — А предупредить заранее не судьба была? У меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло от неожиданности: у страха глаза велики, знаешь… — журит его беззлобно, от пустячной обиды этой по-детски надувшись так очаровательно, что мужчине сразу же захотелось ее в самые губки бантиком алые чмокнуть шаловливо, выпрашивая таким образом себе скоропалительное за шалости невинные прощение.       Без тени боязни былой супруга спокойно подошла к нему вплотную, придирчиво со всех сторон осматривая, не переминув даже за спину первого апостола заглянуть, обозревая статичность прилипших к крестцу затвердевших в целях конспирации «хвостов», а также покрывающие загривок и зону лопаток россыпи обсидиановых наростов, напоминающих копьевидные гребни: — Не знаю даже… В целом нанесен грим конечно неплохо — только вот сам образ местами лишними деталями перегружен, особенно сзади — щупальца из-зада это совсем уж странное решение, извини. А на какую песню-то? — особенно заинтересовалась демона новоприобретенной когтистостью, правую эбонитовую кисть его точенностью собственных бледных пальчиков деловито ощупывая, пока заостренные ногти разглядывала поближе.       Ответ зазнобы был весьма банальным, потому что Вессел себе его в голове успел с пугающей точностью оформить еще до того, как Иден голосок свой сахарный, соловьиными трелями уши ласкающий подала. Скрупулезная проекция его собственных предвосхищений. — Take me back to Eden. — пробормотал рассеянно себе под нос, скорее для себя, чем для послушно следовавшей его до того неосознанным внушениям марионетки.       Естественно, это свойство — во всем угождать ему, все даже самые забористые ожидания оправдывая вплоть до последней точки, делало девушку по своему идеальной, предела развития своего достигшей перфекцией… Которая теперь столь наглядно демонстрировала весьма в сущности своей простой и понятный тезис: Винсенту на самом деле нужно было совсем другое — не безотказная на все готовая кукла — продолжение его самого, а кто-то живой и самостоятельный — свой собственный, не боящийся при этом осознанно приносить часть своей свободы на жертвенный алтарь их местами весьма непростых отношений, над которыми предстояло еще кропотливо работать, чтобы быть с ним далеко и надолго.       «Я даю тебе все это так бескорыстно и не требуя ничего взамен не потому, что такая безгласая и безвольная — из-за того, что ты для меня особенный и я хочу делиться с тобой собой добровольно, в надежде, что ты ответишь мне тем же».       Жаль только, что Вессел слишком поздно усвоил урок — задним числом для себя осознал, что, требуя полной в себя вовлеченности, сам не был по настоящему готов предложить что-то кроме бесконечной сильной любви, влечения жаркого похоти неуемной, непостоянной защиты и небольшого светлого оконца в комнатку эмоциональных переживаний его, рассказывая о себе ровно столько, сколько того требовала ситуация, утаив от Кати несравненно больше, чем малодушно предпочитал поведать.       Он выбрал быть один, отказавшись идти против Слипа в том числе потому, что так было спокойней и проще всего. В следствии того, что безумно важно было все контролировать, не отпуская на самотек, на волю случая — Винсенту всегда и везде были нужны гарантии благоприятного с его точки зрения исхода, казалось — так сможет избежать дополнительной боли, как следует подготовившись к неизбежной травме, перемещаясь по пути наименьшего сопротивления от предсказанного заранее пункта назначения к пункту, тщательно оберегая себя от неизвестности ужасающей неопределенности.       Что, вероятно, вполне могло стоить ему любви всей его жизни.       Трус, прикрывающийся порядочностью высоконравственной, а на деле из эгоистичных побуждений не желающий брать на себя ответственность за возможную другого человека гибель, потому что был слишком слаб, чтобы не то, чтобы принять такую возможную опцию развития событий — даже помыслить о ней не мог.       Как в той бессмысленной задачке с рельсами и привязанными к ним людьми — Вессел был бы тем человеком, кто не решился бы никогда за рычаг дернуть, отказываясь принять решение, предпочтя скорее сам на пути поезда лечь.       