Падшие с Небес

      На часах пять утра, и на акварельно-синих, медленно светлеющих подернутых у горизонта густой чернотой пелены облаков небесах осталась лишь одна единственная звезда.       Слишком рано, чтобы кто-то проснулся — редко-редко кто-то на Балтиго просыпался до рассвета, на базе Революционной Армии жизнь кипела допоздна, и самые ранние пташки вставали уже после того, как заезды в небесах окончательно погаснут. Это время — где-то около часа перед тем, как начнут просыпаться другие, Этель обычно коротала в своей комнате в одиночестве, слушая тихое завывание ветра за окном, переносящего белый, как снег, глиняный песок с места на место. Это было время полной тишины.       Этель ненавидела эту абсолютную тишину — когда затихают голоса живых, просыпаются мертвые, те, кто остался лишь в её голове.       В комнате до смерти душно, так, что пересыхают губы, а приоткроешь окно — сразу станет холодно, как в морге у Ян Лина. Лучше пусть будет жарко… Этель смотрит в белый-белый потолок, слушая ветер.       Здесь все такое белое, только она сама похожа на грязь на белоснежных простынях. Она даже не имеет права здесь находиться — словно собака в Совете по защите прав кошек, это не было её местом… У неё вообще не было места.       Глаза заслезились, Этель закрыла лицо руками, тихо всхлипывая. Наверное, ей все-таки стоило умереть — возможностей было предостаточно. Да и это же было так легко, так просто… Человеческая жизнь слишком хрупка, как вообще люди возомнили себя венцом творения с такими немощными телами, которые можно разрушить одним ударом? Себя Этель уже давно человеком не считала.       Она была монстром. Люди не убивают людей — без разницы, под каким предлогом, будь то стремление к свободе, благородный разбой, или развлечение. Не важно, кого и как — будь то даже те придурки из Мари Джоа, убийство остаётся убийством, а убийца — убийцей. Не важно, как он это назовет, и сколько раз уверит себя, что это было ради всеобщего блага… Этель была убийцей. Она была монстром, потеряла право называть себя человеком уже несколько лет назад, но все еще было непривычно… Она всегда осознавала, что отвратительна, но теперь это ощущалось куда сильнее — запахом крови на руках и спокойствием в моменты, когда в руках обмякло бессознательное тело. Ледяным спокойствием… Ах, кажется, в ней уже умерло нечто, которое отвечает за скорбь. Интересно, когда это случилось, во время войны, или уже в революционной армии?       Человеческое тело хрупкое. Достаточно двумя пальцами передавить трахею и постепенно сжимать, чтобы в один момент сжатие достигло пика и хрупкая трубка в горле лопнула от нажима, перекрывая дыхательные пути. Этель придала пальцы к своему горлу, надваливая — все сильнее и сильнее, пока не начала кружиться голова, пока дышать не стало больно, еще немного и она могла бы умереть, и в мире стало бы на одного монстра и убийцу меньше… Но умирать пока нельзя.       Однажды они очистят мир от тех чудовищ, которые управляют им сейчас, и потом, когда это время придет, можно будет умереть с чистой совестью, чтобы невинные могли жить. Ян Лин сказал, что после победы революции вспорет себе живот… Этель пока не знала, как себя убьет, но до того момента считала, что придумает. Существует множество способов умереть.       Пока до этого еще слишком много времени.       Пальцы разжимаются, и воздух вновь поступает в лёгкие беспрепятственно, заставляя закашляться. Те места, где она снижимала шею, неприятно покалывают, и Этель расчесывает их раздраженно, скребет ногтями до боли, пока наконец зуд не заменится пощипыванием…       Стук в дверь заставляет задрожать и резко вскочить с кровати так, будто она в чем-то провинилась, совершила смертный грех. Этель приоткрыла дверь нерешительно, дрожащими пальцами, чтобы увидеть за ней стройный мускулистый высокий мужской силуэт с растрепанными от долгого сна прелестными золотистыми кудрями.       — Сабо-кун?..       — Доброе утро… Решил проверить твою бессонницу.       Ах, да, она очень плохо спала. То ли от привычки всегда быть на чеку, то ли от собственной нервозности, она спала очень чутко и очень мало, и Сабо был одним из тех, кто знал об этом не понаслышке. Он часто помогал ей справляться с ночными кошмарами раньше, когда кроме него и Коалы у Этель, казалось, никого и ничего не было… Сейчас они стали чуть старше, у них появилась работа — каждый в Революционной Армии отвечает за исполнение своих задач и несёт на себе свои функции. Этель была разведчиком и занималась разведкой.       — Всего лишь проснулась пораньше, ничего такого… — Она посмотрела на него, стараясь не глядеть на поджарый торс в расстегнутой рубашке. Сабо тоже смерил её взглядом. Ах, да, она же стоит перед ним в одной ночнушке, как неловко…       Она иногда забывала, что перед тем, как открыть дверь, нужно было одеться, хотя бы накинуть халат поверх ночной рубашки на тонких бретельках.       — Снова кошмары? — Он проводит пальцами по её горлу, кажется, замечая следы удушья и алые полосы от ногтей. Большой палец нетерпеливо надавливает на какую-то появившуюся от ногтей ранку — её щиплет, и Этель болезненно жмурится.       — Кошмары наяву…       — Я тебя скоро за это выпорю.       Совершенно бесполезная и местами невинная угроза — не станет он её пороть, он слишком добрый для этого.       Иногда Сабо казался ей похожим на ангела. У него такая мягкая улыбка и такие теплые руки, красивое тело, почти магический тёплый, как сама его душа, ласковый, как трещание костра холодной ночью, голос. Он был ангелом — милосердным и карающим, тем, кто преграждает дорогу к вратам Рая с огненным мечом в руке и тем, кто может в этот Рай пропустить.       Ангелы, в сущности, были такими же монстрами — они ведь не люди, и тоже убивают людей — наказывают грешников за их неправедную жизнь.       — Если сейчас не ляжешь обратно спать, то опять проведешь весь день на кофеине.       Он заходит в комнату совершенно бесцеремонно и усаживается на кровать так, будто это его собственность. Этель поправляет сползжую с плеча лямку ночнушки и усаживается рядом, обнимая его за руку. Он горячий, как печка, а она ненавидит холод.       Когда в комнате находился ещё кто-то, таящиеся в глубине сознания демоны притихали, затаиваясь и выжидая своего часа. Они не исчезли, просто уснули…       Они боятся его. Демоны боятся ангела — все так, как должно быть.       — Не расскажешь что снилось? — Он подхватывает её одной рукой и пересаживает к себе на колени, прижимая к себе обеими руками. В его больших тёплых руках, словно в коконе, не двинуться, да и не надо. Только сейчас Этель замечает, что он не снял перчатки.       — То же, что и всегда. — Как и всегда, кровь, как и всегда, мертвецы. А Сабо, кажется, не смотря на неопрятный вид, совсем не спал — его перчатки слегка влажные и пахнут кровью, её стойкий сладковато-соленый запах ни с чем нельзя перепутать. — Ты работал всю ночь?       — Уже собирался ложиться.       Хах…       Царапины обжигает горячим прикосновением. Немного сухие мужские губы скользят по её шее, кончик языка слизывает сукровицу с особенно глубоких ссадин, от которых кусочки кожи остаются под ногтями, и обнажает их — на воздухе открытая рана неприятно щиплет. Раздражение утихает, когда Сабо вновь накрывает её своими уже слегка влажными теплыми губами.       — Хватит причинять себе боль… — Его голос тихий, почти умоляющий, он шепчет, запечатляя на шее ещё один влажный поцелуй. — Если хочешь сделать кому-то больно, сделай мне.       Успокаивающие поцелуи медленно перерастают в требовательные и жадные. Он тянется к её губам так, как жаждущий к единственному источнику влаги, и впивается в них своими раньше, чем Этель успевает сказать хоть что-то. Ему не нужно её согласие, чтобы получить утешение от её тела — он такое же эгоистичное и беззастенчивое чудовище, как и все они, потому что монстры не могут вырастить человека. Это сказал ей Ян Лин.       