Кто знает — быть может Катя сама согласилась бы с его вескими доводами, проникшись безучастной логикой — «я тебя очень люблю, но умирать из-за этого чувства было бы лишним, уж прости: на такое я не подписывалась — давай разбежимся по добру-по-здорову».       Ага, мечтай — упрямо выдала бы какую-нибудь сентиментальную гадость в духе: «я готова идти на этот риск, если тебе самому смерть не светит — давай попробуем с этим справиться вдвоем, разделим ношу».       Но он так и не рассказал, а ведь при зрелом размышлении на ровном дыхании в относительном спокойствии нынешних дней и ночей (стоило отгреметь последним отголоскам данного Слипом обещания ее не трогать), проведенных без подгоняющих смерть его разума страхах ее потерять безвременно, первый апостол наконец-то головой думать начал, а не головкой: если голубка его белая все это время была ненастоящей, значит и контракт с богом Сна заслуживал внимательнейшего пересмотра, возможно даже — с добавлением туда новых пунктов, скажем…       Дать Весселу самому выбрать, с кем быть, раз уж той «пресловутой единственной» он так с помощью собственного властителя и не нашел, по крайне мере конкретно той, что звали «Иден» — Катя в расчет никогда не входила.       Хорошую однако Слип тактику выбрал — не давая первому апостолу времени опомниться после среди ясного неба ударившего громом ультиматума, последний кислород украл, заставляя действовать излишне эмоционально и скоропалительно, потому что срок на все про все дал безобразно мизерный…       Пора было бы первому апостолу, так много о себе за последние два месяца узнавшему, наконец-то перестать плыть по течению и взять свою судьбу в свои руки, повзрослев из ставших такими узкими заданными богом коварным рамок — он ведь не зря Кошмару «любимый сосуд», верно? И начинать надо было с… — Иди ко мне голубка — я ведь соскучился так сильно, знаешь… Очень тебя не хватало рядом. — тянется к Иден всем естеством своим безумно истосковавшимся…       По приторной сладости ее нежной плоти.       Едва попадает в капкан рук его сильных, доверчивая и податливая хотению его — не подозревает, какая печальная участь кукле ожившей уготована, как Вессел сплетается вокруг ее тонкого стана чернотой тугих проводов щупалец сильных, формируя вокруг них обоих подобие кокона, пока сам, желтизну клыков хищно обнажив, не впивается в ее молочно-розовую — ни единого пятнышка пигментного — лебединую шейку под аккомпанемент из истошных, преисполненных неподдельного страдания криков женских…       К ложной Иден неразделенную любовь на корню давить оказывается на удивление легко, пусть даже на язык парное мясо ее теплое, в которое так яростно вгрызался, чавкая довольно, маленькие кусочки попеременно сглатывая, хоть и приятно по текстуре — тает во рту, но на вкус на поверку оказывается просто отвратительно: как концентрированная, взбитая до состояния масла прогорклого собственная без конца и края не находящая утешения десятилетняя мука.       Сшитая из напоминающей человеческую плоти марионетка уже не вопит, не сопротивляется: от развороченных остротой зубов голосовых связок ничего не осталось, как и о чуть ли не первым делом вырванного бесцеремонно из вскрытой на скорую руку когтями грудной клетки сердца (десерт, как же: не вытерпел таки) — мужчина неосознанно сначала наносил критические повреждения там, где самому всегда было больнее всего — словно в отместку за все подаренные ему озверевшей Иден кошмары.       Демон рыдает навзрыд, оплакивая умирающую в его руках смертельно раненую голубку, продолжая при этом ее пожирать без остатка, отчаянно стенал — и глодал настырно, всхлипывал горестно — и поглощал до последней жалкой капельки крови, по праву сильного избавляясь от навязанной, созданной его в узде держать привязанности — бешеным псом непокорно перегрызая тянущуюся к шипастому ошейнику шлейку, ровно так, как остервенело похрустывал, всасывая мозговую жидкость, перемалываемыми мощными челюстями в пыль птичьими костями.       И в отличии от подчистую стертой взаимности, от этого нездоровой зависимости окончания Весселу становится невероятно хорошо, когда с последним судорожным глотком достигает полного удовлетворения первородного катарсиса — последний булыжник выпал, на дно канув безвозвратно, из прохудившегося, к шее несостоявшегося утопленника привязанного мешка, некогда камнями под завязку набитого: ничего более не мешало ему на золотящуюся лаской лучей солнечных спокойную поверхность океанскую всплыть.       