Сабо целует её жадно, так, что голова кружится. Его горячая даже сквозь перчатку рука сжимает её скулы, заставляя открыть рот, языки сплетаются, слюна смешивается. От Лина Этель приобрела любовь к абсолютной стерильности, настолько абсолютной, что тошнит от любой похожей на слизь жидкости, но здесь и сейчас думать о том, насколько, должно быть, мерзко выглядит это со стороны, не хотелось. Мыслей не было вовсе       Хотелось бы просто забыть обо всем и отключиться.       Лямки ночной рубашки сползают вниз — все это время оставить её обнажённой было так легко, только рукой проведи. Тонкий черный шёлк соскальзает с груди и гармошкой собирается на бедрах. Соски обдувает прохладой и тут же, на контрасте, обдает жаром большой властно снимающий грудь мужской руки. Влажноватая кожа плотных перчаток немного прилипает. Длинные сильные пальцы оставляют на груди ярко-розовые полосы.       — Почему ты молчишь? — От его слегка охрипшего взволнованного голоса мурашки по коже. — Осади меня, оттолкни, откажи, если неприятно… Заставь прекратить.       Или потом будет поздно что-либо останавливать, да?       Этель погладила его по руке — он говорит заставить его остановиться, но при этом все еще крепко сжимает её грудь, так, что изнутри ноет. Она ничего ему не ответит — не сможет отказать, когда он делает такое несчастное, алчущее любви лицо.       Ей все равно на своё тело, да и души как будто почти не осталось, и только это безумное внимание, это странное обожание заставляет её чувствовать себя все еще живой, даже если это причиняет боль.       Кажется, не услышав ответа, Сабо рассвирепел. В саднящую шею впились острые зубы, заставляя вскрикнуть от сдавливающей боли. Сильные пальцы по-хозяйски смяли затвердевший ноющий сосок — по всему телу прокатился электрический разряд. Между ног… Мокро. Бедра скользят, и ткань трусов впивается в промежность, отяжелев от влаги. От них тут же избавляется властная широкая рука. Обтянутый жёсткой кожей перчаток палец проникает меж половых руб решительно, нетерпеливо, и почти сразу входит глубоко во влагалище. С губ срывается возглас — Этель сама не знает, от чего: от неожиданности, или от самого ощущения в ней инородного тела?        Один палец слишком мал, чтобы причинить боль, но и его достаточно, чтобы почувствовать наслаждение. Сабо двигает рукой резко, сгибает палец, надавливая на стенки влагалища, и Этель кажется, что её бедра покалывают тысячами игл. Хочется отстраниться, устранить причину дискомфорта, от которой ноги сами собой раздвигаются навстречу ощущениям и становится так стыдно, что подступают слезы, но цепкие пальцы крепко держат за шею, заставляя сидеть на месте, на широких мужских коленях.       — Поздно. — Немного хриплый шепот заставляет мочку уха гореть то ли опаленную дыханием, то ли от стыда. Момент, когда он давал ей остановить его, уже давно упущен.       Слишком поздно сопротивляться и отказываться. Сабо усаживает её к себе спиной и ставит ноги на матрас, расставляя, заставляя колени Этель раздвинуться вслед за своими — Если попробует слезть сейчас, то просто свалится на пол на нетвердых ногах. Да и ругаться стыдно — стены такие тонкие, в соседней комнате все слышно, а если они кого-нибудь разбудят своей ссорой?       — Сабо-кун… — Её голос слишком тихий, едва ли слышимый, это даже не шепот — всего лишь движение губ, но он все понимает. Понимает, что она зовет его по имени, что её дрожащие ресницы и влажные веки просят пощады. Понимает, но делает вид, что его это не касается.       — Я просил тебя меня остановить. — Свободная ладонь зажимает её губы, указательный палец проникает прямо в рот и надаливает на язык, заставляя сжать зубы, цепляя перчатку. Сабо выдергивает руку из перчатки и запихивает ткань ей в рот целиком импровизированным кляпом. Этель чувствует, как слюна приобретает солоновато-металлический привкус, и сглатывает, стараясь не думать, чья именно это была кровь.       