От той, что была созданным Слипом фантомом по имени «Иден» ничего не осталось: лишь клочки изодранного в мелкие окровавленные лоскутки голубого платья в цветочек, да на ставших вновь человеческими обсидиановых пальцах в россыпи перстней золотых глянец багряный, что в задумчивости скупой облизывал, как если бы обжора отъявленный крошки хлебные со стола в себя собирал, потешно морщась при этом — морских гнилых скользких водорослей соленость эта напоминала о давно истлевших, проведенных в каторжном томительном одиночестве пустых часах, когда и сам не знал, куда деть себя, такого полого и бессмысленного — без вдохновения и улыбки Иден светлой совсем еще молодой тогда Вессел чувствовал себя прижизненно мертвым — трупом ходячим, не имеющим особого смысла каждый день с кровати вставать, кроме как музыку писать, да ждать наступления ночи, чтобы снова пасть в сулящие забвение лицемерные объятия лжи.       Теперь же вернувший себе привычный облик, стоило только обильной трапезе к концу подойти, первый апостол чувствовал себя до безобразия живым и на последующие изменения мотивированным, включая как и плохое, так и хорошее, что смешивалось в нем в настроение весьма сумбурное и неровное, пусть даже в сущности своей — скорее оптимистично приподнятое, нежели подавленное. В этом дьявольском котле варились в том числе и чувство вины стыдливое, робкая надежда, праведный гнев, наслаждение новоприобретенной свободой, злость на собственную недальновидную узколобость, гордость львиная в честь отысканной, пусть и поздновато уже, отваги…       Огоньком неугасающим путеводного маяка ярко светившая сквозь шторма ненастье любовь, которая уже взаправдашняя — никакому Слипу, умеющему только в обезьянье подражательство, такая даже и не снилась, ведь стоило Весселу разочек этого запретного кисло-сладкого плода вкусить… Как сброшены оказались все маски, демонстрируя, кто под ними был кем, обозначив окончание этого чертового сатанинского карнавала.       Даже подпевать начал хорошо знакомому — им самим написанному, в голове прельстиво играющему минорному мотивчику, пока из матерелизованной согласно своим прихотливым хотелкам бездонной канистры заливал весь внутренний интерьер коттеджа приятно щекочущим ноздри резким запахом своим бензином: — You taste like new flesh…       Джейсу бы понравился выбранный им подход к избавлению от ненужного хлама — буквально его стихия была. Конечно, мужчина мог бы подпространство и просто схлопнуть, не церемонившись, но было в этом разнузданной анархии непокорном акте что-то Винсу сейчас донельзя необходимое, очищающее этим диким пожара пламенем и его самого не хуже пролитой на согбенные плечи воды святой.       Наведался и в библиотеку — прощай, зеленого бархата кресло, персидский во весь пол ковер, заполненные бутафорскими книжками — пирит тиснения корешков пестрых, пустота абсолютно белых страниц — шкафы… До свидания, опостылевший «Престиж», «я не буду скучать»: как оказалось, в в толстом томике с мягкой обложкой была напечатана только одна глава, та самая, что тень девушки все никак не могла прочитать.       Чем дольше по дому вальсирует угольным преисполненным исступленного ликования силуэтом, притопывая в этом эклектичном танце по отполированному паркету подошвами удобных таби, тем больше в прозревшие отливающие океанским бризом очи бросается общая лубочная схематичность на скорую руку выдуманного убранства тех комнат, что никогда не приходилось посещать, включая и супружескую спальню — белые стены, пастельность размытых линий: будто Винсент внезапно на обретшую в пространстве трехмерном объем страницу с незаконченным эскизом угодил. Даже смешно становится, когда пытается сквозь многоуровневый морок туманных воспоминаний о проведенных с Иден ночах прорваться в попытке найти ответ на глупый в своей сущности вопрос: «неужели и вправду ни разу на одной кровати не спали»?       Как мало оказалось аскетичному непритязательному первому апостолу надо: бесконечно заезженной пластинкой повторять по кругу одни и те же словно бы из порно вылезшие сюжеты, подтирая из подсознания любое упоминание о предыдущем разыгрывании одного из этих сценариев — на полу в кабинете рабочем, на кухне — грубо, в муке извалявшись, в наполненной лепестками цветочными и пеной воздушной ванной, на заднего двора лужайке среди расстеляных на газоне — позагорать решила — полотенец, в коридоре, подсадив попкой сочной на трюмо…       Чуть-чуть поболтали о том о сем, помогая недоверие в нем подавить — и в постель, переизбытком эротического толка переживаний затыкая утечку слишком активных мыслительных процессов в затуманенном похотью блудливой сознании, чтобы этот насланный на него транс месмерический затем отшлифовать утонченным, филигранно выведенным для него алебастром рук холодных хозяином страданием изощренных пыток. — Until I wake I, dine on old encounters… — последние строчки, что настигают его уже на гравийной дорожке по направлению в никуда — за пределы пасторального пейзажа — медовостью своего богатого на теплые оттенки баритона пропевает особенно призывно и лихорадочно: — Until I wake I, until I…       Щелкает торжественно зеленого пластика дешевой зажигалкой — такой еще Третий постоянно пользовался: Вессел представил себе в качестве искомого предмета первое, что в голову пришло, прежде чем осознать запаздало, что сглупил нещадно. Сгибаясь в три погибели от больно мышцы живота напрягшего, удушающего приступа отчаянного заливистого хохота, первый апостол чуть ли не в восторг детский приходит от собственной тупости: ну как он зажигалкой-то в пропитанный горючими жидкостями прихожей коврик с надписью «добро пожаловать» запустить собирался, если стоит только палец с кнопки отжать, как огонек сизый тут же потухнет?       Момент такой шикарный безвозвратно испортил… Ну да ладно, пора заканчивать.       Перебирает порывисто фалангами антрацитовыми в воздухе нетерпеливо: вспыхивают оба этажа синхронно пожаром ненасытным — уставший ждать у моря погоды вокалист разом призывает колоссальной дикости огненную бурю, в самом эпицентре которой трещит жалобно обуглившейся древесиной на глазах облачающийся в пышные оранжево-желтые, достойные самого короля богатые одежды коттедж.       Теперь уже точно никуда не спешащий первый апостол усаживается поудобней, ноги по турецки свои длинные скрестив, на идеально подстриженный газон чуть в отдалении от погребального — хоронит со всеми почестями слепоту неверного сердца собственную — костра: будет наслаждаться уютом жарко затопленного гостеприимного очага, пока на сиротливом пепелище не останутся одни головешки.       С радостным треском необратимости проваливается внутрь, складываясь напополам, покрытая бежевей черепицей крыша, поднимая в закопченный серым дымом воздух облако суетливо мельтешащие светлячков янтарных — тут же затухающих искорок озорных.       Вот и пришел конец выдуманному для него ложному Эдему — туда ему и дорога вместе со склонностью к нездоровому — избыточному — эскапизму, если Вессел того пожелает — и сам себе новый создаст, лучше прежнего — только уже на земле, где встречать его будет такая реальная, одна во всей вселенной, родная…       Как она там — его больше не помнящая, не любящая? Достаточно ли было всех принятых Винсом радикальных мер, чтобы Катя полностью и накрепко о нем забыла?       Потерянная память, исчезнувшая влюбленность…       Эта шальная мысль направляет его нехоженой еще тропой, на которую почему-то было так тяжело и непривычно ступать: сорвавшийся с цепи разум капризно отказывается на искомой скользкой теме толком сосредотачиваться, норовя совсем не в ту бухту заплыть, увести строптивого вокалиста за ручку подальше от закрытой двери… За вручную помещенным в его голову ментальным барьером которой прячется ответ на весьма простой и понятный вопрос: «а как часто и насколько основательно копался в его — Винсента — черепной коробке Слип»?       Стена глухая, до одурения неприступная, все науськивающая Вессела своей кажущейся непобедимостью отступиться, но он не дается все, не в этот раз — сверхъестественной чуйкой с нотками чертовщинки прозорливо зрит, что не имеет права назад повернуть, продолжая до трещин глубоких на белизне переносице маски твердолобо вдалбливаться в эту преграду.       