Обнажённая горячая ладонь снова по-хозяйски ложится на грудь, обжигая нежную кожу, подушечки пальцев трут, сдавливают, слегка дергают чувствительный сосок. Они всегда казались Этель слишком большими, но Сабо это, кажется, нравилось… Было обидно признавать, но ей то, как он трогал её грудь, нравилось тоже — даже если было немного больно, эта боль была совсем не похожа на ту, противную и ненавистную, от синяков и открытых кровоточащих ран.       Для второго пальца отверстие оказалось слишком узким. Этель сжала перчатку в зубах, ощущая, как внутрь неё протискивается, растягивая мышцы, нечто крупное, от чего промежность горела огнем, и нервно заерзала, сама не понимая, пытаясь ли избавиться от боли, или пропихнуть палец глубже, туда, где он должен был оказаться. Боль вскоре становится слабой, привычной — пальцы скользят внутри легко и непринужденно, внутри щекотно, но эта щекотка такая приятная, что хочется ощутить больше. Она нетерпеливо ерзает бедрами, слыша, как Сабо позади довольно усмехается ей прямо в ухо:       — Вот видишь, тебе это нравится.       Нравится? Может быть, если он так говорит, то это должно было быть так. Наверное, он знает лучше, возможно, то, что вся его рука теперь покрыта прозрачной слизью из её влагалища, может быть доказательством её удовольствия, Этель не знала этого, не понимала, и это казалось страшным. Рука Сабо с груди переместилась к ширинке на его брюках. Этель перевела глаза на окно, чтобы не смотреть вниз, туда, где в её маленькую ладошку настойчиво вкладывают твёрдую, горячую плоть.       Сердце бьется в груди раненой птицей, дышать носом не выходит, а ртом — мешает плотная телячья кожа мужской перчатки. В висках покалывает и немного кружится голова, Этель водит рукой по ровному и гладкому стволу едва поместившегося в руке члена почти на рефлекторном уровне. Должно быть, ей действительно нравится, и она действительно возбуждена, если так свободно, без стеснения может трогать его половой орган и думать о том, какая на нём нежная и мягкая кожа.       Пальцы Сабо двигаются быстрее, и все тело простреливает так, что ноги немеют. Этель сотрясается, выгибаясь, рот снова заполняет слюна, размачивая запекшуюся кровь на перчатке, заставляя снова и снова глотать эту адскую смесь — в обычное время её бы стошнило, но сейчас мысли були заняты совсем не тем, что могло бы создавать рвотные позывы.       — Этель… — Аристократически-длинные пальцы сжимают до боли волосы на её затылке, заставив повернуть голову на бок. В глазах Сабо горит первородная страсть, необузданное пламя лесных пожаров, самую чистую душу покрывающее черной, как сама тьма, сажей. Он прижимается носом, прямым и ровным, красивым, к её немного кривоватой, будто после перелома, переносице и нежно-нежно улыбается, поглаживая по щеке большим пальцем.       Он произносит её имя, словно молитву, мантру, шепчет имя бога голосом глубоко верующего. Этель считает, что не заслуживает такого слепого обожания.       — Почему ты даешь мне так себя вести? — Его вопрос сквозит неприязнью к себе самому, но пальцы проникают лишь глубже во влагалище, вызывая новую волну лихорадочной дрожи по всему телу. — Почему не против, когда с тобой так обращаются? Цени себя хоть немного больше…       Он знает, что задает вопросы в пустоту, что она не сможет ответить с заткнутым ртом, да и не нужен Сабо ответ. Он резко выдергивает пальцы и снимает зубами вторую перчатку.       Его руки обнажены. Его сердце обнажено. Он знает, что может позволить себе все, что ему хочется, потому что Этель никогда его не оттолкнет, знает и пользуется этим, жестокий и нежный одновременно — целует ласково щеки и медленно проталкивает свой член в её слишком узкое для него лоно.       Снова боль вперемешку с лаской — Сабо держит её за руки, обнимает крепким защитным коконом, только теперь Этель понимает, что это не защита, а клетка, капкан, тюрьма, чтобы не дать ей сбежать.       — Я боюсь, что ты однажды возненавидишь меня за это… — Шепот на ухо горячий, страстный, в нём не слышно ни капли сожаления, он будто констатирует факт. — За то, что я так хочу тобой владеть.       Этель думает, что никогда не сможет за это его возненавидеть. Он слишком мил и нежен, чтобы испытывать к нему ненависть, и слишком дорог её сердцу, чтобы потерять из-за такой мелочи.       Он внутри так глубоко, что малейшее движение, и она уже, наверное, не сможет не кричать, хотя знает, что на рассвете шуметь совсем не стоит. Этель уже не уверена, нужна ли перчатка у неё во рту для того, чтобы не дать ей издавать звуки, или же чтобы она не кусала до крови губы, стараясь сдерживаться? Сабо знает о её тяге причинять себе вред… Слишком хорошо знает. Он много раз останавливал её от членовредительства, выбрасывал лезвия, которыми она царапала свои запястья, держал за руки во время истерик, чтобы не дать ей себя задушить. Он заботится о ней, о её жизни, так внимательно, что любая её травма подвергается детальному разбору — кажется, будто он считает, что только ему позволено причинить ей боль. Этель не против.       С каждым разом она лишь сильнее чувствует себя зависимой от его заботы. Возможно, иногда она неосознанно причиняет себе вред только для того, чтобы обратить на себя внимание слишком занятого в последнее время Сабо. Даже то, что он делает сейчас — это проявление внимания. Это время, которое они могут провести вместе, это нежность, которой ей так не хватает.       — Ты такая красивая… — Его шепот доставляет больше удовольствия, чем все эти манипуляции с её телом. Он резко вбивается, будто пытаясь слиться с ней воедино, и Этель сдавленно скулит сквозь перчатку. Через толстую кожу её возгласы звучат глухо, как мышиный писк.       Быстрее, резче, глубже — Сабо себя больше не сдерживает, будто переключатель у механизма сорвало, и больше нет никакого способа его остановить. Он прижимается губами к её шее и обнимает за плечи обеими руками, крепко в кулаках сжимая предплечья, не давая двинуться, вырваться, даже пошевелиться. Ещё быстрее — и одна рука перемещается на её губы, чтобы со всей силы зажать, не давая ни одному звуку вырваться наружу. Этель хочется кричать, но получается лишь жалкое мычание, недостойное быть реакцией на ту волну ощущений, что сейчас накрывает с головой.       Это пытка, сладкая и горькая одновременно — нечем дышать и сознание плывет, словно все это один длинный сон, влажная фантазия, заменившая её привычные кошмары. Даже боли больше нет, есть лишь слабость в коленях, дрожь по телу и горячая твёрдая плоть члена глубоко внутри, так глубоко, что нет во влагалище ни единого уголка, который бы не был им завоеван, занят, оккупирован.       — Я сойду с ума… — Мгновение, и их связь разрушена. Густая белая струя изливается на живот, и Этель чувствует, как крепкое мужское тело за её спиной мелко, так же, как и она сама, дрожит. Он закрывает ей глаза рукой: — Не смотри… Ты же не любишь грязь.       Её опрокидывают на кровать, вжимая лицом в подушку, и наваливаются сверху, чтобы снова заполнить ненадолго освободившееся лоно. Кажется, это не кончится… Сколько времени уже прошло?       Этель взглянула на окно — ещё даже не расцвело.       — Прости… — Сабо утыкается лбом в подушку прямо у её лица и вновь выбивает протяжный стон из её губ. Сквозь кляп он звучит так размыто, будто его и вовсе нет. — Я сварю тебе кофе, хорошо?       От него это может означать лишь искреннее раскаяние — Сабо не любит, когда Этель пьет кофе, кофе очень вредно для сердца. Если предлагает сам… Ну разве можно после такого на него злиться?       Он похож на ангела с ног до головы — идеальное тело, идеальный характер, идеальный голос. Он так прекрасен, что ему можно простить любые самые смертные грехи…       Ангелы ведь, в сущности, тоже монстры, и самые страшные дьяволы, если верить некоторым религиям, на самом деле — всего лишь ангелы, упавшие с небес.