Неужели… И его пристрастие к одной дорогой особе, так глубоко в самую неприкаянную, страждущую ее доброты и тепла душу запавшей, коварный бог тоже намеревается стереть? Нужно срочно что-то де-… — Я не собираюсь трогать твои воспоминания о ней — оно мне совсем ни к чему. — властно мужчины ноги в сопровождении тихого ткани легкой шелеста кольцами щупалец влажных обвивает от самых щиколоток до бедер, одновременно с этим обе ледышки мраморных рук по-свойски опуская на спрятанные под сатином плаща плечи в районе ключиц: — Как могу я упустить возможность столь лакомые и насыщенные полутонами многоликие страдания твои до скончания веков наблюдать? Раз уж ты так уверился, что эти жалкие чувства твои грошовые с тобой навсегда — уморил… — смеется своим новеньким — только из коробки, мелодичным девичьим тонким сопрано…       Потянув на себя слегка, вынуждая выгибать широкую спину, склоняется грациозно над слугой своим Слип так, чтобы в маску под защитой капюшона настойчиво заглянуть — во всей красе демонстрируя изменения смягчившихся черт лица, принадлежащих теперь бледно-кожей — алебастр безупречный — юной красавице темноволосой, чьи длинные ниспадающие кудри накрывали их обоих каскадом водопада черного, таинственно поблескивающего мириадами по небосводу его раскиданных точками крохотными серебристых звезд.       Но даже специально для него переделанная личина ужесточившегося донельзя, добросовестно строящего из себя арктический айсберг Винсента абсолютно не вызывала в мужчине никаких чувств, кроме как на этот отвлекающий маневр раздражения; болезненная ясность ума — давно так трезв и адекватен не был — позволяла держаться выбранного курса: — …а может ты просто не можешь этого сделать, а? Иначе бы уже меня «подправил», стоило только от Кати к тебе вернуться. — сам не верил, что ляпнул в запальчивости праведной: — Что-то тебе мешает — потому и увиливаешь, пытаясь сбить меня с толку.       Непостижимо опасно было соревноваться в ораторском искусстве с самим богом хитросплетения интриг, но только первому апостолу было немного все равно, что черту переступает, подначивая на грубости все способного повелителя.       Или не на все, потому что прелесть совершенства мордашки этой…       Искажает складками барханов пустынных такая лютая неисчерпаемая ненависть и жгучая капсаициновая досада, какой Вессел ни у кого — включая не отличающегося кротостью нрава хозяина — никогда раньше не встречал.       В яблочко.       И то, с каким змеиным ехидством Слип цедит сквозь жемчуг ровных — один к одному — зубов, каждую последующую фразу, каждый слог, лишь утверждает бережно хранимые под тревожно ноющим сердца могильной плитой первым апостолом опасения: — Я смотрю кто-то у нас тут совсем обнаглел, а, Ви? Ладно, твоя взяла, — выпрямившись резко, божок выпускает из тисков немилосердных: наверняка останутся синяки (пальцев каменных следы) плечи мужчины, обходя его с боку, чтобы сверху насесть, требовательно вжимаясь пахом в пах в позиции сидячей наездницы: — Скажем так: из-за привязки обычных людей к телу с их вполне материальными и способными нехило так повредиться по разным причинам мозгами разговор короткий — стереть можно, что хочешь, правда когда душа в посмертии освободится от смертных оков, все встанет на круги своя, но вот когда речь идет о демонах вроде тебя… — умолкнул многозначительно, давая такому сообразительностью одаренному музыканту самому до всего дойти.       Конечно — поэтому Слип и потребовал, чтобы Вессел Катю отсек от мира снов, потому что если бы встретились в принадлежащем повелителю кошмаров царстве… — Ее душа бы тебя вспомнила, так как работу ты провел только на поверхности, а в глубь бы ни в жисть сам не полез — ни познаний, ни сил правильно управляться с эфирным естества полотном у тебя никогда не имелось, — очертил Сон бегло белоснежным мрамором контуры подтянутого нетренированного нагого торса, покрытого слоями густыми ритуальной сажи: — А полезь я настолько в тебя, уже являющегося средоточием души без оболочки человеческой, основательно и вплотную — ты бы не выдержал и… — Я хочу пересмотреть наш контракт, Слип. Прямо сейчас. — ровным тоном отчеканил мужчина хладнокровно и без запинки, бешено впиваясь ногтями в сочной скошеной травы стебли в дерзкой попытке себя сдержать, не перейдя на преисполненный бьющей через край чаши терпения ледяной ярости рык.       Ожидал, что этот, так тесно к нему всем своим стройным, не лишенным женственных изгибов изнеженным телом прижимающийся, интриган лживый вновь выученные у людей эмоции свои негативные из вредности продемонстрирует, но нет — по прежнему улыбается Винсенту так коварно и похабно, кривя розовизну своих пухлых благовидных уст: — И что — даже с Иден не захочешь увидеться, м-м-м? Взаправдашней. А я ведь так старался скрестить линии ваших параллелей, знаешь — она ведь будет на твоем завтрашнем концерте: прямо у баррикад с самого левого бока, сможешь на нее свободно попялиться, пока козлом горным по сцене скачешь, бесстыдно себя лапая. — Ты… Снова врешь, пытаясь меня отвлечь: это… — не на шутку огорошенный внезапностью сделанного заявления, растерявший весь свой запал первый апостол блеет теперь беспомощно, не в силах смысл сказанных слов до конца постичь.       А если это правда, то что Весселу теперь с этим всем делать? С девушкой из снов, которая после стольких лет без зазрения совести объявится решила, какое совпадение: стоило только мужчине серьезно в кого-то другого влюбиться, понадеявшись о ней забыть, как о бесследно растявшей в воздухе обманчивой фата-моргане.       Всплыло в омуте памяти выцветшее лицо бестии рыжеволосой, которая когда-то давно так дорога была ему, что даже с жизнью нормальной ради ее спасения распрощался. Майя. А теперь на ее месте, уступая дорогу той самой единственной, которая всегда будет рядом с ним в безопасности полной и будет ему безоговорочно взаимностью отвечать, выходит, оказывалась… Катя? — А ты проверь, испытай мою благосклонность, если не веришь: встреться с ней, а потом на контракт взгляни, а точнее — полюбуйся с точностью исполненным пунктом. — счастливо злорадствует небожитель над катастрофических масштабов бедствием, разворачивающейся перед жадно впитывающими каждый в слуге своем сердечного терзания всплеск глазами-провалами в бездну космоса своими. — Н-но почему только… Сейчас. — безудержно дрожит с макушки до самых пяток в до костей пробирающем его страшном омертвелом ознобе прислужник, пытаясь хоть за какой-то аргумент хлипенький, словно бы за соломинку спасительную, ухватиться: — Ты это подстроил, чтобы заставить меня быстрее о Кате забыть — снова взять меня под контроль, и… — А нашей ненаглядной голубке в этом году только девятнадцать стукнет, в прошлом году тура не было, вот теперь считай и делай выводы. Жизнь — она такая, непредсказуемая… Полюбишь и ту, что в школу младшую ходила, когда ты себе ствол пистолета в глотку сувал, ах-хах. — пока потешался безбожно над ним, между делом уже успел стянуть со слуги безвольного — головы его пригорюневшейся — капюшон, одним за другим отщелкивая удерживающие на месте маску ремешки.       Нет, этого просто быть не могло — как так — столь большая разница в возрасте, когда там его начали не лишенные определенного эротизма сны посещать? Не говорите, что когда… Иден было только шесть.       Его сейчас прямо здесь стошнит, вывернув остатками не до конца еще переваренной… скорбной трапезы — не постесняется зловонной желчью и своего совершенно другим нынче заинтересованного (контуры угольно-черных губ, жалобно поджатых в муке неизбывной, обводит снова и снова слоновой кости подушечкой указательного пальца) повелителя залить, уже поднимается по пищеводу опаляющая внутренности волна…       Раскаленный до красна отрывистой одышки пагубой рот накрывает успокаивающая окоченелость алебастра, тотчас же на жаре его оттаивающей, смягчающейся, к себе влекущей… Сулящей краткосрочное забвение, которое Вессел малодушно принимает, сглатывая онемением блаженным расползающуюся по разъяренным взбалмошным нервам дурман смолянистой и терпкой жидкости, необычайно горькой — узловатые длинные чернильные пальцы несмело еще скользят вверх по крутости женских дебелых ляжек, чтобы затем сжаться на сочности ягодиц, плотнее прижимая девушку лобком к своему явного уже возбуждения средоточию…       Морозный ветерок щекочет развратную влажность Винсента уст, когда прервав каверзно поцелуй — «куда ты, вернись — я хочу еще» — Слип шепчет неожиданно ласково почти извне, презрев на этот раз пристрастие свое к телепатии: — Разве ты не счастлив теперь, а? Уже не терпится рядом оказаться, верно? О, всему свое время, а пока — я жду демонстрации твоей мне искренней благодарности и нисколечко не поколебившейся веры: наслаждайся — разрешаю, раз уж мы оба этой ночью оказались в выигрыше, Ви.

Конец.